Моего отца отправили в Азкабан за нападение на тех маггловских мальчишек, и мы остались без его поддержки. Увы, Азкабан — не то место, куда пускают навещать заключенных, и я больше никогда не видел его. Порой, имея дело с дементорами, я думаю, что кто-то из них, вероятно, хранит все самые светлые воспоминания моего отца. Но я всегда боялся спрашивать.

Хоть я и был любопытным и живым ребенком, я не умел обрастать большой компанией друзей, вместо этого избирая себе одного хорошего друга — и следуя за ним в огонь и воду. В Хогвартсе таким человеком для меня стал Элфиас Додж: мой друг, шутливый соперник и самый старый соратник. Я не мог рассказать ему всего, что происходило в моей жизни, как не мог позвать в гости летом, но это не помешало нашей дружбе глубоко пустить корни.

Лучший студент курса, лучший студент выпуска — у моей головы было достаточно поводов, чтобы пойти кругом. Я стал считать себя если не выше остальных, то уж во всяком случае достойным более интересной жизни, нежели в роли сиделки для больной сестры. Я научился легко забывать о ней в Хогвартсе, который стал для меня лучшим домом и убежищем от всех проблем. Когда я выпустился с блестящими оценками, весь мир, казалось, лежал у моих ног, и я, не лишенный тогда тщеславия мальчишка, хотел посмотреть на мир не меньше, чем он — на меня.

Сила, которую Ариана отказывалась контролировать, была опасна, но я не мог найти в себе мужества сдать сестру в Мунго. Я жалею об этом сейчас больше, чем о чем-либо еще. Если бы я только мог сделать правильную вещь вместо той, что казалась мне добродетельной тогда. Сердце говорило мне оставить бедную сестру в покое, разум твердил — сдать. Все еще полный юношеских чаяний, я считал Ариану обузой, помехой и наказанием. Я мог столького достичь!

Идеи Геллерта пленили меня, столь искусно он их преподносил, выворачивая слова под правильным углом. Тщеславие во мне пело: наконец-то, настал судьбоносный час! Больше никакого сидения в Мерлином забытой Годриковой Лощине. Меня ждали слава и почет. Я принес бы Магической Британии порядок, мир и спокойствие, каких не видели прежде. Вместе с Геллертом отыскал бы Дары Смерти, и тогда ничто не смогло бы встать на нашем пути.

Это я виноват.
Пускай Ариана умерла не от моей руки, но я виноват в ее смерти ничуть не меньше, чем Геллерт, и когда Аберфорт сломал мне нос на похоронах, я вряд ли мог поспорить с его решением. Он не хотел больше общаться со мной, и я понимал его. Наш дом в Годриковой Лощине я покинул так скоро, как мог, перебравшись к Элфиасу. Вся моя прежняя жизнь, все мои мечты и надежды, какими я их знал до этого, были отравлены Геллертом, и всюду, где мне прежде хотелось построить карьеру — в политике, в Министерстве — я видел теперь лишь его и жажду власти, тщеславие.

Я занялся академической работой, но теперь я находил в ней и утешение, и приют. Трансфигурация занимала меня больше прочих магических наук, и именно ей я посвящал многие бессонные ночи. Я писал статьи, встречался с другими магами-теоретиками и практиками на конвенциях, и лишь изредка в поле моего зрения попадали первые полосы газет.

Первая Мировая война едва ли пошатнула мир Магической Британии — по крайней мере, не в той степени, в какой пошатнула мир магглов. Отголоски ужасов войны, долетавшие до нас, впечатлили меня до глубины души. Если Геллерт стал для меня средоточием зла, то война стала ее воплощением. Я смотрел на то, как магглы мужественно умирают за свои идеалы, и думал, что никогда не позволю ничему подобному произойти в Британии Магической. И поскольку единственным из моих знакомых, кто мог учинить нечто подобное, был Геллерт, я старался найти его вновь. Мне не удавалось.

За двадцать лет научной работы я изучил многие аспекты Трансфигурации. Она начинала казаться мне слишком простой и понятной, теряла все свое таинство, как это часто бывает с вещами, с которыми имеешь дело чересчур часто. Я попробовал изучить легилименцию и окклюменцию, которые казались мне интересными, но вскоре понял, что это не совсем мое. Я учил языки, но в них не было места захватывающим открытиям. Тогда я увлекся алхимией. Я никогда не любил зельеварение, находя его несколько грязной и муторной работой, но алхимия, к моему вящему удивлению, увлекла меня с головой. Наука на стыке зельеварения и трансфигурации, она открыла новые, неизведанные горизонты. Теперь во мне горело тщеславие иного сорта: я хотел изучить все ее тонкости, хотел познакомиться с главным мастером алхимии — Николасом Фламелем.

Все началось с простого письма, к которому я прикрепил кое-какие свои наработки и отправил с совой Николасу. К моему изумлению, ответ пришел чрезвычайно скоро, и с тех пор мы много и яро переписывались, обмениваясь мнениями и находками, хотя мне и пришлось потратить кое-какое время, убеждая Николаса в собственной компетентности.

Мир никому и никогда не покорится. То, что привнесено силой, никогда не останется надолго. Мир невозможно обрубить в нужную форму, но его можно изменить — точно так же, как в алхимии один элемент может перетечь в другой и, стабилизировавшись, остаться в новой форме. Железо надо ковать, пока горячо, элемент формировать, пока он еще нестабилен — людей менять, пока они юны. Возможно, где-то там есть тот, кто сбился с пути так же, как некогда это сделал я, поддавшись на уговоры Геллерта. И если у этого человека нет своего Аберфорта, то кто поможет ему?

Помимо ценных знаний в алхимии, Николас дал мне множество уроков в области совсем иного толка: мудрость, доброта и чувство юмора — вот, какие качества он кропотливо взрастил во мне из тех зачатков, какими я обладал. Он же убедил меня, что научная деятельность, хоть и полна замечательных открытий и сопутствующих им эмоций, все же не совсем моя стезя. Юношей я был скорее практиком, нежели теоретиком, и если бы не определенные события моей жизни, никогда бы не стал зарываться в книги.

Перед интервью я странным образом не чувствовал волнения, хотя, казалось бы, решалась в некотором роде моя судьба. Но это лишь юнцы убеждены, что выбранный ими путь — единственный и на всю жизнь. Я к тому времени уже познал простую истину: с любого пути можно свернуть, любую ошибку можно искупить, если найти верный способ. Возможно, этим своим шагом я и искал искупления: готов был помочь всем детям, кто ищет себя, найти не темную свою сторону, но светлую, полную душевной теплоты и желания творить добро.

Хогвартс был шумным, вечно находящимся в движении, полным жизни, радости и несчастий, которые кому-то казались детскими, но я никогда не позволял возрасту застлать мне глаза. Детские печали были столь же важны, сколь печали взрослых. Я старался быть хорошим преподавателем для своих студентов: внимательным к ним, перемежающим скучные объяснения шутками и экспериментами прямо в аудитории, но требовательным, когда дело касалось навыков и умений. Я позволял студентам расти над собой, не вмешиваясь в тонкий процесс нарабатывания их собственного опыта, но аккуратно направляя — именно так, мне казалось, и должен действовать настоящий учитель.

Домашние задания, планирование занятий и собственная научная работа занимали все мое время, но, как верно однажды заметил Николас, я никогда не был чистым теоретиком. И тогда я занялся созданием артефактов. Не больших, мощных артефактов, но маленьких, удобных — тех, которые могли бы пригодиться преподавателю трансфигурации, случись ему оказаться в необычной ситуации. Дезиллюминатор стал одним из таких изобретений. С помощью тогдашнего профессора астрологии я создал еще и часы, которые ношу до сих пор. Простая безделушка, тем не менее, способна к предсказыванию некоторых минорных событий или, скорее, к туманным намекам на них. У меня ушли годы на то, чтобы научиться разгадывать эти замысловатые ребусы.

Поскольку единственным развлечением в Хогвартсе был и остается Хогсмид — не считая выходок студентов, которые, если не вовлекали в себя членовредительство, порой бывали весьма смешны — я частенько бывал там. К моему вящему удивлению, я однажды обнаружил там Аберфорта работающим барменом. Я не видел его толком долгие годы с того самого памятного дня, а мои письма он не возвращал, пока я не перестал писать ему вовсе. Мое внезапное появление в Хогвартсе, казалось, не вызвало у него особых чувств, лишь поток ворчания. Он стал ворчливым с возрастом, совсем другим — не тем Аберфортом, которого помнил я из далекого 1899 года. Мы не помирились, и когда я впервые зашел в «Кабанью голову», он тут же выставил меня вон (и сломал мне нос во второй раз).

Когда я вспоминаю, каким нашел маленького Тома Риддла в приюте, какая-то часть меня не может не задумываться: неужели уже тогда, ребенком, он был недосягаем для спасения? Неужели может быть так, что зло в нем столь плотно переплелось с личностью, что уже в одиннадцать одно было неотделимо от другого? Или это я, в числе прочих учителей, ошибся, недосмотрел, не дал нужный совет в нужный момент? Моя ли это ответственность или лишь его собственная?

Когда Том оказался в Хогвартсе, я видел жестокость в нем. Жестокость, неприсущую никаким иным студентам, даже тем, что издеваются над однокурсниками. Есть большая разница между жестокостью юношеской, что есть лишь попытка проявить авторитет и собственную значимость, и жестокостью расчетливой, чьи методы и цели — совсем иного сорта. Однако Том был блестящим студентом, и я не слушал собственную интуицию, доверяя больше разуму. Разум говорил, что безрадостное детство сироты, вероятно, сделало его таким, и получив образование и работу, Том встанет на правильный путь.

Вполглаза следя за студентами в школе, я впервые за долгое время просматривал бесчисленные новостные статьи, пытаясь выискать хотя бы одну маленькую ниточку, которая сможет привести меня к «грозе Европы». А в том, что война в мире маггловском началась не только и не столько по вине самих магглов, сколько по воле одного вполне определенного Геллерта Гриндевальда, я нисколько не сомневался.

Вместе с другими преподавателями мы защищали Хогвартс мощнейшими чарами, чтобы в случае, если маггловские орудия дойдут и до нас, они не смогли бы навредить ни замку, ни, что важнее, его обитателям. Мир пребывал в ужасе, и даже Магическая Британия начинала потихоньку впадать в отчаяние. И имя этому отчаянию было Геллерт Гриндевальд.

Разумеется, я знал историю Хогвартса — совал свой любопытный нос в фолианты о ней еще в годы студенчества — но и подумать не мог, что василиск может оказаться правдой. Экстренный педсовет собрался после смерти одной из студенток, а после к вопросу подключился и Совет Попечителей, а с ними всегда были шутки плохи.

Я перепробовал все доступные мне методы убеждения. Я бился за него до последнего, но остальные были неумолимы: исключение. Тогда я пошел прямиком к Диппету, чтобы попробовать убедить его в диалоге с глазу на глаз, а затем с его помощью попробовать переубедить и остальных. Я был абсолютно уверен, что Хагрид не имеет никакого отношения к смерти Миртл. Наша беседа затянулась с раннего вечера до глубокой ночи, но директор стоял на своем, называя меня слишком добродушным, а то и вовсе говоря, что я лишь боюсь за репутацию факультета. Репутация факультета меня не волновала; имя Годрика Гриффиндора многого стоило как тогда, так и сейчас, и его сложно было обесценить одним лишь беспрецедентным исключением. А вот судьба Рубеуса Хагрида волновала меня в тот момент, пожалуй, даже больше, чем Геллерт Гриндевальд, наводивший ужас на Европу. И я добился для него того малого, чего сумел: чтобы ему позволили остаться работать в школьных угодьях.

Несмотря на то, что Хагрид всегда был очень благодарен мне за эту возможность, я никогда не считал ее великим достижением с моей стороны. Я всего лишь сделал то, что и любой порядочный человек и хороший учитель на моем месте: не позволил системе и чужим ошибочным суждениям о том, кто достоин быть студентом, а кто — всего лишь полукровка, получеловек, загубить юную душу.

Мне было сложно определить приоритет в своей жизни в тот момент: преподавание или же старые счеты с убийцей Арианы, с предателем и лжецом. Я чувствовал ответственность за чужих детей ничуть не меньшую, чем за собственную младшую сестру. И все свое свободное время я тратил на поиски и выслеживание Геллерта. Это превратилось бы в мой крестовый поход, но переписка с Элфиасом и Николасом и преподавание удерживали меня от того, чтобы кануть в пучину.

Аберфорт не пришел с белым флагом, потому что он не пришел мириться, он пришел расставить мои приоритеты в правильном порядке. Я мог быть бесконечно наблюдателен, спокоен и терпелив с другими, но все еще не мог взглянуть на себя со стороны должным образом. Аберфорт задал мне, пожалуй, один из самых важных вопросов в моей жизни. Хочу ли я пойти туда как ослепленный горем полувековой давности мститель или как рыцарь всех свободных магов мира; хочу ли я ответить на зло злом или справедливостью.

Он стал совсем другим, темная магия поменяла его, оставив лишь призрак юноши, к которому я некогда относился с теплотой и которому был предан. Мы сражались долго; я знал, что Геллерт убьет меня, если я отступлюсь. Его холодность испугала меня больше, чем все газетные статьи вместе взятые. Но вместе с тем, с этим новым, другим человеком биться было гораздо проще. Я победил, а после, ничуть не сомневаясь, отобрал его палочку и передал его в руки властям.

Еще в бою я понял, что именно позволило Геллерту возвыситься над остальными магами Европы. Один из тех самых артефактов, о которых он столь увлеченно рассказывал мне многие годы назад. Бузинная палочка. Вещь, которая — я решил тогда — никогда не должна попасть в руки темному магу вновь. Не в мою смену.

Меня наградили Орденом Мерлина Первой степени, слава и почет опустились на мои плечи тяжелым пологом, но я быстро вырвался из-под него. Люди любят героев книжных, простых и правильных; я же был героем иного сорта — эксцентричным школьным преподавателем, который дал всего одно интервью, да и то свел к выкладкам из своей последней научной работы по трансфигурации. Надо мной можно было похихикать, меня можно было поблагодарить, но поставить на пьедестал и отлить в золоте меня было сложно. Мое тщеславие погибло много лет назад и с тех пор не возвращалось. Я не желал славы. Я желал мира.

Победа над Гриндевальдом сотрясла все население Европы от края до края, для меня же она мелькнула в череде прочих событий, что посыпались как из рога изобилия. За короткие несколько лет послевоенного затишья, пока все страны восстанавливались из пепла, меня хотели видеть везде и всюду. Большинству организаций я просто отказал, всем в одной и той же формулировке: «Я преподаватель, а не политик. Мое дело — учить, как думать своей головой, а не думать за всех».

Конечно, мы больше никогда не станем теми братьями, что некогда бегали по Насыпному Нагорью, но уже то малое, что у нас было, позволяло мне дышать свободнее.

Пожалуй, настоящий вкус к преподаванию я прочувствовал именно в эти послевоенные годы. Если прежде мне казалось, что из меня вышел хороший преподаватель, то теперь я понял, что нет предела совершенству. Я учил своих студентов в то время, как они учили меня. Учили доброте, сочувствию, спокойствию, терпению, мудрости. Я с удовольствием наблюдал, как мои студенты, ученики моего факультета, росли и развивались. Смотрел я и за успехами моих бывших студентов, и в этом новом поколении магов мне виделась надежда на мирное и спокойное будущее.

Я знал, что совмещать посты учителя, декана, заместителя директора и президента будет сложно, но возможно, если проявить достаточно терпения и усердия. И того, и другого у меня было в достатке. Мечта лучшего будущего для всех горела во мне, но я не стремился достигать ее единолично и в один день. Я знал, что это будет долгая и кропотливая работа, которая станет для меня такой же наградой, каким и испытанием.

В новой должности я поначалу чувствовал себя неуютно: мне не хватало общения со студентами, уроков и занятий. Но затем дела Конфедерации заняли меня, я принял предложение стать верховным чародеем Визенгамота, а потом и дела Хогвартса раскрылись передо мной в полной красе — от взаимодействий с Попечительским Советом до распределения финансов. Я был занят почти постоянно, а когда у меня появлялось свободное время — тратил его на собственные исследования или же отдых. Возраст настигал меня, несмотря на всю мою энергичность, и я пристрастился к сладкому — сахар давал мне столь необходимые силы, чтобы двигаться дальше.

Из всех блестящих студентов, за чьими успехами я старался по возможности следить, лишь о малом числе ничего не было слышно с самого выпуска. Обнаружив в своем кабинете Тома Риддла, появившегося, чтобы пройти интервью на место преподавателя защиты от темных сил, я был неприятно удивлен. Не самим наличием Тома в кабинете, но тем, кем он стал за годы отсутствия. Я помнил его жестким, но ребенком, юнцом — сейчас передо мной стоял мужчина, от которого веяло холодом.

С годами я стал проницателен, но это не мешало моей вере в лучшее в людях. Возможно, эта моя вера порой играла со мной злые шутки, но не в тот раз. Взглянув на Тома, я не почувствовал, что хочу и имею право доверить детей подобному человеку. Если в нем и было лучшее, я впервые за много лет не мог разглядеть этого. Я отказал ему, и он ушел, напоследок прокляв должность. Но я не дрогнул. Лучше я буду искать нового преподавателя каждое лето, чем рискну целым поколением.

Вопрос того, как бы все повернулось, дай я Тому Риддлу возможность попробовать себя в роли преподавателя, никогда не занимал меня — я знал, что принял верное решение. Однако я часто спрашивал себя, если где-то в прошлом был момент, когда его еще можно было спасти. Когда ему можно было помочь.

К родителям Ремуса я пришел лично. Они не ждали меня; никто из прошлых директоров не позволил бы оборотню обучаться под одной крышей с обычными детьми. Но я свято верил в то, что шанса достоин любой. После долгого разговора с самим Ремусом и его родителями, я убедил их, что могу предоставить их сыну убежище, образование и шанс стать достойным членом общества. В сентябре юный Ремус отправился в школу.

Когда начались первые нападения на магглов и магов, когда в небесах над Магической Британией зажглась первая Черная Метка, я понял, что не могу бездействовать. Но и вызвать Волдеморта на дуэль, подобно Геллерту, не представлялось возможным. Тогда я нашел другой способ противостоять ему. Я нашел тех, кому его идеи так же противны, как и мне, а также тех, кому не нравилось бездействие или же бюрократия, препятствующая действию, в Министерстве — и я основал Орден Феникса, собрав этих людей под единым стягом. Я позвал туда многих достойных магов, от Элфиаса до Аберфорта, от Минервы до Аластора.

Правду говорят: никогда не знаешь, где тебе повезет. Можно много дискутировать на тему предначертанного, предназначения и судьбы — создаем ли мы ее сами или ее дарят нам звезды, высшие силы, линии на руке. Я никогда не был силен в прорицаниях, но я узнаю настоящее прорицание, когда слышу его. Еще не зная, в чьи руки оно попадет, я уже тогда понимал, что это была поворотная точка в войне.

Бедный юноша, которого кривая тропка привела в ужасную тупиковую ситуацию. И даже сейчас Северус пекся больше о Лили, обращался ко мне больше из эгоизма, чем из действительного осознания ошибочности своих взглядов — и в особенности взглядов того, к кому выбрал примкнуть. Однако есть время, чтобы осуждать, и время, чтобы пренебрегать собственными эмоциями в угоду общему делу. Мальчик должен был выжить. У меня в руках в кои-то веки был готовый на все инструмент, способный облегчить задачу его защитникам.

Иногда я спрашивал себя: если бы я меньше полагался на разумность других и решал бы все сам — живы ли были сейчас Поттеры? Потом я спрашивал себя: что заставило Сириуса Блэка предать лучшего друга? Потом я вспоминал, что все это теперь в прошлом. Мальчик выполнил предсказанное гораздо быстрее, чем кто-либо мог подумать. Магическая Британия впервые за декаду спала спокойно.

Незадолго до смерти Поттеров я одолжил у Джеймса его мантию-невидимку — частично потому, что она могла помочь усилить их защиту, если бы я понял принцип ее работы и устройства и смог воспроизвести их. Частично потому, что меня не покидало смутное ощущение, что с ней все не так уж просто. И действительно: мантия оказалась той самой. Я думал, что она вместе с палочкой сможет привести меня к другому Дару — к тому самому, которого я так желал — и потому медлил, не возвращал ее. Пока в один день не оказалось, что возвращать ее не придется — во всяком случае, к сожалению, не тому, у кого я ее забирал.

Увы, за десять лет бесплодных поисков я вынужден был признать: некоторым вещам не суждено сбыться, и то, что я вижу в зеркале «Еиналеж», навсегда останется только мечтой. Я отдавал мантию без лишнего сожаления; я никогда не был ее настоящим владельцем, и символически вновь отказаться от искушения было для меня важным жестом.

Подозревать, что начался какой-то новый виток уже известных мне событий, я начал еще в прошлом году, но в этот раз параллель была чересчур явной. Все это подозрительно походило на события сороковых, что наводило меня на определенные мысли.

Увы, на спокойную жизнь нам было отведено чересчур мало времени — впрочем, бывает ли его когда-либо достаточно для спокойной жизни? После нескольких лет построения собственных догадок у меня не было причин не доверять Гарри; к тому же, у него в руках был весьма убедительный труп одного из студентов моей школы. Я не понимал, как такое возможно, что Том сделал с собой ради этого, но все это было неважно. Волдеморт был жив, а значит, не время бездействовать.

В этот раз я действовал иначе. Нам нужен был новый Орден, лучше, чем предыдущий — такой, чтобы у нас везде были свои люди. В министерстве, в школе, в Визенгамоте. Старая гвардия хороша, но без новой крови Ордену было бы нечего противопоставить Волдеморту и его Пожирателям. Я искал и выбирал людей еще более прицельно и внимательно; любой человек мог оказаться ошибкой. Но кто не рискует, тот и до моих лет не доживает, не так ли?

Я не мог позволить себе такой же ошибки, как уже совершил с Поттерами. Все члены Ордена, безусловно, достаточно образованы и умны, чтобы принимать самостоятельные решения, но точно так же я думал и в прошлый раз. Возможно, мне имеет смысл пересмотреть свои взгляды.

В бытии сумасшедшим в глазах публики есть и приятные стороны: в кои-то веки никто не беспокоит. Можно почитать книги, до которых не доходили руки все эти годы, подумать. Волдеморт возродился — и у этого феномена не так уж много объяснений. Мы живем в удивительные времена.