Она снова прячется от его взгляда — а может, не хочет смотреть на него, никогда не бывшего красавцем, а сейчас не имеющего права даже претендовать на привлекательность. Антонин, для которого внешность женщины значит многое, понимает, но не хочет лишаться и этой радости — радости созерцания чистых, правильных линий.
Алекто Кэрроу была совершенной в своей невинности и юности — была совершенной в первые дни наступившей молодости, у него нет оснований считать, что сейчас она растеряла этот дар: каждое ее движение там, у скалы, во время расправы с проводником, было наполнено силой и сознанием этой силы, и он залюбовался плавными жестами, безошибочными рисунками чар.
Преподаватель Защиты от Темных искусств,в  совершенстве владеющий самими Темными искусствами. Добрая традиция Дурмстранга.
Но, как бы ему не хотелось думать о Дурмстранге, вопрос Алекто возвращает его к совсем другим воспоминаниям.
Его ладонь тяжелеет, ненадолго замирает на ее волосах, а затем так же неспешно продолжает движение.
— Из Азкабана невозможно сбежать, — голос кажется ему чужим, когда Долохов повторяет то, что годами звучало в его мыслях. — Милорд пришел за нами.
Перед ним оживает тот день в конце августа, в теле вновь крепнет это ощущение — ощущение возрождения.
Он был мертв, с самого ареста был мертв — они все были мертвы, хоть еще дышали и двигались, блок мертвецов, о которых не было принято ни говорить, ни вспоминать. Проклятые, проклинаемые и после ареста, они были тенями на стенах, чья смерть просто запоздала, загуляв по каменистому берегу острова в Северном море, зная, что ей некуда торопиться, что они никуда не денутся.
— Посмотри на меня, — говорит Долохов, и в его голосе нет просьбы, а нежное поглаживание сменяется нетерпеливостью. — Смотри. Я не смог сбежать.
Никто не смог — кроме Блэка и Крауча, и Антонину неприятна эта мысль: это он должен был использовать любую возможность, чтобы оказаться на свободе и продолжить поиски Тома.
— Я знал, что Он вернется, и предпочел ожидание вместо того, чтобы найти Его первым, встать рядом, — глядя прямо в глаза Кэрроу, продолжает Антонин, не проводя очевидные параллели, — и я недостоин был освобождения, но Он пришел за мной, пришел за всеми нами, и ни Азкабан, ни охрана его не удержали.
Его восхищение Томом — Темным Лордом, Хозяином — простирается куда дальше мальчишеской дружбы и симпатии: Том в его глазах стал квинтессенцией того, на что способен маг, какими бы неблагоприятными не были обстоятельства его прошлого. Не человек, а легенда, пример, идеал — и это восхищение он, как мог, передавал Алекто задолго до этого дня.
Том воплощал Идею — Идея не может умереть.
— Всем, что у меня сейчас есть, я обязан Ему, — нет дня, когда Антонин бы не повторял это, и если в прошлом он был предан Тому, сейчас его можно, наверное, назвать фанатиком. — Это он мне дал. Этот день, как и два предыдущих месяца. Это право дышать. Право жить. Право чувствовать тепло огня и восхищаться твоей красотой. Право любить тебя — вновь. Понимаешь? Ты — понимаешь?

Понимает? В самом деле?
До разлуки он не задумываясь применил бы легиллеменцию — вошел бы в ее мысли с той же легкостью, с которой входил в тело, подчас одновременно, подчас без предупреждения, без спроса. Какие могли быть разрешения, какие предупреждения, она была — его. Целиком, полностью, каждым вздохом, всей своей молодостью, первой любовью, всем телом, и он еще помнит этот восторг обладания, привязавший его к ней пусть не моногамно, зато на годы, каждый из которых был лучше предыдущего, открывая в них обоих большее, лучшее, делая их связь не просто короткой пустой интрижкой, которая, пусть и скандальная, была бы привычна Бухаресту тех времен, но чем-то большим. Она была его ученицей, его наследницей — его творением.
Кто она сейчас, эта красивая, уверенная в себе женщина, спрашивающая так, будто имеет право, о том, о чем нельзя спрашивать, — та же девочка? Ее прикосновения обжигают, но он не отворачивается, не отводит глаз, позволяя ей гладить себя по лицу, наверняка кажущемуся ей почти незнакомым. Пусть смотрит. Пусть трогает.
Недолгие сомнения завершаются предсказуемо: у него нет ни времени, ни желания играть в новые игры, приручать ее заново или, что просто немыслимо, искать другой сосуд для того, что он хочет оставить после себя. Проведенные с ней дни о многом ему сказали, дали узнать ее снова, вспомнить, оживить многое из того, что их связывало, но сейчас они подошли к некому контрапункту: подобно тому, как путь странника пролегает от верстового столба к следующему, Долохов не сможет идти дальше с ней, если не будет знать, что есть ее слова.
Легиллеменция всегда давалась ему легко, почти играюче, чужие блоки редко становились серьезным препятствием, а Алекто он учил окклюменции, так что она могла ему противопоставить?
И под ее признание — не первое, но, быть может, самое ценное, с учетом, кем она стала и кем стал он — Антонин придерживает ее лицо, не давая отвернуться, даже пожелай она того, и, второй рукой нашарив волшебную палочку, невербально произносит заклинание легиллеменции.
Это — тоже обладание, тоже единение, и ее искренность оказывается на вкус такой же пряной, как ее кожа в его воспоминаниях, как ее тело.
Калейдоскоп картинок — он не ищет глубоко, давая ей привыкнуть к этому ощущению себя внутри ее сознания — окружает его пестрой полосой. Много Дурмстранга, Амикуса, Игоря — намного меньше других мужчин, кого он не знает, не хочет ни знать, ни запоминать, и если бы он не знал, как это, когда один день неотличим от череды прошлых и будущих, познав это в  полной мере в Азкабане, то мог бы сказать, что Алекто не особенно баловала себя эти годы. Да, были и светлые моменты, он видит это в ее памяти — видит и удовлетворение от преподавания, и радость, когда ее старания получали высокую оценку других профессоров и Игоря, и увлечения, казавшиеся спасением, открывающие дверь в ее спальню другим. Она жила — все так, жила без него, но также он видит и другое: то, о чем она говорит ему сейчас, о чем говорила в парке, и затем, припав к его коленям как обиженный ребенок.
Алекто не лжет, вот что имеет для него значение, а не мелочи, хотя именно мелочи, как оказалось, задевают его сильнее.
Наверное, дело в том, ради чего они здесь, забрались так высоко в горы, но фигура Каркарова в ее воспоминаниях ярче, отчетливее прочих. Прикосновение его руки — Алекто, совсем юная, какой Долохов ее оставил в восемьдесят первом, не отнимает руку, и лишь отворачивается, когда Игорь в сердцах сжигает колдо, с которого им обоим улыбается Антонин, не знающий, не ведающий, что с его оригиналом. И второе, позже, бал в стенах Дурмстранга  — и ожидание во взгляде Игоря, только что в танце признавшегося, что он восхищен ее красотой и как был бы счастлив, полюби его такая женщина, как мисс Кэрроу...
Долохов прерывает легиллеменцию, выпускает палочку, улыбается иронично — не хочет думать, что предательство Игоря объяснялось этим. Что дружба не выдержала зависти.
— В своем письме он просил меня оставить тебя. Вместо того, чтобы еще раз попросить о снисхождении, он...
Антонин не договаривает, находит не глядя кружку с коньяком, отпивает, лишь бы смыть вкус ее отчаяния. Вкус отчаяния Каркарова.
— Он так редко ошибался. Неужели в самом деле думает, что это возможно.
Неужели так и не захотел признать очевидное: Алекто принадлежит Долохову так же, как сам Долохов принадлежит Тому.
Здесь нет места мелочным желаниям покоя или счастья, дело совсем в другом.
И все же это покушение старого друга на то, что Антонин привык считать своим, его задело — куда сильнее, чем все прочее, что он мельком увидел в воспоминаниях Алекто. Случайные любовники — что они знали о том, что связывало Долохова и Кэрроу, но Игорь — Игорь знал. И посмел намекнуть, касаться. Просить — пусть не вслух, но взглядом.

Алекто отстраняется, подтягивает колени к груди, как будто хочет сжаться в комок, спрятаться от него, и Долохов позволяет ей это, давая время прийти в себя после легиллеменции. Он подкидывает дрова в догорающий очаг, мешает угли кочергой, стоящей тут же, на жестяной решетке перед огнем, и только затем снова смотрит на Кэрроу, уверенный, что она уже овладела собой, слыша ее голос.
— Я не оставлю тебя. Больше — нет.
Прежде он был осторожен. Прежде никто, даже Алекто, не услышал бы от него подобного — его судьба вела его по пути, указанному ему Томом — но сейчас, виной ли тому безыскусность, с которой Алекто вновь вручает ему себя, или нежданная, предательская конкуренция со стороны Игоря, пусть тому и осталось немного, Антонин хочет дать Кэрроу больше, чем давал до сих пор.
Верность заслуживает награды, он учил ее этому чуть ли не с первой встречи.
Том наградил его за верность, дав ему свободу, но свободы ли алчет Алекто? И если свободы — то от чего? От кого?
Отпустить он ее не может — и эгоистически жалея того, что в нее вложил собственными руками, и не менее эгоистически не желая отказаться от своего главного сокровища.
— Если это то, чего ты хочешь, — заканчивает Долохов, давая — пусть даже иллюзорную — надежду Алекто освободиться.