Его деятельная супруга не сидела сложа руки, и поверх наваленного на бывшую меблировку беседки сена соорудила покрывало.
Рудольфус довольно оглядывает плоды их совместных усилий - он неприхотлив настолько, что в прошлом это было даже странным, и такое ложе в из безвыходной ситуации кажется ему неплохим компромиссом. Однако он не один - для себя он не стал бы и стараться, ему хватило бы и берега озера - и важнее для него, что обо всем этом думает Беллатриса, едва ли мечтающая о том, чтобы провести хотя бы одну ночь вот так, как маггловская бродяжка, вынужденная ютиться под собственным тряпьем.
Он переводит взгляд на жену, ожидая ее вердикта, и этот вердикт превосходит любые его ожидания.
Слова проходят мимо, хотя он ждал чего-то подобного - куда важнее для него это недвусмысленное приглашение, на которые Беллатриса щедра лишь после побега.
Ее матово-белое, похожее на мрамор тело, еще не измененное беременностью, оттенено чернотой его мантии: высокая грудь, округлые бедра, затененная промежность - несмотря на худобу, Беллатриса привлекательна для него физически, и не меньше, чем двадцать лет назад.
Лестрейнджа, который за всей этой возней в беседке с огромным трудом отвлекся от мыслей о том, как жена отвечала ему на берегу, принимая нехитрые ласки - заменив квиддич выламыванием стола и прочей деятельностью - дважды просить не приходится.
Он подхватывает Беллатрису, мантикорой прыгнувшую на него, и с размаху опускается на только что сооруженное ложе. Вся эта конструкция скрипит, однако выдерживает их обоюдный вес, не разваливаясь, и Рудольфус, все так же не отпуская жену и помогая себе ногами, забирается выше, в кои-то веки позволяя жене задержаться сверху.
Сухая трава пружинит под плечами, и Рудольфус, упираясь пятками, стаскивает тяжелые сапоги, сдирая с Беллатрисы свою мантию, прижимая ее к себе, торопливо расстегивает брюки.
Мысли о волшебной палочке, о том, кто и когда их хватится, о том, что сезон не располагает к таким развлечениям растворяются во влаге рта Беллатрисы, в жаре между ее ногами, от прикосновения ее затвердевших сосков к его груди - а когда он дергает ее вниз, приподнимаясь, насаживая ее на себя, ему уже без разницы, где они - в спальне Холла, в крошечной комнатушке коттеджа или в изуродованной беседке запущенной оранжерее.
Не о чем им говорить, когда они могут не говорить.
Это - не говорить - у них получается намного лучше.

Сама - так сама. Сегодня все равно все идет не так, как всегда, и, раз уж Беллатриса не собирается сбегать, оставив его без разрядки, он ослабляет хватку на ее бедрах, подчиняясь, пусть и частично, ее прикосновениям к его рукам.
Она движется медленно, очень медленно, не так, как ему нужно, чтобы она двигалась, не так, как он хочет, чтобы она двигалась, и он нетерпеливо выдыхает, снова обхватывая ее за бедра, нажимая сильнее, двигаясь в ней резче и глубже - и снова размыкает пальцы, пытаясь сдержаться, остановленный ее словами, ее признанием, звучащим так обыденно, как если бы она в самом деле говорила правду.
Сдерживаться трудно. Намного труднее, чем что угодно еще, что приходит ему на ум - намного труднее, чем брать ее силой, зажав в углу или распиная на двуспальной кровати. Намного труднее, чем сбивать метко посланным бладжером противника с метлы. Намного труднее, чем убивать.
Рудольфус скрипит зубами, пока Беллатриса медленно раскачивается на нем, переходя к другому ритму со сводящей его с ума неторопливостью. Вцепляется в ткань под ними, чтобы не вцепиться ей в бедра, прекращая эти игры и ведя себя к оргазму. Сквозь плотную ткань в его ладони впиваются сухие бустылы, но это только добавляет остроты в его переживания. 
- Быстрее, - хрипит Рудольфус сквозь зубы, выворачивая голову. Жилы на горле напрягаются, выпирают под кожей. - Быстрее. Еще.
Ее учащенное дыхание перебивает его приказ, но ритм все же меняется. Это не дарит ему облегчение - уже нет, это по-прежнему слишком медленно, и он по-прежнему хочет ее больше и глубже, намного сильнее, чем получает.
Она сама - и это тоже сводит с ума, потому что это слишком напоминает ему потерю контроля, с которой он никогда не умел справляться. Однако ее слова, ее обвинения, пусть и вытащенные из нее под действием этого заклинания, однако не потерявшие в истинности, все еще где-то здесь - и Лестрейндж сдерживается, сминая в кулаках покрывало из ее мантии, чтобы не сбросить ее с себя, не перевернуть и не взять так, как нужно ему.
И еще сложнее сдержаться, когда он видит ее такой - укусы скрыты волосами, опухшие губы жадно хватают воздух, темные соски выделяются на бледной тяжелой груди, придерживаемой рукой.
Он прослеживает взглядом вниз, по впалому животу, по выступающему лобку, по открывающемуся его взгляду зрелищу, когда Беллатриса, выгибаясь в пояснице и откинувшись назад, приподнимается, чтобы снова скользнуть по нему еще ниже, захватывая его также жадно, как ее рот захватывает воздух.
На этом выдержка Рудольфуса заканчивается.
С нечленораздельным рычанием он садится, упираясь для упора пятками - спущенные до колен и забытые брюки трещат, на что откуда-то из кустов жимолости за беседкой откликается соловей, приветствуя конец не худшей пары штанов мелодичной трелью.
Перед лицом Рудольфуса оказывается грудь жены, и он целует ее, пряча зубы, оставляя влажные следы, захватывая в рот горячую ждущую плоть. Он не просто дал ей быть сверху, он все еще сдерживает яркое, острое желание причинить Беллатрисе боль, вогнать себя в нее так, чтобы это было похоже на схватку - но какой смысл биться с той, что сама впускает в себя? Какой смысл подчинять ту, которая сама отдает себя?
Отчасти потерявшийся в слишком сложных для него вопросах, не имея сил искать ответы, полностью поглощенный переживанием их такой особенной близости, становящейся прямо сейчас, в реальном времени, переживанием другого, высшего порядка, Рудольфус не опрокидывает жену на спину, переворачиваясь и сам, а замирает, продолжая удерживать ее над собой, чувствуя вкус ее кожи и ее тела, отдающегося ему по ее собственному желанию.

К тому, что он ей больше не может дать, потеряв практически все, прибавляется это - он не может дать ей времени, но, сжимая пальцы на ее талии, толкая ее на себя, а себя - в нее, Лестрейндж каким-то чудом продолжает удерживать себя, хотя в горле давно пересохло, а ее движения только распаляют еще сильнее.
Стоны отдаются в ушах, вторя соловьям, и он целует все сильнее, все более жадно, с каждым ее стоном вновь присасываясь к груди, как вскоре будет делать их ребенок.
И когда по ее телу проходит дрожь и она чуть ли не падает ему на руки, обмякая, сползая ниже, ритм, который  он с таким трудом выдерживал, сбивается, оставляя его неудовлетворенным. Однако ярость не приходит - не успевает поднять голову, потому что Беллатриса все еще здесь, откидывается дальше, но не сбегает, и наконец выдыхает то, что стоит для него дороже любой другой ее просьбы - и даже дороже ее признания.
Он не умеет говорить на языке любви, для него вся любовь сводится вот к этому - к поту на его груди, к ее затрудненному дыханию, к жару на его члене, и потому просьба, в которой больше от приказа, что ему сейчас абсолютно без разницы, дает ему это необходимое чувство: она его.
Повторять дважды нет необходимости: Рудольфус тянет ее на себя, выпрямляя колено, отдающее болью, не имеющей значение на фоне его жажды вновь оказаться внутри Беллатрисы, переворачивается, переворачивая на живот и ее, оказываясь сверху. Они разметали всю солому из-под покрывала, она свешивается со столешницы, окружает возвышение, устроенное из меблировки беседки, и Рудольфус, в последнем порыве заботы, которой он учится с тех пор, как они решили завести этого ребенка, подгребает под колени жены остатки травы вместе с ее одеждой, свернутой и до сих пор лежащей в стороне. Подводя руку ей под живот, приподнимает ее, расставляя пошире колени, наклоняется ниже, прижимаясь грудью к ее спине, вцепляясь в шею сквозь спутанные волосы, но все еще стараясь не причинить боли.
Она влажная, она горячая, она просит его - в общем-то, он вгоняет себя в нее, едва замечая это, и кончает совсем скоро - стоит лишь выбрать верный угол и темп.
Сил удерживать себя нет, и он наваливается на Беллатрису, накрывая ее собой, целуя ее шею, щеку, плечо - все, до чего может дотянуться. Это и благодарность, и обещание, и ответное признание - все, что она захочет, лишь бы никогда не кончалось это блаженное ощущение, которое наконец-то открылось ему иначе, чем в завоеванной постели или над умирающей жертвой.
Возможно, это счастье. Лестрейндж не строит таких далеко идущих выводов, ему не нужно счастье, но раз уж оно случилось, он хочет продлить этот момент столько, сколько сможет.
Подтягивая на нее собственную мантию, в которую заворачивалась Беллатриса, он откидывается на спину, позволяя осеннему ветру сушить мокрую от пота кожу.
- Можем вызвать домовика. Пусть принесет сюда запасную палочку - у него все равно наверняка под рукой.
Рудольфус не предлагает отправиться в коттедж с помощью эльфа - он все еще хочет пробыть здесь подольше, даже если только что сообразил, как может им помочь полоумный домовик.
Имея волшебную палочку, они смогут не беспокоиться о холоде или жажде, но назад, в протухший маггловский коттедж, где тесно и душно, ему совсем не хочется.
- Пусть притащит еды и проваливает. Заночуем здесь.

Лестрейндж и так, и этак прикидывает, не уйти ли ему аккуратненько в соседнюю комнату - для человека, почти полтора десятка лет проторчавшего в одиночке, не так-то просто заснуть под чужое мерное дыхание рядом и чувствуя, что другой где-то здесь, только руку протяни.
Не сказать так сразу, что неприятно, просто непривычно. Сбивает с толка. Действует на нервы. И все же не настолько, чтобы он ушел.
В практически полной темноте - не до Люмоса было, когда из библиотеки они все-таки протолкались в спальню Яэль, сбивая косяки и обнаруживая, что все проходит довольно естественно, если не сказать больше - Лестрейндж закрывает глаза и некоторое время посвящает нехитрым упражнениям на расслабление: вспоминает, где конкретно прямо сейчас его волшебная палочка, где осталась мантия и ботинки, замкнули ли они охранные контуры по возвращению в коттедж, убрали ли за собой книги... Словом, то, что может помочь уснуть даже когда совсем близко ощущается тепло чужого тела.
Когда он открывает глаза, отблеск уличного фонаря отражается от круглых глаз прекрасно знакомого ему домовика, стоящего в ногах кровати.
- Твою же ммммать, - это еще что, зачем. Лестрейндж рывком садится, обвиняюще тыча пальцем в эльфа. - Какого драккла ты здесь?
Если Рудольфус подослал уродца шпионить за ним, он прямо сейчас отправится к брату и, видит Мерлин, сломает ему нос, а потом будь что будет. Должны же быть хоть какие-то границы - хоть какие-то.
И Яэль проснулась. Если вообще спала.

Как выясняется, все намного хуже, если какое-либо сравнение здесь вообще уместно. Поминутно прижимая к затрепанному полотенцу тощие лапы, домовик затягивает жалобную песню о том, что хозяева до сих пор не вернулись, что они ночуют в Лестрейндж-Холле, остались без волшебных палочек и приказали принести себе любую запасную деревяшку.
Рабастан слушает и приходит в недоумение: ночуют в Лестрейндж-Холле? Он что, чудесным образом восстановился?
Оба остались без волшебных палочек? Они, кажется, отправлялись немного развлечься к магглам, а не на штурм Министерства Магии - как можно было обоим потерять палочки?
История дикая, и ее дикость только усиливает, что время - глубокая ночь, Рабастан только начал осваиваться с плюсами консумированного несколько заранее брака и думает продолжить исследования по глубоко рэйвенкловской привычке, а запасная палочка у него еще в Хогвартсе кончилась, и теперь он носит запасной палочку Вэнс. Все равно ей удобнее работать своей.

Не обуваясь он ищет свою мантию, шарит в креплении и отдает домовику деревяшку. Тот держит ее на вытянутых руках, будто невесть какое сокровище, и многословно благодарит Лестрейнджа. Благодарность его понятна - невыполнение приказа Рудольфуса карается жестоко, и не только в мире домовых эльфов. Непонятно, какого драккла он все еще ошивается здесь, раздражая Рабастана. Уяснив, что ему уже пора, уродец исчезает с глухим хлопком - довольно слышным хлопком, что заставляет Лестрейнджа спросить себя, чем таким он был занят, что не слышал аппарации домовика, и какого опять же драккла тот столько времени выжидал, прежде чем обратить на себя внимание.
- Там что-то пошло не так. Но они оба в порядке,  - об этом он отдельно спросил у эльфа, едва выслушал весь этот бред. Почему-то, когда Лестрейндж произносит это вслух, информируя Яэль, ему кажется, что фразы противоречат друг другу. Он возвращается в кровать, вытягивается, надеясь вернуть себе прежнее, почти было пойманное умиротворение.
Куда там.
Мысли о том, что его неугомонные родственники могут устроить еще, его беспокоят ни на шутку: сон не идет, он то проваливается в какие-то периоды забытья, то снова бодрствует.
К довершению всего начинает ныть ладонь, порезанная для ритуала - чистая психосоматика, не иначе.

Рассвет он встречает на кухне: пьет прямо из-под крана под требовательное мурлыканье одного из котов - того, который, видимо, меньше прочих имеет что-то против Лестрейнджа.
Игнорируя кота, Лестрейндж зовет домовика - и тот вскоре появляется перед ним.
- Мой брат и его жена вернулись?
- Нет, молодой господин. Ночью я отнес им вашу палочку, молодой господин, но Хозяин велел мне оставить ее и убираться.
Что там еще на уме у Рудольфуса. К сожалению, Рабастан знает ответ: все, что угодно.
В голове снова возникают картины, как Рудольфус и Беллатриса, с одной палочкой на двоих, штурмуют Министерство.
Вода сразу начинает горчить.
- Проваливай, - Лестрейндж не в настроении.
Он, будто неупокоенный дух, вновь принимается таскаться по коттеджу, но слишком надолго его не хватает. Вернувшись в спальню, он начинает собираться: отыскивает свою одежду, удостоверяется, что его палочка при нем.
Садится на край кровати, чтобы обуться и перешнуровать ботинки - ночью он избавился от них куда проще, и теперь приходится распутывать затянутый узел. К магии он не прибегает - сосредоточенная работа успокаивает и помогает не пороть горячку.
- Эльф говорит, они еще не вернулись. Отправлюсь в Холл, выясню, в чем дело. Не вставай.
Несмотря на то, что ему категорически не хочется, чтобы его догадка о Министерстве подтвердилась, узнать, что случилось, нужно. В последний раз, когда Рудольфус и Беллатриса планировали полностью всю операцию, они все трое и Крауч оказались в Азкабане. Сейчас в Азкабан никак нельзя - и они туда больше не вернутся.

Просыпается он на рассвете - этих нескольких часов сна хватает, чтобы Рудольфус чувствовал себя выспавшимся и полным сил: возможно, дело в родовой магии, пришедшей в восторг от того, что лорд и леди Лестрейндж провели ночь на родовой земле.
Плечо затекло, и он вытягивает руку из-под Беллатрисы, не особенно заботясь о том, чтобы не разбудить ее.
Проходится хозяйски раскрытой ладонью по ее теплому телу под мантией, гладит ее между ног, наваливаясь сверху - волшебная палочка в изголовье их ложа решает все проблемы, которыми он еще заботился этой ночью.
Раздвигая коленом ей ноги, Лестрейндж приподнимает жену за талию - она все еще расслабленная, со сна ли, или тоже выспалась, несмотря на неудобства и выматывающий вечер.
Больше всего ему нравится, что она все еще голая под мантией, служащей им покрывалом - и здесь нет ни малейшей необходимости это менять. И это, без сомнения, очень удобно, потому что Рудольфусу нет необходимости избавлять ее от ненужного тряпья.
Быстрый секс отлично работает вместо утренней порции виски - действительно быстрый, лишь чтобы проснуться и убедиться, что мировая, заключенная ими прошлой ночью все еще в силе.
Потираясь подбородком о грудь Беллатрисы, Лестрейндж приподнимается на локтях, крутит головой, разминая шею. Давно он не чувствовал себя настолько хорошо - настолько полным сил, настолько здоровым.
Лениво касается большим пальцем щеки Беллатрисы, разглядывает ее лицо, все еще не выходя из нее, не сдвигаясь в сторону, нажимает на один из укусов.
- Хочешь поплавать?
То, что она не умеет плавать, всплывет в памяти сразу же. Рудольфус ухмыляется, откатывается наконец-то с Беллатрисы, садится на краю столешницы, продолжая разминать шею, а затем поднимается на ноги, расправляя плечи, чувствуя, как через мышцы проходит импульс.
- Пойдем.
Он стаскивает Беллатрису с накрытого ее мантией возвышения, не дает вырваться.
- Я не утоплю тебя. Не утоплю.
Если она будет справедлива, то сообразит, что он однажды уже не дал ей утонуть в этом озере - не даст и теперь, зато холодная вода освежит их обоих, уймет зуд в искусанной коже, в стоптанных за вчера ногах.
Прихватывая палочку, Лестрейндж обхватывает Беллатрису еще крепче, несет к озеру - холодный воздух при выходе из оранжереи заставляет его выдохнуть резко и с восторгом, ускорить шаги, припадая на хромую ногу, не обращая внимания на стекла и мелкие камешки под босыми ногами.
С крутого берега Рудольфус едва не сбегает, оскальзываясь на иле. Ледяная вода обжигает кожу, Лестрейндж перехватывает Беллатрису удобнее, заводя руку ей под задницу, прижимая к себе, целуя, чтобы не дать ее воплям сорваться с губ. И вместе с ней уходя под воду с головой, чтобы вынырнуть через секунду, сотрясаясь от хохота.
Он же обещал ей не дать утонуть - как она может не поверить ему сейчас.
Звук двойной аппарации Лестрейндж не слышит, увлеченный тем, как ерзает по нему жена, вцепляясь в плечи и спину ногтями. Между их телами зажата волшебная палочка, принесенная домовиком, и Рудольфус ничуть не боится, что не сможет согреть жену после того, как купание будет окончено.
Замечая брата, он щурится, оглядывая его и его рыжую авроршу, притащившуюся следом, спускает с рук жену - ей все равно здесь от силы по плечи, не потонет.
- Что ты здесь забыл? - спрашивает Рудольфус у брата, смотря на них обоих снизу вверх, мрачнея с каждой секундой, а затем неторопливо направляется к берегу, отложив купание. После ледяной воды кажется, что воздух еще холоднее, но Рудольфус ощущает этот холод не сильнее привычного уже азкабанского, и неторопливо умывается, плеснув себе в лицо, а затем так же неторопливо стирает с лица воду. И снова движется к берегу, не смущаясь ни Рабастана, ни этой его рыжей аврорши - они на его земле.
- Я спрашиваю, что ты здесь забыл,  - повторяет он, выходя на берег. Внезапное вторжение, пусть даже брата, воспринимается агрессией, а сейчас Рудольфус в большей степени ведом инстинктами, нежели обычно.

Яэль собирается быстро - очень быстро, быстрее даже, чем прошлым вечером. Лестрейндж не уверен, что эта такая уж хорошая идея - вроде бы ночью ей хотелось как можно скорее покинуть земли его рода, но спорить ему не хочется - ему и без того достаточно мыслей о том, что там происходит с Рудольфусом.
Именно этим он и озабочен, когда аппарирует вместе с Яэль к Лестрейндж-Холлу.
Поначалу его успокаивает тишина - происходи тут что-либо, было бы слышно. Лестрейндж набрасывает на округу сигнальные чары, собираясь перейти к Гоменум Ревелио - но палочка замирает в замахе, потому что они уже доходят до берега и он видит в озере тех, кого был готов увидеть если не мертвыми, то, по крайней мере, серьезно потрепанными в схватке, лишившей их палочек.
Ни Рудольфус, ни Беллатриса не выглядят нуждающимися в волшебной палочке. И выглядят - Лестрейндж недолго ищет слово - непристойно.
То есть, ради этого он сорвался с места? Ради того, чтобы сейчас стыдливо сбежать прочь, потому что брату явно нет дела до того, к каким выводам мог прийти Рабастан после беседы с домовиком?
Он сжимает зубы, опускает палочку и выходит на самый берег, не собираясь бежать, ведя за собой Яэль.
И вздергивает голову, когда Рудольфус замечает его и задает вопрос, который Рабастан с огромным удовольствием забил бы ему в глотку.
Эта ярость - чистая и так ему несвойственная - мешает ему сосредоточиться, и первый вопрос Рудольфуса остается без ответа.
А после второго Лестрейндж отмирает.
- Что я здесь забыл? - переспрашивает он, чтобы потянуть время и справиться с собой. - Свою волшебную палочку. Свою запасную волшебную палочку. И, возможно, остатки здравомыслия.
Когда Рудольфус выходит на берег, Рабастан не сразу вспоминает, что он, вообще-то, не один - что с ним его невеста. Не так, чтобы целомудренная, но едва ли рассчитавшая на такое начало утра.
как ни иронично, вспоминает он об этом, только когда на берег выходит Беллатриса - голая и испытывающая по этому столько же смущения, сколько и Рудольфус.
Рабастан хмурится, отводит взгляд - это утро начинает бесить его, медленно, но верно - а потому не видит, что Беллатриса направляется прямо к нему, следя за братом.
Когда мокрые пальцы Беллатрисы смыкаются на его волшебной палочке, он вздрагивает - и поспешно отдает ей деревяшку, пусть подавится.
Ее лицо пылает гневом, мокрая кожа блестит на солнце, волосы облепляют плечи, будто водоросли - и Лестрейндж остро жалеет, что его вообще угораздило - помилуй, Мерлин - беспокоиться о тех, у кого мозги набекрень.
Мысль отдать Беллатрисе мантию приходит ему после - уже после того, как она, явно полная желания взбесить Рудольфуса, проделывает все свои штучки.
Она не просто стерва - она сумасшедшая стерва, и он не представляет, что вообще может сравниться с этим саморазрушением, которому с таким упоением отдаются и Беллатриса, и его брат.
- Я, блядь, считал, что у вас проблемы. Что вам нужна моя помощь. - Тихо и внятно говорит он, тщательно контролируя интонации. - Что палочки вы потеряли в бою, а не... Не...
Он оглядывается, замечает Беллатрису, скрывающуюся в оранжерее.
- А не утопили в этом проклятом озере.
Каждое слово, сказанное таким спокойным тоном, требует от него нечеловеческого усилия, и в какой-то момент он отпускает ладонь Яэль, чтобы не переломать ей пальцы.
Мысль о том, что Рудольфус собирался утопить Беллатрису, слишком приятная, но Рабастан не тешит себя иллюзиями, что дела обстоят именно так: Рудольфус быстрее его утопит, чем свою чокнутую жену.
- Отдай палочку. И я уйду. - Наконец-то нащупывает он единственный для себя выход - единственный, который поможет ему сохранить рассудок. - Твою же мать, Рудольфус, я думал, у тебя проблемы.
В конце концов, у него только один брат - и он не бросил его даже по более чем щедрому предложению Скримджера. И сколько раз он уже раскаялся в этом? Раз? Два? Десять?
Все это требует куда более серьезного размышления - и он не уверен, что хочет копаться во всем этом в самом-то деле.

Злобное шипение Беллатрисы на него производит мало впечатления - он слишком взбешен появлением брата, посмевшего испортить ему утро. Посмевшего стоять со своим осуждающим видом здесь, смеющего что-то говорить ему о том, что Рудольфус должен делать.
Рудольфус смотрит на палочку в своей руке - палочка принадлежит Вэнс, и именно за ней брат кинулся с утра пораньше, прихватив с собой для смелости свою рыжую суку?
Отстраненный взгляд аврорши его бесит с новой силой, как и выходка Беллатрисы - ему ли не знать, с какой легкостью его жена может вызвать желание, и то,что Рабастан остается столбом стоять, ничуть Рудольфуса не устраивает: его брат порченый, вот в чем дело. Малахольный. Занудный. Не мужчина.
То, что, задержись Рабастан хоть взглядом на теле Беллатрисы, Рудольфус пустил бы в ход волшебную палочку, глава рода Лестрейнджей в расчет не берет - пустил бы и был бы в своем праве, так и что теперь.
- Ты думал, что у меня проблемы, и поэтому ждал до утра, - в словах Рудольфуса нет вопроса,только утверждение. Он наклоняет голову, смотрит на брата исподлобья, отбрасывая назад мокрые пряди волос, облепляющие лицо.
Признания брата его ничуть не трогают - между отсылкой домовика и прибытием Рабастана прошло достаточно времени, чтобы забота, которой сейчас прикрывается Младший, выглядела явной ложью.
Утром никаких проблем уже не было - утром у них уже была волшебная палочка, и до того, как эти двое явились сюда со своими осуждающими постными минами, все было отлично: купание проясняло мысли, ледяная вода вокруг заставляла Беллатрису льнуть к нему с удвоенной силой.
Пока не появились эти двое.
Гнев жены Рудольфус не связывает с собственным поведением - только с появлением брата. Обвиняя Рабастана сразу во всем, не разбираясь, он выгораживает себя, даже не замечая этого.
- Не надейся. Не надейся, что, если ты однажды промедлишь еще немного, то станешь главой рода. Я - а потом мой сын. Тебе никогда не получить все это, - подходя ближе, ему в лицо выговаривает Рудольфус, который  - голый он там или нет - не чувствует себя ни уязвимым, ни беззащитным. И уж точно не здесь, не на своей земле, где ощущает всемогущество пополам с силой, которая была у него в тридцать, до Азкабана.
- И никогда не получить ее. Наш договор больше не имеет значения. Я не оставлю ее.
Разве что в озере, но это Рудольфусу в голову не приходит.
Он меряет Яэль те же тяжелым взглядом, когда переводит его с Рабастана, и отдает ему палочку.
- Убирайтесь. Оба.
И, уверенный, что они не посмеют ослушаться, идет в оранжерею. От игривого настроения, в котором он проснулся, нет и следа - и это вина младшего брата.

Беллатриса в оранжерее и по-прежнему в ярости, но Рудольфуса это уже не заботит. Он угрюмо вытирает лицо рубашкой, ждет, когда обсохнет, рассматривая, чем там занята жена.
Постепенно это зрелище его успокаивает - и хотя недовольство Беллатрисы ощутимо, наверное, даже там двоим на берегу, заговаривает с ней - проведенная здесь ночь и купание развязывают ему язык не хуже заклятья болтливости.
- Ты не могла там утонуть. Там было-то по плечи. И я был рядом.
В ее словах есть определенная логика - то, что она не умеет плавать, то, что в их семье вообще только он умеет плавать, его ставит в недоумение и немного смешит, как смешило и то, как Беллатриса хваталась за него в этом проклятом озере. Точь в точь книззл, сброшенный в воду.
Он расправляет плечи - свежие и вчерашние царапины на спине и плечах ноют, подсыхая, но это даже приятно. Так приятно, что он, по-прежнему не торопясь ни одеваться, ни покидать Холл, садится на край столешницы, отбрасывая мокрую рубашку, думает о том, как они однажды вернутся сюда по-настоящему.
После победы, когда все противники будут уничтожены, они восстановят Холл - соберут его по камешку с помощью эльфов, снова благоустроят парк, даже эту дракклову оранжерею починят, и обязательно устроят из этой беседки место, где сможет бывать не только хозяйка поместья.
- Ты думала когда-нибудь о том, чего бы тебе хотелось изменить в Лестрейндж-Холле? - неожиданно спрашивает он, занятый своим мыслями, у Беллатрисы. Это нетипичный для него вопрос - и, если подумать, вообще нетипичный для Лестрейнджей, но он все еще цепляется за то, что дала ему эта ночь, не желая признавать, что все может быть потеряно по итогам неудачного утра, и Беллатриса кажется ему намного ближе, чем казалась еще вчера.
- У меня для тебя кое-что есть.
Ее кольцо, забранное из сейфа Гринготтса, так и лежит в кармане его мантии - отобранное при пересылке в Азкабана и возвращенное Министерством в их сейф вместе с прочими мелочами, бывшими с ними при аресте, давно стоило вернуть жене, но у них то не было подходящего момента, то Рудольфус не вспоминал о нем.
Сейчас момент подходящий - Беллатриса рядом, они в Холле - и он вспоминает о кольце сам собой.
Невелика ценность, конечно, они потеряли намного больше, но кольцо подтверждает ее связь с этой землей, ее права здесь, и должно быть у нее.
Он роется в карманах, достает кольцо, завернутое в обрывок какой-то ткани, кладет на край столешницы, ближе к жене, не допуская и мысли, что она может отказаться вновь носить этот символ их брака.

На удивление справедливый упрек Рудольфуса - что вообще нонсенс само по себе - затыкает Рабастана лучше, чем Силенцио.
Да, он полночи думал, что у брата проблемы - а собрался только к утру.
Это что-то о нем говорит. О них всех это что-то говорит, и Лестрейндж совершенно точно не хочет выяснять, что именно.
Ему нечего возразить, что бывает не так уж и часто, и это осознание заставляет его навытяжку стоять перед Рудольфусом, который, интерпретировав эти пол ночи очень по своему, разъясняет Рабастану, как дело обстоит в самом деле.
Не исключено, что он прав - и младший брат просто завидует титулу старшего. Почему бы и нет - стать главой рода, дать роду наследника - своего сына.
Не исключено даже, что младший брат завидует, потому что хочет жену старшего - с этим Рабастан как-то особенно не готов спорить, потому что закрыл для себя этот вопрос еще с помощью Шарлотты Трэверс и прошло слишком мало времени, чтобы к этому возвращаться. И, в конце концов, он же получил Беллатрису? Так или иначе, это что-то для него изменило - и лучше не пытаться выяснить, что изменило, а что оставило в неприкосновенности.
Не исключено, что ядовитые речи МакГонагалл и Скримджера нашли свое место в его мозгу: как хорошо было бы - и разве он сможет это отрицать? - умри Рудольфус сегодня, завтра или в ближайшие дни? Сколько всего это бы упростило - дух захватывает.

Он переводит дыхание, не оборачиваясь на уходящего к галерее брата. Сжимает в руках палочку.
Ему далеко за тридцать - а это чувство, что он тут лишний, все еще с ним.
Интересно, чувствовал бы он это, будь старшим братом?
Лестрейндж смотрит на озеро, думая, а сможет ли забыть то, что увидел, когда вышел на берег. Как вообще у Рудольфуса получается это - быть уместным?
- Не хочешь искупаться? - отстраненно спрашивает он у Яэль, вспоминая, что она рядом.
Может быть, в этом все дело - в том, чтобы делать все, что приходит на ум, наплевав на последствия? Если он сейчас разденется, влезет в ледяную воду, затащит за собой женщину, которую может назвать своей - это выбьет из него всю эту лишнюю рефлексию, сомнения, опасения? Дарует ему уверенность в собственном месте на голову выше всех прочих, которую буквально излучает Рудольфус?
Если требуется только это, то почему бы нет - купание не высокая цена за то, что Рабастану никогда не удавалось.
- Если голыми залезем в это озеро - что мы получим? - он разворачивается к Яэль, требовательно смотрит на нее - все еще в своих мыслях. - Ты бы согласилась?
Он морщится - не то слово подобрал, Беллатриса, которая не умеет плавать, едва ли согласилась.
- Ты представляешь себя там? Со мной?
Последнее уточнение нелепо - он зло усмехается: быть может, она бы представила себя в драккловом озере с Рудольфусом.

Беллатриса начинает отвечать, но тут же осекается - злится. Рудольфус смотрит ей в лицо еще какое-то время, наблюдая за тем, как ее чувства выражаются через гневно сжатые губы, через напряженную линию вновь бледных щек.
Она злится, но все равно рядом - даже будь ей куда идти, как бы она смогла? И куда бы он за ней не последовал?
Однако он знает, насколько она любопытна, и когда Беллатриса все же оборачивается через плечо, чтобы взглянуть, о чем он говорил, Лестрейндж видит в ее взгляде ту же обреченность, которая, наверное, мелькает и в его взглядах на жену.
Он ждет, что она возьмет кольцо, но Беллатриса не так проста: даже зная, что оно все равно окажется на ее пальце, она колеблется так долго, что Лестрейндж хмурится. Ей известны свойства зачарованного перстня, родового артефакта Лестрейнджей, и ее промедление вызывает в Рудольфусе отступившую было ярость, густо замешанную на ревности.
Кольцо напоминает о многом - в том числе и о том, как он вглядывался в чистый камень, убеждаясь, что его женщина принадлежит только ему, и о том, чего ему стоило снять с нее перстень после ареста, и чего стоила смерть тех двоих, которые попытались снять кольцо с мадам Лестрейндж, как будто поддельные бриллианты с дешевой грязнокровной шлюхи. Теперь кольцо снова у него - у них.
Он не знает, о чем думает Беллатриса, а сам не думает ни о чем - лишь ждет ее ответа, ее реакции.
Она молчит, но протягивает руку, раздвигая пальцы - зная, что означает артефакт, она вновь готова носить его.
Лестрейндж облизывает губы, поднимается на ноги, перехватывая кольцо с края их ложа.
Металл быстро нагревается в его пальцах, возможно, реагируя на родовую магию, реагируя на ту, которой кольцо должно принадлежать.
Надевая на палец жене принадлежащее ей кольцо, которое тут же плотно обхватывает фалангу, подстраиваясь под хозяйку, Рудольфус смотрит на камень, и когда тот начинает темнеть, накрывает руку Беллатрисы своей. Крепче сжимает челюсть, поднимает голову, чтобы взглянуть в лицо жене.
- Больше я не позволю его снять, - пройдя через то, что им довелось пройти, он не позволит этому повториться.
И, выпуская пальцы Беллатрисы, Лестрейндж снова смотрит на камень - чистый, без следа помутнения.
Смотрит долго, очень долго - нет ничего важнее, чем это признание, что в помыслах своих Беллатриса не хотела другого.
Слов нет. Рудольфус поднимает руку, гладит Беллатрису по щеке, по виску - она его. Она носит его сына.
Они  - его будущее, будущее рода.
И это будущее стоит любой цены.

Нет, кажется, искупаться она не хочет.
И не захочет, предупреждает Розье.
Удивленно вздернутые брови ведьмы сменяются гримасой, которую он не может прочитать, но кое в чем он уверен однозначно: искупаться она не хочет.
В нем разочарования от этого факта пополам с облегчением - он снова поворачивается к озеру, но Яэль, оказываясь прямо перед ним неожиданно и быстро, цепко обхватывает голову, не дает отвернуться, заставляет смотреть прямо на себя.
Кажется, он задел ее этим предложением.
Возможно, ей тоже не по душе быть чьим-то подобием.
Он обрывает себя, сетуя на собственную глупость: какое тут возможно, это совершенно точно и она считает, что он с ума сошел, раз предложил ей полезть в это озеро.
Он все еще ищет слова,чтобы объяснить ей, что это для него значит на самом деле - но она не хочет ничего слышать, кажется, и буквально затыкает ему рот.
Своя жизнь, Мерлин. Своя жизнь.
Даже после ритуала, после всех этих разъяснений о столкновении родов, после этой ночи, половину которой он провел, выжидая, когда Рудольфус умрет - или, лучше сказать, выжидая появление уверенности, что ситуация как-то разрешилась - она все еще считает, что у них может быть какая-то эфемерная своя жизнь.
Как будто у него может быть своя жизнь.
Мерлин, а он еще считал, что Дрейк ей не пара.
Это он ей не пара, а не Дрейк.
Лестрейндж с силой обхватывает плечи Яэль, прекращая поцелуй.
Нужно что-то с этим делать - нужно как-то объяснить ей, что никакое выше и лучше не имеет здесь значения, кроме общности крови, которая требует от него во всем следовать за старшим братом - за главой рода.
И это "во всем" до тошноты буквально, включая в себя не то что Метку или Беллатрису, но и Азкабан. И безумие.
- Это не проклятое озеро, - выдавливает он. - Это дом. Мой дом.
Это и его земля, что бы там не думал себе Рудольфус - здесь лежат кости его предков, здесь ему ласково шепчет что-то неразборчивое родовая магия.
Он не должен быть здесь лишним, даже если Рудольфус и Беллатриса превратят здесь все в полигон для своих брачных игрищ.
Он не должен быть здесь лишним - и не будет.
- Смотри, - резко начинает Лестрейндж, разворачивая Яэль перед собой так, чтобы она смотрела на озеро и темнеющие за ним деревья. - Однажды я упал с метлы в это озеро, провалился под лед, сломал руку и чуть не утонул. А вон там - вон на том дереве - мы с Розье строили дом летом перед вторым курсом с помощью магии. А вон там - да смотри же! - раньше, очень давно, стояли конюшни гиппогрифов, и там наверняка до сих пор можно найти перо, если покопаться.
Он снова хватает ее за плечи, как будто она может сбежать.
- По этому озеру моя мать иногда пускала лодку - маленькую, я не знаю, как она называется. Зажигала в лодке волшебный фонарь и пускала вон там, где самый пологий спуск. А потом рассказывала мне, что делает это для русалки, которая живет в озере. Лодка всю ночь плавала по озеру, и мне было ее видно из окна спальни.
Вместе с Яэль Лестрейндж разворачивается к руинам поместья, темнеющим над отражающим рассветные лучи чудом уцелевшим стеклянным куполом оранжереи.
- Вон там, где торчит дымоход, чуть правее была моя спальня. Это крыло вело в Западную башню, я сжег ее однажды случайно, не рассчитал собственные силы, неверно перевел кое-что с санскрита, и отец не стал ее отстраивать заново - в наказание, а может, не хотел, чтобы я продолжал: она считалась домашней лабораторией... Лаборатория, кстати, уцелела - находилась на первом этаже, а в башне была ритуальная комната, копия другой, из родительского крыла. Там мы с Нарциссой...
Он затыкается моментально, ослабляет хватку на плечах ведьмы.
Молчит, пока холодный воздух не выстужает этот дикий порыв объяснить Яэль, что здесь все, что он вообще помнит - и как мало от этого осталось и в его памяти, и в Холле.
- Мы не уйдем отсюда, - категорично отрезает Лестрейндж, снова возвращаясь к своему обычному тону и не замечая этого использованного "мы".

- Не только тебе, - огрызается он. - И ты знала, кто я.
Она знала, кто он, с самой их первой встречи - еще когда врала, притворялась неузнавшей его случайной гостьей в том осеннем лесу - и теперь это гневное возмущение бьет по нему не меньше, чем ее желание уйти прочь отсюда, не меньше, чем отказ последовать за ним да хоть бы и в это озеро, так неудачно попавшее на глаза.
Может быть, для Гампов это и было в порядке вещей: единственная наследница, живущая среди магглов и не пользующаяся помощью домовиков в быту, будто бы намеренно разорвавшая видимые отношения со своим родом, но для Лестрейнджей это уж точно означало бы предательство, которое никогда не было бы прощено.
Впрочем, напоминает себе Лестрейндж все еще вне себя от выставленных ему условий - условий, которые Яэль не имеет права выставлять - деваться им некуда. Больше - некуда.
И все же даже это соображение, это напоминание его мало успокаивает.
- Не ставь мне условий, - он больше не огрызается. Напротив, замыкается в своей отстраненности, возводя из нее каменные стены, будто при окклюменции. - Мы заключили договор - ты становишься частью моего рода в обмен на продолжение своего. Сейчас уже не выйдет перетасовать карты.
Он с Рэйвенкло, и он не терпит необоснованных требований. Он Лестрейндж - и он не терпит условий.
Утро и без того не задалось, чтобы еще объяснять будущей невесте, на что она согласилась на самом деле, когда стояла здесь прошлой ночью, позволяя ритуалу связывать ее с ним, с через него - с его кровью. Его семьей и его землей.
И вроде не дура, и вроде - из Гампов, думает Лестрейндж, отказываясь признать то, что горчит хуже слишком настоявшегося чая. Отказываясь допустить мысль, что они поспешили - поспешили и теперь это необратимо.
Разумеется, ни о каком рассказе о его клятве Рудольфусу сейчас и речи идти не может. Лестрейндж и так не очень любит касаться этой темы - даже в разговоре с братом - что уж говорить о том, чтобы поделиться этим с Яэль, да еще сейчас, здесь.
Если она и хотела узнать о нем что-то еще, то выбрала неудачное время - и крайне неудачные слова.

Он в последний раз окидывает взглядом дом, останавливается на мутных стеклах оранжереи, кое-где выбитых, а кое-где покрытых пыльными разводами, сквозь которые проглядывают высохшие кустарники. Куда-то туда ушел Рудольфус вслед за Беллатрисой, выскочившей из озера будто ошпаренная.
- Возвращайся в коттедж, - тем же спокойным, пустым тоном говорит Рабастан. - Я побуду здесь.
И почему он в самом деле решил, что это место будет что-то значить для нее, раз она предпочла Лондон собственному поместью.
Видимо, за несколько лет, проведенных в окружении Рудольфуса и Беллатрисы, наложившихся на все те годы до Азкабана, когда они делили Лестрейндж-Холл на троих, он отвык, что другие люди отличаются от ни, и отличаются очень сильно. И теперь это откровение, которое, возможно, в другое время его бы скорее порадовало, особого воодушевления не вызывает.

- Знала. - Тяжело дыша, бросает лишь одно, а потом скрещивает руки на груди, но ждать чего-то бессмыслено: они с Рабастаном одинаково упрямы, только он - несговорчив. Ко всем своим прочим порокам.
Ведьма еще раз смотрит на проклятое (оно и будет проклятым, вне всякой памяти жениха ли, мужа) озеро и раздраженно передергивает плечами.
- Ты прав. Я забылась. - Она забылась потому, что вчерашнее было выходом за рамки договора или... таким скорым его предвосхищением, что Лиса и забыла в чем причина.
Ритуал и руны - вот и все. Причина вспыхнувшей страсти, болезненной тяги не делить даже с памятью, даже с родовой землей.

Будто бы наотмашь словами.
Ведьма упирается пятками сапожек в эту землю крепче, едва отшагивая.
"Что он себе думает? Думает ли? О чем он, драклл подери, думает?" - У Яэль в голове слишком много не тех и не таких мыслей. И не о себе.
Гордо собираясь аппарировать, не сказав больше ни слова, морщится, когда вспоминает сначала о том, что Рабастан отдал палочку брату, а потом выдыхает - у него их две. Вторая в руках, будто Лестрейндж собирался ударить магией. Осталось понять - кого.
- Как знаешь. Будь осторожен. - Что бы там не считал себе Лестрейндж, а она не находит разумного ни в купании в озере, ни в оставлении его наедине с Рудольфусом и Беллатрисой, особенно, когда Баста старший брат обвинил в медлительности.

Хлопок аппарации. Обратно.
Налипшая на сапожки земля и мелкий речной песок - вот и всех следов утренней ссоры.
Ведьма остервенело чистит магией обувь и, снимая верхнюю одежду, магией же приводит в порядок постель и комнату. Раздраженно уходит вниз - усталость догоняет на лестнице, бьет в виски и по коленям. Курит в окно кухни уже совершенно поссорившаяся даже сама с собой Лиса.
Ничего так начало новой главы жизни.