На земле Холла он задерживается: оглядывается вокруг, чтобы убедиться, что поблизости никого, переводит дыхание. Останавливает взгляд на жене, которая, запутавшись в юбках, ерзает по прелой листве, прижимая к лицу руку.
Ранена?
Рудольфус, который все еще в ярости от ее внезапного помутнения рассудка в той деревне, откуда они были вынуждены так спешно уходить, не закончив начатое, наклоняется над Беллатрисой и грубо хватает ее за подбородок, заставляя смотреть на себя.
Колено тут же отзывается пронзительной болью, к которой присоединяется нарастающая боль от ожога на бедре, и Лестрейнджу стоит многого не обрушить на жену всю свою ярость вместе с ударами и пинками.
Беллатриса пытается сфокусировать на нем взгляд, но выглядит целой и невредимой, однако Рудольфус все равно проводит по ее телу ладонью, закрепив палочку в рукаве, проверяя, нет ли повреждений.
Их преследуют неудачи в этом феврале, что скрывать: сначала Хогвартс, затем Скримджер и импова Итон ускользнули сквозь пальцы, а теперь вот даже в забытой Мерлином маггловской деревушке нашелся герой, посмевший кинуть им вызов и преуспевший в этом.
Рудольфус скрипит зубами, вспоминая свою волшебную палочку, вернувшуюся к нему на Акцио в виде бесполезных обломков. Продолжает по-хозяйски ощупывать жену, опускаясь еще ниже, не без труда вставая на одно колено.
Что она там несла?
К чему относились все эти "не надо" и "неправильно"?
Мерлин свидетель, он терпит достаточно ее выходок, стерпел тот Петрификус на глазах Вэнс, но если она думает, что может устраивать такой цирк, как сегодня в этой маггловской дыре, то как ему жить еще и с этим?
- Что ты там устроила? Что на тебя нашло? - Рудольфус встряхивает жену, хотя это наверняка может только помешать ей собрать в кучу мысли. - С каких пор ты беспокоишься за жизни маггловских выблядков и их защитников?
Если мы уйдем, то никто не пострадает, вот что она ему говорила там, кричала ему, пытаясь перекричать стоны и вопли ужаса, веселый треск горящих зданий, рев жажды чужой смерти в его ушах.
Лестрейндж заводит ладонь дальше, обхватывает жену сзади за шею, приближает к ее лицу свое, всматриваясь в ее темные глаза, похожие на омуты.
Он любит, когда в них отражается огонь - она всегда горит изнутри, и он отзывается на это, горит для нее, зажигается от этого жара, и потому не может ни понять, ни принять, ни простить, если она изменит этой жажде, поделенной ими на двоих и скрепившей их брак намного сильнее любого ритуала, хоть и не сразу, а спустя годы.

Беллатриса скидывает его руку, отталкивает его, требует отпустить его.
Это выбивает у Рудольфуса почву из-под ног, воскрешает в памяти те годы еще до Азкабана, когда она так же отбрасывала его руки, огрызалась на любую попытку с его стороны получить свое, на любой шаг в ее сторону. Те годы, когда он считал, что мир у его ног, и только своенравие супруги омрачало его жизнь.
А Беллатриса продолжает говорить, и за возмутительным требованием отпустить ее следует продолжение.
Она обвиняет его - его! - в том, что...
Мысль дальше не идет.
Рудольфус тупо смотрит на жену, пытаясь осознать, что именно она ему только что кинула в лицо. Пытаясь понять, что это не дурной сон, не кошмар наяву. Что его женщина сейчас отрекается от всего того, чему они оба посвятили жизни. Что давало им обоим силы бросаться в самое пекло, петь войну, погружая руки по локоть в кровавые реки, насыщаясь этим и быть самими собой.
Все это настолько невероятно, настолько не умещается в представления Рудольфуса о мире, что он так и не понимает до конца, что именно она ему говорит, дробя ее обвинения на части, раскладывая их как несходящийся паззл.
Слышать то, как она рассуждает о магглах и грязнокровках, невыносимо - но еще невыносимее видеть вновь эту непримиримость в ее глазах, видеть требовательно протянутую к нему за палочкой руку.
Не поднимаясь с колена, Рудольфус отбрасывает ее руку, несильно, почти неуверенно - ее слова лишают его уверенности, лишают его чего-то очень важного, что он не умеет назвать.
Неверяще глядя на жену, Лестрейндж тяжело трясет головой, снова пытаясь сложить из ее слов хоть что-то вменяемое.
И снова безуспешно.
Но молчать нельзя, он чувствует это каким-то шестым, звериным чувством: если он продолжит молчать, она продолжит говорить. И тогда случится что-то страшное.
Он хватается за то в ее обвинениях, что еще может понять.
- Я тебя ввязал? - стискивая кулаки, сдавленно произносит Рудольфус. - Я тебя ввязал?! Благодари за это Долохова, а не меня!
Он резко замолкает, шумно дыша, бросая на Беллатрису взгляд, полный бешенства. Застарелая обида давит грудь, заставляет скрипеть зубами, сжимать кулаки до ломоты - ему пришлось научиться жить с тем, что Беллатриса проявила непослушание почти двадцать лет назад, приняла Метку, не получив его согласия, да еще будучи беременной. Ему пришлось, а она теперь кидает ему в лицо это обвинение.

Он трясет головой, чтобы не слышать ее, но все равно слышит - каждое, мать его, слово слышит.
Ее рассуждения о маггловских выродках отходят на второй план: это слишком сложно, Лестрейндж не понимает, не может понять, что случилось, что она говорит, что она вообще имеет в виду, поэтому сосредотачивается на том, что понимает.
Ее слова о Долохове звучат набатом в его ушах, срывая покровы с того, что, как он думал, давно в прошлом, давно похоронено, ушло безвозвратно за эти полгода, что они вновь на свободе и могут стоять рядом - он и Беллатриса.
Срыв покровов больше похож на срыв присохших бинтов: будто по живому, боль отдается во всем теле, не идет ни в какое сравнение ни с Круциатусом, ни с раздробленным коленом, Рудольфус вообще не думал, что может чувствовать себя вот так: таким жалким, таким уничтоженным.
Даже когда он шел просить о помощи Темного Лорда, все затмевало унижение, но то, что происходит сейчас... Это он получает сполна.
Подозрения, которые всегда жили в нем, которые лежат в основе его отношения к Антонину Долохову, получают подпитку, распускаются ядовитыми цветами. Он столько лет уверял себя, что Беллатриса просто не посмела бы, что сам поверил - но ее слова перечеркивают его уверенность одним взмахом, вновь лишают его точки опоры.
Рудольфус вскакивает на ноги под продолжение ее обвинений: она будто пытается оправдаться, обвиняя его. Оправдать себя в связи с Долоховым.
Вновь отбрасывая ее протянутую руку - на этот раз куда грубее - Рудольфус надвигается ближе, глядя ей в лицо, искаженное ненавистью, пчелиными укусами и растрепанными волосами. К желанию растоптать ее, уничтожить, примешивается отчаянная жажда подчинить, взять, пусть и силой, им обоим не привыкать.
- Я убью его, - глухо рычит Рудольфус - это его способ решать любые проблемы, и хороший способ. - Я убью любого, кто посмеет только взглянуть на тебя, как убил твоего французского жениха давным-давно. Как убил того аврора. И Долохов отправится за ними. А как только ты родишь, я убью и тебя.
Он был в ней уверен, потому что хотел быть уверен. Потому что не было для него ничего важнее, чем ее рука в его руке - и потому что все это было для нее, для их детей, для их родов и той чистоты, которой они оба принадлежали, пока она не отреклась от всего на площади той грязной ублюдской маггловской деревни.

Она его не боится.
Она никогда его не боялась, и это его в ней притягивало, будто мощными чарами, но сейчас Рудольфус отдал бы все, что у него еще осталось, чтобы увидеть в ее глазах хоть что-то, кроме ненависти. Страх, но не ненависть - направленную на него.
Она продолжает говорить, и каждое ее слово бьет его наотмашь.
Он  и не знал, что можно убивать словами, не знал, что можно обойтись без палочки, без Темной магии - не знал, а теперь вот узнал, и что ему делать с этим знанием он тоже, такой уж каламбур, не знает.
Лестрейндж вскидывает руку, готовый ударить: за то,  что она смеет его ненавидеть. За то, что напоминает о сыне в своем чреве.
И о том сыне, которого он уже погубил.
Но не бьет - она отступает, снова отступает, а он стоит на месте, будто громом пораженный, будто под Петрификусом.
Здесь, на родовой земле, она смеет говорить ему все это - говорить о своей ненависти, обвинять его.
Эта мысль - насчет родовой земли - цепляется за его изуродованное сознание ломкими острыми краями: родовая магия не может не отреагировать на подобное неповиновение главе рода, но пока по Беллатрисе не заметно, что наказание действует, а значит, есть что-то, что делает ее невиновной с точки зрения магии.
Будь поблизости Рабастан, уж он-то наверняка сумел сделать правильные выводы, но Рабастан аппарировал куда-то вместе со своей рыжей авроршей еще до того, как Рудольфус и Беллатриса отправились развлекаться, и помочь ничем не может, оставляя брата наедине с тем, что обрушивается на него по воле жены.
Эта мысль свербит, но быстро оказывается отброшенной: Рудольфус настолько растерян, что едва способен сохранять хоть какую-то ясность мышления, не говоря уж о таких сложных материях.
Он  тупо смотрит на Беллатрису, прикрывающую от него руками живот. Выбирает, куда ударить - он не бил ее по лицу, когда бывал способен осознавать, что делает, но сейчас не может ударить ее и ниже: их сын, их второй и последний шанс.
Ее слова разносятся над пустынным заброшенным парком, отражаются от темной глади воды: он больше ее никогда не увидит? Как бы не так.
- Как бы не так! - Рудольфус сбрасывает тупое, давящее оцепенение, шагает еще ближе, перехватывает руку, прикрывающую живот, и дергает на себя. Тело жены, горячее, совсем недавно бесстыдно льнущее к нему прямо тут, недалеко от озера, сводит с ума, как бывало и раньше - как, вероятно, будет всегда, если он прекратит в зародыше этот бунт, если выбьет из нее этот бред. Покажет ей, что она принадлежит ему - и только ему.
Разворачивая Беллатрису спиной к себе, заламывая ей руку высоко, до боли, Рудольфус дергает из рукава ее волшебную палочку, взмахивает коротко и резко, аппарируя на несколько ярдов, к самому склепу, который теперь является воплощением рода - омегой рода, альфа которого находится в животе Беллатрисы.
Толкая ее лицом на каменную стену, обвитую высохшим плющом и покрытую трещинами, Лестрейндж невербально кастует Инкарцерос, связывая жене запястья за спиной, бьет кулаком в стену рядом с ее головой, осыпая на нее каменное крошево и сухой мусор, путающийся в волосах, будто необычны украшения.
- Как бы не так, - повторяет он, выдыхая ей в затылок, наваливаясь на нее всем телом - в висках глухо стучит, не хватает воздуха, ему жарко, несмотря на прохладу вечера, несмотря на лед, разливающийся внутри от ее слов. - Ты  - моя. Ты можешь ненавидеть меня, можешь обвинять меня, но я не отпущу тебя, Белла, ни за что не отпущу.
Как она может требовать это от него - он даже убить ее не может, хотя любая другая давно стала бы историей. Как она может говорить, что уйдет от него, что он ее никогда больше не увидит.

Это всегда так и выходило, думает он отрывисто и как-то мутно. Беллатриса просто пробует границы, просто испытывает его. Она не имела в виду ничего такого на самом деле, она знает, что он ее не отпустит, что ей не уйти.
Внезапно расслабляющееся под его рукой тело жены знакомо, Лестрейндж тяжело вдыхает, чувствуя на лице пряди ее волос, скользя рукой по ее плечам, по острым лопаткам, выступающим под мантией и платьем.
Твоя, твоя, повторяет Беллатриса, и это вообще единственное,что имеет значение.
Рудольфус вслушивается в каждый звук, пытаясь почерпнуть в ее голосе еще хоть сколько-то самообладания, пытаясь не дать зверю вырваться на свободу из тесной клетки, стены которой давно не могут удержать хищника, помешенного внутри.
Зверь редко сталкивается с сопротивлением Рудольфуса, редко встречает такой яростный отпор - может быть, никогда не встречал вплоть до сегодняшнего дня, и зверь это не нравится.
Для зверя нет разницы между Беллатрисой сейчас, Беллатрисой, скинувшей маску его подруги, проявившей непокорность, и любым другим существом из плоти и крови, существующим лишь для утоления жажды зверя. Зверь хочет ее смерти, хочет повалить ее на землю у самого склепа, хочет вонзить в нее когти и клыки, хочет оставить от нее выпотрошенное, бездыханное тело, почувствовать терпкий и манящий запах ее свежей крови и ее страха.
Зверь хочет ее смерти, но то, что еще остается на дне этой клетки, принадлежит Рудольфусу Лестрейнджу - и женщина эта принадлежит Рудольфусу, а не зверю. Она носит его ребенка, его имя, она стоит с ним рука об руку - он не может отдать ее зверю, и впервые в жизни он и пробудившийся зверь не едины, а сосуществуют раздельно, выступают врагами.
Это путает Рудольфусу мысли, делает его движения рваными и дерганными, не дает ему с головой окунуться в увлекательный мир приносимой им смерти.
Эта разделенность мешает ему, даже пугает, но он, не ведающий страха, не понимает этого, как не понимает и того, что задумала Беллатриса, пока ее пальцы не смыкаются на палочке в его руке, дергая ту к себе.
Зверь реагирует на это движение яростным рычанием: лживая сука, она усыпляла его бдительность.
Зверь беснуется, требует ее смерти и смерти того, кого она в себе носит. Зверю нет дела ни до рода, ни до долга. Зверь существует в мире, где все эти абстрактные понятия выцвели и вылиняли, вымаранные в крови до полной потери смысла.
Родовая магия не может допустить этого. На земле, где совсем недавно Лестрейнджи призывали ее в свидетели очередного ритуала, где совсем недавно была пролита кровь урожденного Лестрейнджа, зверь не наделен безграничной властью.
- Фините, - хрипло шепчет Рудольфус, едва слыша себя за непрекращающимся звериным воем в ушах, упирая кончик волшебной палочки в магические путы на запястьях Беллатрисы, все еще хватающейся за палочку. А потом отпускает древко, припадая на травмированную ногу, тяжело отшатываясь на пару шагов.
Он не остается безоружным: вытаскивает из сапога длинный охотничий нож, чей зачарованный клинок тут же ловит тусклый свет луны. На светлом фоне каменной стены фигура жены выделяется ярко и темно - Лестрейндж знает, что ему хватит секунды, чтобы метнуть нож в цель, пока она не успеет обернуться.
Его пальцы ложатся иначе на рукоять ножа, он выставляет его перед собой, все еще готовый метнуть лезвие, но все еще медлящий с этим.
- Белла, - зовет, чувствуя тяжесть рукояти ножа. - Беллатриса. Ты не сделаешь этого. Ты родишь мне сына - ты клялась мне в этом в декабре прямо здесь. Ты принадлежишь мне, ты принадлежишь моему роду, это единственное, что имеет значение. Ты не предательница крови, только не ты.

Он кривится, сплевывает в сторону. Он знает, почему не бьет, но не скажет ей этого - сейчас не скажет, пока не скажет.
Сильная дрожь проходит по телу - зверь жаждет свободы, жаждет напоить ее кровью клинок. Рудольфус не может позволить этому случится: он глава рода и его долг - дать роду наследника, который сейчас в животе Беллатрисы. Есть вещи сильнее, чем жажда убить, жажда подчинить себе осмелившегося сопротивляться, и хотя Рудольфус ранее никогда не поверил бы, скажи ему кто об этом, сейчас  он вынужден признать, что идет против своего естества, идет сознательно против своих инстинктов, велящих ему нагнать ведьму, вцепиться ей в волосы, заставляя запрокинуть голову, и резануть по выгнутому напряженному горлу, чтобы положить конец ее словам, ее неповиновению.
На секунду ему кажется, что он достучался - предательство крови, предательство рода, так болезненно резанувшее по Блэкам сначала со стороны Андромеды, а затем и Сириуса, никогда не оставляло Беллатрису равнодушной, и она останавливается, повторяет за ним, что не предательница крови.
Рудольфус ждет, баюкая нож, ждет, потому что ей придется либо прислушаться к его словам, либо умереть - и он хочет, чтобы второго не произошло. Он. Хочет.
Она больше не сможет сбежать от него - обломки их второй и, как он считает, последней палочки остаются у склепа, - но она все равно пытается, бросаясь прочь, едва ли видя, куда бежит.
Это отзывается в нем застарелыми воспоминаниями - она едва ли сейчас понимает, насколько слаба и насколько уязвима, но на борется до последнего, она всегда готова к борьбе, и за это он ее...
Рудольфус переворачивает нож в ладони одним плавным умелым движением, выставляя тяжелой рукояткой вперед. Еще миг - для балансировки. Еще - для того, чтобы прицелиться в удаляющуюся фигуру.
Клинок со свистом рассекает воздух, брошенный практически без замаха, с силой и точностью, достойной бывшего загонщика, не раз отправляющего члена команды соперника в Больничное крыло бладжером, посланным его рукой.
Нож летит низко, переворачиваясь в воздухе, и на излете пригвождает край юбки Беллатрисы к земле, на все восемь дюймов заходя вглубь дерна и палой листвы.
- Беллатриса, ты не можешь предать меня. Не можешь предать Милорда. Не можешь.
Он пытается дышать ровнее, но воздух все равно вырывается хрипами: мысль, которая уже засела в его голове, вновь принимается тяжело ворочаться, требовать внимания. Что-то, что связано с родовой магией и тем, что Беллатриса сопротивляется, даже нося наследника рода. Она не может этого делать, не может пойти против рода здесь и сейчас, когда ничто больше не связывает проснувшуюся силу, накопленную поколениями Лестрейнджей, живущих здесь и убежденных в собственном превосходстве.

Не так он представлял себе сегодняшнюю ночь - преследование Беллатрисы по земле Холла в планы уж точно не входило.
Убедившись, что жене не вырваться, Рудольфус идет следом, тяжело припадая на колено и внимательно следя, не попытается ли Беллатриса вытащить нож и продолжить бегство. У него больше нет ничего - ни палочки, ни кинжала, и если она продолжит сопротивление, ему придется догнать и избить ее так, чтобы прекратить это.
Но она не сопротивляется, падая на землю, как будто силы оставили ее.
Лестрейндж ускоряет шаги, не обращая внимания на ногу, на заходящееся болью колено - ее внезапное падение может быть признаком того, что с ней что-то не в порядке. Еще сильнее не в порядке. Что что-то не в порядке с ребенком.
Одного взгляда на свернувшуюся клубком на боку жену ему хватает, чтобы это беспокойство за сына вцепилось мертвой хваткой ему в горло - он уже видел ее такой, видел ее лежащей у подножия лестницы, чувствовал одуряющую вину, поднимающуюся горлом.
Рудольфус тоже не знает, что с ней - самым разумным объяснением было бы, что Беллатриса сошла с ума, но даже предполагать такое нелепо, она совершенно здорова, они оба совершенно здоровы - они одни из немногих, кто знает, ради чего живет, и безумию не место в их жизни.
И все же эта мысль - мысль о ее сумасшествии - не отступает. Не после того, как она кричала, что он не должен убивать, не после того, как кричала, что вся их жизнь - ошибка. Не после того, как жалела этих магглов там, в деревне, обвиняя его в жестокости к ним, прощая им их грязную кровь.
Она сошла с ума - и, возможно, не сама по себе.
Эта мысль куда тяжелее всех прочих. Рудольфус трет щеку, напряженно размышляя - она начала так себя вести в самый разгар схватки с тем ублюдком в деревне, кинулась под руку, схватилась за палочку.
Он пытается припомнить все заклинания, выпущенные в их сторону, и припомнить, чем закончилось каждое, хотя и не знает, есть ли способ свести с ума на расстоянии. Ментальная магия для Рудольфуса все равно что рунология - он едва освоил легиллеменцию и окклюменцию, и то топорно и слишком затратно, не говоря уж о каких-либо более тонких операциях с сознанием, но если этот выродок наложил на Беллатрису Империо, то она должна бороться, а блоки, поставленные еще Милордом, должны дать ей силы на эту борьбу.
Он опускается рядом на колени, обхватывает Беллатрису за плечи, приподнимает почти аккуратно, почти нежно, если это вообще возможно для него - для них. Покачивает, как мать могла бы покачивать разболевшегося ребенка.
- Ты все делала правильно. Не позволяй обмануть себя. Борись, Белла. Борись, ты же сильная, моя девочка, моя смелая, - с трудом проговаривает Рудольфус, подыскивая слова, которые должны бы легко слетать у него с языка, идти прямо от сердца, но именно поэтому вязнувшие на зубах, как расплавленная карамель. - Ты сильная, BellaDonna, BellaMorte, не позволяй этому обмануть тебя, заставить предать твою суть, дело твоей жизни, меня. Борись. Борись. Борись.
Или ему придется убить ее - но не в порыве животного гнева, а ради нее самой. Рудольфус уверен, она не хочет предавать кровь, не хочет, не мыслит себя в одной лодке с сестрой и кузеном. Она предпочла бы смерть такому позору - он знает это.  И он сделает это для нее, если придется, не дав ей запятнать свое имя.
Но будет тянуть - надежда, которой он зовет упрямую уверенность в собственной победе, которая вела его через годы в Азкабане, не дает и сейчас одним резким движением рук прекратить сумасшедшую агонию разума жены.

Отредактировано Rodolphus Lestrange (23 мая, 2017г. 20:58)

Он держит ее, и она дрожит в его руках не от ненависти, гнева или страсти - она дрожит, потому что что-то в ней сломалось или почти сломалось, и ему приходится усилить хватку, чтобы заставить ее держаться прямо, не давая соскользнуть на землю.
Беллатриса будто в лихорадке, и лихорадочно же движется - беспрестанно то поднимает пальцы к губам, то вонзая ногти ему в руки. Лестрейндж ждет, потому что бессилен - все, что он может, это только держать ее вот так, только бормотать что-то бессвязное, с трудом продирающееся через горло, привычное к рыку или окрику.
Что там не важно, что изменилось, хочет он спросить, но не спрашивает - не сейчас. Она говорит это не ему, она убеждает в этом саму себя, и то, что Беллатрисо остается на месте, уже показывает, что она в самом деле вступила в борьбу не против него, но за саму себя, за их общее будущее.
Лестрейндж тяжелее наваливается на ее плечи, не обращая внимания на мелкие царапины от ее ногтей - это напоминает ему первые годы их брака, и сейчас, здесь, несмотря на все, эти воспоминания окрашены для него ностальгией - как и все, что связано с Беллатрисой.
Ее лицо искажается, больше ни следа не остается от той, что кошкой ластилась к нему здесь какой-то час назад, смеялась в лицо рыжей аврорше, чувствовал себя здесь хозяйкой - и ею же и была.
Сейчас Беллатриса больше напоминает приблудную шавку - бледная, с царапинами и опухшим от укусом лицом, с взлохмаченными волосами, засыпанными пылью и сором со стен склепа, в вываленной в грязи мантии.
От ее давления на висках остаются следы - красные отпечатки пальцев и ладоней, и он накрывает эти следы своими руками, бессловно подчиняясь ее просьбе, и давит - давит не изо всех сил, но достаточно сильно, путаясь пальцами в волосах, ощущая под ладонями впадины ее висков, дрожание туго натянутой кожи.
Поднимая руки выше, захватывая прядь за прядью, Рудольфус заставляет ее посмотреть на себя, снова смотрит ей в лицо, в расширенные зрачки, в которых отражается луна над парком Холла - ей нужно смотреть на него, он знает это инстинктивно, а может, это подсказывает ему зверь, смирившийся с тем, что на сегодня вновь заперт в клетке.
- Твое место здесь, рядом со мной, - снова повторяет он то, что должен был сказать ей два десятка лет назад. - Здесь, у твоего дома. На земле рода, чей будущий глава в тебе и ждет своего часа. Все это часть тебя с тех пор, как ты приняла мою руку в этом самом парке, у этого самого озера. И ты - часть всего этого. Ты не можешь убежать отсюда, как не можешь сбежать от меня.
Он столько раз кричал ей это в лицо, сопровождая свои слова ударами, что сейчас они звучат затасканно и избито, но это истина в том мире, в котором живет Рудольфус в котором совсем недавно еще жила Беллатриса, старшая дочь Сигнуса Блэка, любимая племянница Вальбурги Блэк, кровь от крови гордого и древнего рода, чистота крови которых может служить эталоном. Сочувствие к слабым, раскаяние и вина - признаки слабости, а она не слабая. И Лестрейндж ждет, когда она она справится с тем, что заставляет ее дрожать как под Круциатусом, шипеть будто от боли и хвататься за его руки, чтобы не утонуть в этом болоте из слабости и презренного сострадания к неравным себе.
Он, конечно, будет ждать, сколько потребуется.
Оставить ее невозможно - а он пытался достаточно, чтобы знать наверняка.
Ненавидит она его или нет, все это, по большому счету, не важно - он не отдаст ее ни смерти, ни безумию. Или отправится за ней.
Проклятие дома Блэк - или проклятие дома Лестрейнджей, мрачно ухмыляется Рудольфус, усиливая нажим, еще сильнее натягивая волосы жены, накрученные на пальцы.

То, что с ней происходит, ему непонятно, и от этого еще хуже: она то цепляется за его руки, то отталкивает, противоречия в словах выдают спутанность мыслей. Беллатриса в самом деле сходит с ума - прямо сейчас, в его руках, на его земле.
Сжимая в ладонях ее голову, он ждет - слезы стекают по ее запрокинутому лицу, по вискам, оставляя блестящие следы на его запястьях, но Рудольфус не отпускает, как она и просит, хрипло и сбито.
Едва ли она попросит об этом еще хоть раз, но он не забудет до смертного одра: не забудет ни ее просьбы, ни собственного чувства потери, когда она требовала палочку.
Их последнюю сломанную палочку.
Будто в ответ на эту мысль, Беллатриса взрывается хохотом, в котором нет ни веселья, ни радости - одно только торжество, дикое, неистовое, не допускающее ни малейшего сомнения в безумии той, кому принадлежит этот хохот.
И все же это лучше, чем ее обвинения или попытки сбежать - истерика это или нет, сумасшествие или нет, это его женщина: и когда Беллатриса тянется к нему, не обращая внимания на его руки в своих волосах, когда жадно вцепляется в его рот своим, Лестрейндж перестает себя контролировать, нутром чуя, что рубикон остался позади.
Его поцелуи не отличаются ни нежностью, ни аккуратностью, и наверняка причиняют ей боль, когда он задевает места укусов, и вся эта напряженная ночь вымотала их обоих, в том числе и физически, но здесь, на земле Холла, они любимы и обласканы, и если где и могут обрести покой хотя бы ненадолго, так это здесь, пусть дом лежит в руинах, а вместо перин и простыней упруго сопротивляющаяся палая листва, чуть тронутая кое-где морозом.
Чего уж теперь думать о комфорте - для этих мыслей просто не остается места, когда Лестрейндж толкает жену на спину, наваливаясь сверху, когда под его руками ее мантия и платье растворяются будто сами собой, пропуская к живому, горячему телу, чутко реагирующему на каждое его прикосновение. Ее юбка по-прежнему пригвождена к земле, и с каждым их движением прореха в ткани становится все шире, и в воздухе пахнет дымом от ее волос и терпкой прелостью с земли.
Хорошее место, их место, приходит и уходит мысль, пока Рудольфус широко разводит ноги жены в стороны, задирая ей юбки. Он не даст ей вернуться обратно туда, куда отправило ее Империо или что там она поймала в той деревне - не даст ей потерять сейчас эту связь с собой и с землей, которую они с таким трудом нащупали, и Рудольфус, всегда больше полагающийся на действия, чем на слова, знает только один способ это сделать: единственный способ, как диктует ему родовая магия.
Очистить мысли, вытряхнуть, вытрахнуть все лишнее из ее головы, заполнить ее собой - и к дракклам грязнокровок, к дракклам позорное бегство, к дракклам Рабастана, который едва ли хватится их в ближайшее время, потому что занят своей рыжей сукой.
Секс - хорошая замена убийствам, хороший способ перенаправить требующую выход ярость, и Лестрейндж приподнимается и рывком дергает Беллатрису ближе к себе, чтобы оказаться в ней сразу и одним резким длинным движением, и вот тогда, вцепившись ей в бедра, частично отпускает момент: теперь она не сбежит.

Он хотел этого с начала вечера, едва оказался здесь по просьбе брата - хотел взять Беллатрису на земле Холла, в окружении родовой магии, благодарно шепчущей ему о том, что его сын станет следующим главой рода, что его собственный долг почти выполнен, что он будет лежать в фамильном склепе, а не гнить в Азкабане, будто безродный пес. И даже начатая было бойня в маггловской дыре не утолила это желание, лишь ненадолго приглушив, отвлекая, сводя с ума ярым сопротивлением Беллатрисы, бросившей ему вызов, чем только сделала привлекательнее стремление подчинить ее, трансформировавшееся в эту голодную злую нежность, с которой Рудольфус набросился теперь на жену, распиная ее прямо на холодной земле, чувствуя ее ответную тягу, пусть и продиктованную больше только что пережитым умопомрачением, нежели силой физического желания.
Даже если бы она не просила - или просила бы об обратном - он не остановился бы, не смог бы остановиться, как не мог остановиться никогда, когда речь шла о ней.
Беллатриса всегда была его призом, его Святым Граалем - но, в отличие от череды средневековых романтичных придурков, свой Грааль Лестрейдж нашел и не собирался выпускать из рук - и ее хриплые стоны, перемежающиеся просьбами не останавливаться, ее ногти, вонзающиеся ему в кожу, яростные рывки бедер навстречу ему, все это подтверждает, что она здесь, с ним. Принадлежит ему.
Азкабан мучил его, живущего тактильными контактами, невозможностью в первую очередь доказать себе, что его женщина по-прежнему принадлежит ему - и даже этого полугода, прошедшего с их побега, все еще ему недостаточно, чтобы утолить этот голод по жене, по ее телу, по дрожи, прокатывающейся по ее бедрам, по исступленному блеску глаз, обещающему и смерть, и острое наслаждение.
Каждый раз, когда он трахал Беллатрису, мир вокруг размывался, сосредотачиваясь между ее ног, на ощущении ее тела и ее жара вокруг его члена - и Рудольфусу, в общем-то, было наплевать, в чем дело: в пресловутой ли любви, которую он ни в кнат ни ставит, в их идеальной совместимости с Беллатрисой или в эффекте от проведенных брачных обрядов. Как и прежде, значение имело только одно: он хотел ее - и вот она под ним, обхватывает его плечи, оставляет влажные следы на шее, выдыхает жарко и резко с каждым его движением.
И просит не останавливаться.
Он и не смог бы остановиться - как не смог бы удерживать себя слишком долго. Слишком уж требовательно звучал голос Беллатрисы, слишком резко она подавалась ему навстречу, слишком громко вскрикивала с каждым его ударом, с каждым рывком - и слишком остро он чувствовал биение ее сердца, пульсацию ее тела вокруг своего члена, чтобы растягивать это ощущение, грозящее прикончить его этим всеобъемлющим чувством удовлетворенного желания.
Кончает Рудольфус долго - вжимает Беллатрису в землю, вцепляется ей в волосы, второй рукой по-прежнему обхватывая под задницу. Она уже беременна, они оба постарались, но это сейчас не играет никакого значения, в этом совокуплении нет места расчету или соображениям долга, а только одно голое желание, стремление почувствовать ее тело вокруг своего, стать единым целым на то время, сколько это займет.
После, уже когда последняя дрожь прошла, последние капли семени были выплеснуты, Лестрейндж приподнимается, давая жене вздохнуть, гладит по голове, возвращаясь к напряженному ожиданию - что она выкинет теперь? Ушло ли то, что владело ею не так давно, ведя прямо к смерти и предательству?
Он шарит по мантии, расстегнутой и сбитой на сторону, в поисках сигарет, а вторую руку опускает Беллатрисе на живот поверх задранных юбок чуть ли не мягко, но непреклонно - нужно убедиться, что с ней все в порядке.

Беллатриса возится под его рукой, и он, с разочарованием оставивший попытки найти сигареты, убирает руку, откатываясь и садясь прямее, глядя через озеро на темнеющие руины, оставшиеся от Холла.
Когда рука жены ложится на его колено и она окликает его, плечи Лестрейнджа каменеют - совсем недавно баюкающая его эйфория отступает перед тем, что еще ничего, оказывается, не закончилось.
Что у Беллатрисы еще есть, что сказать.
Он затравленно не оборачивается, припоминая, далеко ли нож - кто из них первый успеет схватиться за рукоятку. Раздери его Фенрир, у него ни палочки, ни кинжала - и если Беллатрисе придет в голову продолжать обвинять его в смертях и страданиях грязных выродков, аргументов у него тоже больше не осталось.
Он даже не сможет аппарировать с ней в коттедж и запереть там, пока Вэнс разбирается с симптоматикой и лечением.
Может быть, запереть ее в склепе?
Однако жена говорит совсем о другом, и он все-таки разворачивается, наклоняется через нее и вытаскивает из земли нож. Раз уж она настроена на мировую, ей клинок не понадобится.
Медленно обтирает о вытянутое травмированное колено, прячет в сапоге, все еще не глядя на жену.
Ему неприятны ее слова.
Не из-за того, что он злится на нее, скорее, из-за того, что не хочет снова слышать все это, даже в таком контексте. Не хочет, чтобы она извинялась - потому что это извинение, самое искреннее, на которое урожденная Блэк способна, а хочет, чтобы она забыла все это. Не помнила ни единого обвинения, особенно тех, которые касались их брака.
Она не должна была говорить такое - потому что это правда. Неприглядная, отвратительная правда, которая, и это признает даже он, совсем не похожа на то, что должно быть.
Рудольфус может сколько угодно твердить, что у них счастливый брак - но это не делает ни слова Беллатрисы ложью, ни его невиновным.
Поэтому лучше бы ей не касаться этой темы. Никогда. Никогда впредь.
- Молчи, - отзывается он, стоит ей перейти к самому болезненному. - Заткнись. Просто молчи.
Невыносимо знать, что она может тосковать по той жизни, которую могла бы вести без него - потому что он себя без нее не представляет. Он убил бы ее еще двадцать лет назад, если бы не чувствовал, нутром, сердцем, всем, что без нее - хоть в петлю.
Беллатриса сжимает ему пальцы, не шарахается в сторону, но и не молчит.
Рудольфус выдыхает сквозь зубы, бросает на жену короткий взгляд - в темноте ее бледность кажется болезненной, зато отчетливо выделяются темные провалы глаз.
- Я тебя. Тоже,  - из извинений и признания выбирать - хуже некуда. И то, и другое - хоть сотня рад правда - встает поперек горла, и Лестрейндж придвигается ближе к Беллатрисе, накрывая ее полой своей расстегнутой мантии, обнимая за плечи, согревая. - Это было Империо? Ты была будто одержимая.
Она была не его - и это было самое страшное. Не незнакомка даже, а враг, отвергающий все, что было между ними, что он считал, что было между ними. Отвергающий все, на чем они строили себя и свой брак.
Рудольфус не хочет увидеть это снова в ее глазах - возврат той ненависти, которую она выплескивала на него в первые их годы вместе. Ему уже не тридцать, у них будет ребенок, на этот раз обязательно - возврата к прежнему им не пережить. Никому не пережить.
О том, чтобы отправиться снова к магглам, и речи нет - у них нет больше волшебных палочек.
Вспоминая Рабастана с его занудливостью и обязательными напоминаниями о запасной палочке, Рудольфус задается вопросом, как скоро младший брат обнаружит их отсутствие в коттедже - или можно ли здесь найти хотя бы старую метлу.

Беллатриса залезает на него, устраивается совсем близко, обхватывая его руками, и он набрасывает ей на спину мантию. Запаха, конечно, недостаточно, и Лестрейндж приподнимается, придерживая жену одной рукой, вытаскивает из-под себя край мантии, выпрастывает руки из рукавов  и накидывает плотную ткань сверху, укрывая Беллатрису с головой.
Ему не холодно - здесь все же не зима, Лестрейндж-Холл по-прежнему зачарован на осень, и это как нельзя кстати оказывается сейчас, когда у них нет ни одной волшебной палочки.
Ни сигарет, ни виски, ни волшебных палочек.
Не Империо - а по эффекту Рудольфус вписал бы эти чары в Непростительные.
Он начинает поглаживать Беллатрису по спине, упершись позади себя второй рукой для равновесия, чуть откидывается назад.
Ее дыхание становится спокойнее где-то там, у его груди - а он продолжает смотреть на остов поместья.
Можно ли там заночевать? Скорее всего, нет.
Можно ли там найти хотя бы тряпье, чтобы укрыться?
Уцелевшие в пожаре шторы, сложенные в комодах скатерти, гардеробные.
С гардеробными вряд ли - второй этаж горел как следует, там находились кабинеты и библиотека - те комнаты, куда не должны были попасть враги - но где-то же домовики хранили скатерти, простыни и шторы. Не в библиотеке же.
- Никому, - обещает он совершенно честно. - Никогда.
Этот аврор - или кем там был этот ублюдок, выскочивший на защиту грязи - наверняка не может быть уверен, попал ли в Беллатрису и сколько продержатся чары. Значит, единственный полноценный свидетель безумия Беллатрисы - это он, Рудольфус, а он уж точно ни с кем не станет делиться подробностями. Достаточно будет и того, что им пришлось уйти в разгар празднества - и вряд ли даже дотошный Рабастан рискнет выяснять подробности, прекрасно зная, как его брат не любит отступать.
А вот желание Беллатрисы отправиться в кровать Рудольфус удовлетворить не может, как бы не хотел.
Он криво ухмыляется ситуации над ее головой, приподнимает за подбородок, чтобы видеть ее.
- У тебя есть запасная палочка? Моя сломалась еще в деревне. Твоя сломалась здесь, у склепа,  - он даже головой качает в ту сторону, как будто сцена у склепа была годы назад и Беллатрисе требуется напоминание. - Запасной со мной нет. Если и ты не брала запасную, то в коттедж мы скоро не попадем.
Он даже не против продолжить - прямо здесь, потому что нет, по большому счету, разницы, но Беллатриса в положении. Ей нужен отдых, ужин, комфорт. Ей нельзя валяться на холодной земле, как дешевой шлюхе, подстелив под спину его мантию.
Промелькнувшие в воображении картины оказывают ощутимый эффект очень быстро - как и тело жены, все еще прижимающееся к нему под укрытием из мантии.
Нельзя, но, Моргана знает, ему понравилось трахать ее прямо на своей - на их - земле.
Родовая магия, кажется, тоже не имела ничего против - древняя, лишенная предрассудков и представлений о приличиях.
- Мне придется поискать в округе дом какого-нибудь волшебника, а тебе  - подождать меня в склепе. Там хотя бы теплее. - С его хромотой на это может уйти целая ночь, но ничего другого на ум Рудольфусу не приходит.
Предложение остаться здесь, выкупаться в озере и устроить себе вторую брачную ночь на волне всех этих переживаний до тех пор, пока Рабастан все-таки не вспомнит о них, Лестрейндж не произносит. Оно как-то отдает на его вкус этим... Чем-то. Слово там и вертится у него на языке, но он так и не соображает, что пытался вспомнить слово "романтика".
О домовике сноб Рудольфус не вспоминает тем более.

Сопротивление Беллатрисы, на удивление сильное, на этот раз его не бесит: ему и самому не нравится идея оставлять ее одну, и не только из-за приведенного ею аргумента. Ему претит мысль уйти на поиски способа вернуться в коттедж, оставив свою жену с нерожденным ребенком в одиночестве - пусть даже и на территории Холла. Пусть и под защитой родовой магии, которая все равно будет намного слабее, учитывая, что у Беллатрисы нет волшебной палочки.
Особенно сейчас, когда Лестрейндж-Холл может в любой момент стать место прибытия отряда авроров, решивших еще раз обыскать здесь все, включая руины.
А если ритуал Арминты все-таки можно отследить и магическая активность в Лестрейндж-Холле будет замечена?
Ему нельзя оставлять жену одну  - даже если у них на двоих только его нож и ритуальный кинжал где-то в озере.
Беллатрисе не сидится спокойно, и он уже с трудом может думать о том, что нужно в самом деле поискать какое-то укрытие получше каменного склепа, уходящего под землю.
Его не смущает идея трахать жену в окружении костей предков - но он отдает должное тому факту, что леди Лестрейндж вправе рассчитывать на совсем другой антураж.
Спуская руку со спины Беллатрисы ниже, Лестрейндж начинает собирать в кулак ее бесконечно длинную юбку, пока не откапывает во всем этом ворохе голое бедро жены.
- Мы так и поступим, как только найдем место не на земле. Но погода - не единственная проблема.
Даже если тут внезапно посреди ночи выглянет летнее солнце, чтобы залить все благодатным светом - а такого не произойдет, что бы Беллатриса не задумала - это никак не решит вопрос с едой, отдыхом и домом.
- Погоди-ка.
Он снова шарит в карманах своей мантии, достает яблоко - крохотное и сморщенное зимнее яблоко, откуда-то принесенное их чокнутым домовиком и прихваченное Рудольфусом автоматически со стола вместе с пачкой сигарет.
Снова вытащив нож - приходится отпустить ногу жены, и это очень плохо - Лестрейндж разрезает яблоко прямо в ладони на четыре части, обойдясь без магии. Яблоко - не полноценный ужин, но хоть что-то и хотя бы утолит жажду.
- Ешь и пойдем, посмотрим, вроде бы пара беседок была. Ты можешь идти?
Она порядочно набегалась сегодня - и прогулка по заросшему парку разоренного поместья может быть вредной и ей, и ребенку.

Пополам, как же.
Сгрудив Беллатрисе на ладонь две четвертинки, он, пользуясь тем, что жена больше увлечена происходящим у него в штанах, чем судьбой его доли яблока, опускает оставшуюся половину в карман.
Беллатриса торжественно засовывает четвертинку себе в рот, сверкая глазами и соблазнительно напрягая губы. Лестрейндж провожает яблоко тяжелым взглядом, опускает руку ей обратно на бедро, потому что от каждого ее ерзания ему все меньше хочется куда-то идти и делать что-то кроме того, что кажется самым очевидным.
Он жалеет, что вообще вспомнил про это яблоко - совсем немного, но все же.
Игривое настроение Беллатрисы, скорее всего, продиктовано самой нелепостью ситуации, в которой они оказались, но Рудольфусу намного легче. Если бы она принялась совершенно справедливо упрекать его в том, что вместо ужина и отдыха получила ночь бродяги, погоде в Холле не выправиться и к следующей неделе.
А с ее беспечной улыбкой все кажется не таким критичным.
Рудольфус думает и о Вэнс - вот та точно их хватится, режим мадам Лестрейндж - ее забота, но без палочки она даже не сможет связаться с Рабастаном. Догадается ли она послать домовика искать их, или решит, что у Пожирателей Смерти, даже если одна из них беременна, могут быть свои маленькие ночные развлечения? Послушается ли ее чокнутый уродец, которому приказано охранять ее и выполнять приказы, касающиеся ее исследований и лечения Беллатрисы?
Раздраженный, он поднимается на ноги, касаясь руки жены больше для вида - ему спокойнее, когда он держит ее за руку - подхватывает свалившуюся с нее собственную мантию.
- Надевай. - Спорить невозможно - если она откажется, он закутает ее в эту мантию силой. Здесь все еще не лето, и от озера идет не тепло. - Пойдем. Поищем скамейку или беседку.
В небе над ними россыпь созвездий. Ближайшее маггловское крупное поселение в сотне миль, и ни один маггловский прибор мертвого света не помешал бы насладиться видом ночного неба, похожего на мягкий бархат, будь у Рудольфуса такое желание.
Все его желания сосредоточены ниже пояса, и он, поднявшись, некоторое время тупо смотрит в сторону, напоминая себе, почему они должны куда-то идти, а не трахаются снова на берегу, рискуя свалиться в озеро.
Скамейка. Беседка. Точно.
Потянув жену за собой, он обходит озеро по берегу, приближаясь к руинам Холла - земля за озером была ухожена в соответствии с английскими традициями: разбитый там парк сохранял черты классического английского дикого парка, и там уж точно не могло быть беседок, а значит, искать приют имеет смысл ближе к поместью, где жены лордов Лестрейндж, привезенные из Франции вместе с предпочтениями и любовью к манерным изящных безделушкам, могли обустроить беседку или комплекс скамеек.
Или оранжерею - вот там, вспоминает Рудольфус, было полно скамеек и даже беседка в центре была, он видел ее с метлы, намного чаще, чем переступал порог оранжереи в прежние времена.
В оранжерее есть хоть какая-то защита от сырости со стороны озера, скамейки, а если повезет - материал для подвязывания и укрывания роз. Совсем не идеал, но будет, что подстелить Беллатрисе под спину и чем укрыться.
- Нечего таскаться по всему парку. Идем к оранжерее - там-то нечему было реагировать на вторжение авроров.
Построенная чуть в стороне от дома, с которым ее соединяла когда-то крытая резная галерея, оранжерея выглядит относительно целой в ночной темноте: кое-где выбитые окна, высохшие ветви неподстриженных кустарников торчат сквозь  пустые рамы, зато нет ни вони прелой листвы, ни сырости.
Рудольфус пинком выбивает стекло в ближайшем к ним французском окне, когда-то открывающемся, но давно заржавевшем и поломанном - обходить оранжерею, чтобы заходить со стороны дома, нет ни желания, ни необходимости.
Стекло со звоном опадает внутрь, блестит на высохшей клумбе и узкой тропинке, до сих пор посыпанной белым песком. Какая-то некрупная птица выпархивает из кроны дерева, изогнувшегося под поддерживающей купол оранжереи балкой, и Лестрейндж снова жалеет, что у них нет палочки - он бы убил эту птицу чарами, а потом бы они ее зажарили...
Будь у них палочка, они бы уже были дома, но птица все равно быстро исчезает в тени леса, как будто не желая рисковать и ждать, когда Лестрейндж решит, что может метнуть в нее нож.
- В центре оранжереи была беседка. Помнишь?
Вокруг полно сухой высокой травы - кое-где она доходит Лестрейнджу до колена, и она определенно сгодится в качестве перины, но пока ему не до нее, и он идет дальше, в поисках той самой беседки.