Так часто случается - тебе кажется, что все устаканилось, ты примелькался в газете, в редакции в тебе видят уже не непонятного прохиндея с мутными целями, а поставщика хорошего материала, твое очередное интервью с пожирателями делает весь тираж. А потом жизнь вдруг бьет тебя под дых - это если говорить фигурально. Если буквально, то дых становится лицом, по которому Ирвинга били часто, но все равно каждый раз больно, как впервые, а жизнь становится непонятным темным во всех смыслах слова человеком, который явно настроен на очень серьезный разговор.
Ирвинг, прижимая к нижней части лица ладонь, пытается быстро собрать все, что он знает, может знать о его внезапном собеседнике. Позвал по имени вопросом - значит, вероятнее всего, встречаются они впервые. Бьет сразу - значит, похоже, наслышан о Дрейке. Маг, готов убивать, хочет слышать ответы. Это или аврор, или пожиратель, но уточнять Ирвинг не спешит, потому что не уверен в том, какой ответ хотел бы услышать. К тому же, он достаточно умен, чтобы не нарушать прямые указания сразу же. Ему уже случалось попадать к людям, которые хотели ответы или которым не нравилось то, ка кон пишет об их противниках или о них самих. Те люди были магглами, но когда речь идет о чем-то таком, маги вряд ли сильно отличаются.
Он пытается рассмотреть человека под капюшоном, что довольно трудно, потому что от еще не унявшейся резкой боли в глазах стоит красноватый туман. И все же человек смутно напоминает кого-то. Если аврор, он мог видеть его, когда был у Джен. Если пожиратель - знает по поисковым плакатам. Непонятно, слишком мало данных, чтобы решать что-то наверняка.
Ирвинг кивает, потом, потянув носом кровь подальше от морозного воздуха, убирает руку, гнусавит:
- Я понял. Я буду отвечать, пока смогу. Но только, - он сглатывает, коротко и сухо кашляет, - здесь не лучшее место для ответов. Мой отель сравнительно недалеко, можно было бы там поговорить. Спокойно, - на всякий случай подчеркивает Ирвинг, - поговорить.

Ирвинг лишается палочки прежде, чем успевает понять, что предложение его не найдет отклика. Он снова замолкает. Ирвингу не нравится, когда ему затыкают рот, прежде всего потому, что он всегда знал, что сможет выговорить себе все, что захочет. Терять палочку ему не страшно - он не такой уж хороший маг и уже много лет ничего не делает для того, что исправить это или покрыть недостаток способностей практикой. Терять право вносить предложения - хуже. Что ж, по крайней мере пока ему еще можно говорить.
Он не успевает спросить, как же тогда, если не в отеле - не говорить же им прямо на улице? Не успевает, потому что на затылок ему давит чужая рука, глаза смотрят на мостовую - чуть поодаль он замечает потерянный кем-то кнатт, трещины между камнями забиты снегом и льдом, и снег и лед пятнышко за пятнышком розовеют, когда у Ирвинга продолжает идти носом кровь - а потом все нутро сжимается от внезапной аппарации, скастованной другим человеком, без предупреждения, и не особо аккуратно, и Ирвинга толкают куда-то вперед. Он тормозит о стену руками, затем выпрямляется, вытирает манжетом нос.
Он оборачивается и, кажется, все же знает своего нового знакомого.
- Вы Рудольфус Лестрейндж, так? - спрашивает Ирвинг скорее для проформы, потому что и так прекрасно видит, что это Рудольфус Лестрейндж, один из тех людей, в чьем приговоре сомнений не было никогда и ни у кого, сколько бы он ни спрашивал. Один из самых разыскиваемых сейчас преступников - и совсем рядом.
Ирвинг чувствует, как внутри у него шевелится восторг, лишь немного смешанный с тошнотой после принудительной аппарации.
- Глазам не могу поверить, Рудольфус Лестрейндж! - он, забывшись, улыбается. - Это не единичное предложение. Ну, я думаю, что не единичное. Если хотите, можем работать и с вами тоже. Представьте только - интервью самого разыскиваемого беглеца из Азкабана.
Это не ответ на вопросы Рудольфуса, но Ирвингу нужно немного времени, чтобы справиться с волнением, навалившимся от открывшихся перед ним восхитительных перспектив.
- Я... У меня уже спрашивали в Аврорате. Я не знаю, с кем работаю. Я забочусь о своих контактах, а магам было бы легко вытащить все подробности и без моего согласия, потому я ничего не знаю. Узнаю о статьях чаще всего уже после их выхода, хотя пишу их точно я. Скорее всего, мне стирают память. Но если бы и нет, - добавляет он, хотя знает, что рискует, - я не стал бы говорить, пока мой контакт против - ни вам, ни Аврорату, ни кому бы то ни было еще.
Если риск оправдается и Рудольфус из тех, кто ценит подобную лояльность - у них все будет хорошо. Если нет... О том, что будет, если нет, Ирвинг просто старается не думать.

Пока он затылком проверяет крепость стены, Ирвингу не особенно страшно. Когда Рудольфус прикладывает его по челюсти, и он украдкой проверяет языком, на месте ли зубы - тоже. Такое уже было. Его били и раньше, ему приставляли в голове оружие, в него даже стреляли - всегда из незаряженного пистолета. Однажды его даже погнали гулять на минное поле. И всегда это заканчивалось хорошо. Всегда Ирвинг выбирался с новыми контактами, новой историей, новыми данными. Всегда он чувствовал себя, выбираясь из неприятностей, чуть более живым, чем прежде.
На этот раз все не так. На этот раз он вообще не чувствует себя живым.
Круциатуса он не ждет, и круциатус не похож ни на что, что ему прежде случалось испытать. Боль бывает умеренная, тупая, острая, режущая, тянущая, колющая, волнообразная - но эти слова для этого заклинания не подходят никак. Потому что это - просто боль. Боль, которая больше того, что думает Ирвинг, больше того, что он чувствует, больше его тела и его вообще способности хоть что-то воспринимать. Она вырывает его из жизни, но не заканчивается смертью, как можно было бы ждать, а тянется и тянется, и кажется, что времени нет, и мира нет, и Ирвинга - его особенно нет, его совсем не осталось, потому что все, чем он был, теперь находилось внутри свившейся в клубок боли, которая заменяла собой весь мир.
Он не сразу понимает, что боли больше нет, и к ее отсутствию привыкает долго, хватает ртом воздух, кашляет, собирает себя по кусочкам, удивляется тому, как оглушительно звучат мысли в голове, как громко вообще все вокруг. Голос Рудольфуса Лестрейнджа тоже очень, слишком громкий.
Ирвинг смотрит вверх, потом встает, опираясь о стену. Никогда нельзя оставаться на земле - у него весьма небольшой опыт драк, но это он знает наверняка. Пока ты внизу, по тебе слишком легко бить.
Он облизывает пересохшие губы таким же сухим языком.
- Я и пр... правда не знаю. Через меня было бы слишком легко выследить контакт. Вытащить их памяти, напоить веритасерумом, просто проследить. Так же, если мы и договариваемся о следующих встречах, я не знаю, когда, где и как они произойдут. Так нужно было - нет, послушайте меня!
Ирвинг, поняв, что почти срывается в крик, молчит, возвращая хотя бы видимость спокойствия.
- Так нужно было для безопасности вашего человека.

Отредактировано Irving Drake (28 ноября, 2016г. 00:00)

Новый удар дается труднее. В этот момент Ирвинг рад, что за ним есть стена, так что можно не упасть, а просто прислониться к ней, собираясь с силами. Первые удары начинают понемногу распухать - вряд ли это уже заметно, но он чувствует по тому, как труднее, неудобнее становится говорить, по тому, как невнятнее звучит его речь.
- Я не помню, - говорит он почти с сожалением. И снова, - Я не помню. Я не помню, правда, пожалуйста.
Ирвинг находится в той единственной позиции, которую он очень не любит: он находится точно между собственной безопасностью и безопасностью его контакта. В первом случае пострадает он, во втором - его репутация и источник, так что его работа в целом. Выбор очевиден, но только если не подставлять вместо "пострадает" другое, более подходящее, кажется, сейчас слово -  "умрет". И Ирвингу приходится балансировать между двумя ужасными перспективами, одновременно ожидая новых ударов, пытаясь нащупать какой-то третий путь и боясь поймать еще один Круциатус.
Минное поле и рядом не валялось.
- Хорошо, хорошо, - он поднимает руку, так, словно это когда-то кого-то могло защитить. Первое интервью вышло двадцатого, в день той пресс-конференции. Девятнадцатого вечером я получил извещение из "Пророка", что они берут материал в тираж - я тогда не понял, о чем они. Девятнадцатого я еще брал интервью у Минервы МакГонагалл - и я не сразу вспомнил о нем. Но восемнадцатое я еще помню, выпал кусок вечера и ночь. Это случилось где-то тогда, в отеле, скорее всего. Я не прячусь, меня легко найти. И по первым моим материалам было понятно, что я готов сотрудничать.
Он говорит, внимательно следя взглядом за Рудольфусом, пытаясь предугадать его реакции и его следующие действия.
- О контакте очень хотела знать Джен, - он осекается. Он говорит не с тем человеком, перед которым хочется козырять близкими отношениями с Джен, - Глава Аврората, Дженис Итон. Конечно, она спросила бы - это же ее работа. И я ничего не смог сказать ей, даже если и хотел бы. Потому что я не помню. Понимаете? Я не вру, у меня правда ничего нет.
У Ирвинга голос очень боящегося за свою жизнь человека. У него на лице - отголоски боли, немного страха и готовность делать все, чтобы не заработать еще один тычок или заклинание. Все что угодно, и говорить только правду.
Он врет, конечно же, хотя в этот момент Ирвинг почти ненавидит себя за то, что так и не уничтожил черновик, как должен был. Там нет имени, но там больше ответов, больше информации - там наверняка есть что-то, по чему его собеседника легко узнает тот, кто лучше знает пожирателей. Но об этом - об этом одном - Рудольфус не должен узнать.
- Больше никто не спрашивал о нем, - лопочет Ирвинг. - Я могу рассчитать только даты: ночь с восемнадцатого на девятнадцатое - наш первый контакт и третье - второй. Больше провалов в памяти у меня не было. Мы не могли встречаться в иное время.

Рудольфус внимательно слушает, как Дрейк пытается восстановить хронологию своих встреч с Долоховым - Лестрейндж настолько хочет оказаться правым, подозревая старого конкурента, что практически забывает об альтернативных версиях. Скалится ему в ответ в жуткой пародии на улыбку, как если бы предлагал продолжать, однако больше всего ему хочется прямо сейчас продолжить с того, где он остановился, снова начать считать, давая журналисту испробовать все грани Круциатуса.
На упоминание имени Дженис Итон он отвечает лязганьем зубов: сука Итон тоже хотела знать, кто поет для Дрейка, а врала, что всего лишь ширма, подставная фигура в Аврорате. Быть может, перед смертью он ей скажет - когда узнает у журналиста. Когда прочтет это в его умирающем мозге.
Дрейк слаб и испуган, Рудольфус чувствует это. Все, что у него есть - это слабое оправдание о том, что он не помнит, но Рудольфусу наплевать, потому что он хочет получить свои ответы и получит их.
Спускающегося брата он замечает не сразу: он размышляет, вверит ли он Ирвингу Дрейку, и приходит к выводу, что не верит. Это на самом деле совсем не удивительно. Рудольфус не хочет ему верить, он хочет получить повод продолжать.
- Это Ирвинг Дрейк. Писака из "Пророка", - говорит Рудольфус, не глядя на Рабастана. Тот как-то чрезмерно возбужден, задает вопросы, но Рудольфус связывает этот несвойственный его младшему брату буйный интерес к другим людям с тем, что у Рабастана нервы тоже на пределе из-за недавней неудачи в Хогвартсе и недовольства Милорда.
- Мне нужно знать, кто ему рассказал о нас, Баст. И он мне даст эту информацию.
-  Нет, - качает головой Рабастан, гадая, как далеко зашел его брат. - Не даст. Ты же слышишь, что он говорит - это Обливиэйт. Он не может рассказать тебе то, что не помнит.
Рудольфус муторно щерится, дергает головой, отбрасывая лезущие в лицо полуседые пряди.
- Он врет,  - упорствует он. - Он журналист, он бы не дал стирать себе память - как он иначе написал бы эти статьи? Под диктовку?
Рудольфус запрокидывает голову, хрипло смеется - смех похож на лай. Медленно срастающиеся ребра напоминают о себе с каждым движением.
- Он врет! - с горящими глазами Рудольфус широким шагом оказывается рядом с Дрейком, хватает его за волосы, оттягивает голову вверх и смотрит в глаза. - Он врет! Пятнадцать секунд Круциатуса и я смогу легиллементить его как раскрытую книгу. Он покажет мне все - как это было с Лонгботтомами.
- Как с Лонгботтомами? Пятнадцать секунд Пыточного и твоя легиллеменция - и там не на что будет смотреть, Руди, - огрызается Рабастан веско, - как с Лонгботтомами. К тому же, пятнадцать секунд Круциатуса приведут сюда пол Аврората. Сколько ты продержишься сейчас? Сколько продержусь я?
Вопросы для него риторические - но он знает брата слишком хорошо, чтобы не заподозрить неладное.
- Это так не работает, Рудольфус, мать твою! Это Обливиэйт!
- Откуда ты знаешь, - рычит Рудольфус, и Рабастан мгновенно затыкается.
Старший Лестрейндж отпускает волосы Ирвинга, сжимает кулаки, громко дышит, сверля брата взглядом, а затем переводит взгляд на журналиста.
- Что еще? Что у тебя спрашивала Итон? Что говорила? - ему приходит в голову мысль, что сука Итон может уже знать, кто информатор Дрейка. Он обтирает губы, обхватывает журналиста за плечи тяжело и грубо, не давая ему успеть ответить.
- В Ставку, - бросает брату.
И аппарирует вместе со своей жертвой на территорию Бетлема, огороженную от маггловского персонала и ненужного внимания сложным куполом чар, тяжело наваливаясь на журналиста, попав в центр уже утерявшей с октября представительный вид клумбы на перекрестке двух посыпанных гравием дорожек, одна из которых ведет прямо к зданию бывшего музея, полускрытого за голым кустарником.
- Итон, - рычит он, напоминая, о чем спрашивал, дергая Дрейка за воротник.

Он, конечно, практически уверен, что прав - что Рудольфус ни о чем не сможет узнать. Обливиэйт не то, что окклюменция, его не сбить пытками и отнятием у мага способности концентрироваться. Максимум, который получит Рудольфус - это Дрейк, впавший в ступор или вовсе потерявший способность соображать.
Как это случилось с Лонгботтомами, напоминает Розье, получающий удовольствие от этого.
Лестрейндж тупо кивает сам себе. И все же это "практически", занозой засевшее под кожу, заставляет его дергаться.
И когда Рудольфус аппарирует в Ставку, Рабастан немедленно следует за ним, не позаботившись даже о куртке - Ставка защищена куда лучше коттеджа. Непростительные чары в Ставке не отследить - а значит, брат не передумал и хочет испробовать свой способ.

Он, конечно, практически уверен, что прав - что Обливиэйт защитит его надежно, к тому же, он сам накладывал Забвение, он знает, на что может рассчитывать - и все равно дергается.
- Сейчас никто не может пожалеть, что не сотрудничал с Дженис Итон, - коротко обрывает он Дрейка, гадая, рад ли тот теперь его видеть, как в тот - самый первый - раз, в день знакомства у Яэль Гамп. На этот раз журналист не улыбается - ему не до того. Рабастан может это понять, но куда больше его беспокоит, как далеко собирается зайти Рудольфус.
- Зачем ты притащил его сюда? - спрашивает он, отдельно отметив, что его имени в списке Итон нет - это перекликается с тем, как легко готов был отпустить его Скримджер в их памятную встречу, но только усугубляет отчаяние младшего Лестрейнджа: Дженис, как и новый Министр, хочет получить Рудольфуса и Беллатрикс. - Какого драккла, Рудольфус?
То, что они так близко к Ставке, его тревожит: у него хороший Обливиэйт, очень хороший, чистый и четкий, почти не оставляющий рваных краев, незаметный, если не всматриваться специально, и устойчивый даже после лет в Азкабане - но он не знает, на что еще способен Темный Лорд.
Вернувшийся из-за пелены - может ли он обратить чужое Забвение?
Лестрейндж вовсе не хочет это знать.
Он складывает руки на груди, пристраивает поудобнее волшебную палочку, меряет Дрейка долгим взглядом - наплевать ему на то, уйдет Ирвинг Дрейк отсюда сам или останется тут навсегда, мертвым трансфигурированный в мусор, но если Темный Лорд - или Долохов - узнают, что он, Рабастан, контактировал с прессой, именно так, то зададутся и другими вопросами, касающимися его других секретов. Он чудом обошел недавнюю проверку - и вовсе не горел желанием вновь подвергнуться допросу, не имея на сей раз ни передозировки зелий Вэнс, ни бреда в качестве оправданий.
Из двух зол следовало выбирать меньшее - эту истину Рабастан усвоил еще в детстве.
Чувствуя пальцами рукоять волшебной палочки, готовый направить ее на брата в любой момент, он ровно произносит:
- Он не врет, Руди. Он под Обливиэйтом. Двумя как минимум. Я знаю это, потому что я их накладывал. Я его источник.

Ирвинг, всегда внимательный к словам, и теперь замечает то, что ему не нравится, то, о чем он хотел бы не знать: Рудольфус Лестрейндж планирует пытать его не чтобы он вспомнил - а чтобы признался. Имя того, в связи с кем ему надо признаваться, Лестрейндж тоже называет, и это не то имя, которого ждал Ирвинг. Он мог ошибиться? Он ошибся? Его источник - не Рабастан?
Тот все еще рядом, и Ирвинг хочет посмотреть на него еще раз - просто чтобы решить наверняка, с ним он работал или с кем-то еще. Но он не может отвести взгляд от палочки перед своим лицом, от глаз Рудольфуса, темных, опасных, напоминающих дуло двустволки.
Рабастан говорит прежде, чем его брат успевает скастовать заклинание. Прежде, чем он все же кастует, но не на Ирвинга, а на самого Рабастана.
Оставшись один, освобожденный от близости к пожирателям, которой прежде он так хотел, он понимает, что это не свобода, а всего лишь передышка. Он чувствует, как его трясет, становится холодно. Он упорно видит на месте Рабастана себя - и не хочет опять на это место.
Но это его источник. А Ирвинг всегда защищает свои источники. И, заранее морщась, обхватив себя руками от холода, он сплевывает на землю тягучую желтоватую слюну и подходит сам, еще до того, как Рудольфус вспомнит о нем и направит свой гнев и на него тоже.
- Постойте, Рудольфус, стойте. Это же не принесло вреда. Вам ведь нужна поддержка общества - вам нужен свой голос, потому что кроме однобокой пропаганды министерства и ваших нападений, о вас не слышат и не знают ничего.
Он нерешительно тянет руку, и все же касается Рудольфуса, пытаясь опустить или отвести его палочку в сторону.
- Пожалуйста. Это же ваш брат.

Круциатус лишь мажет по щитам Рабастана, и Рудольфус рычит от ярости, заполняющей его без остатка. Слова Ирвинга Дрейка доносятся до него будто через оглушительный шум прибоя, он пропускает их мимо, гневно реагируя на успокоительный тон, но когда пальцы журналиста касаются его волшебной палочки, стремительно разворачивается, отвечая ударом на это прикосновение.
Переводит взгляд с одного на второго, решая, кто умрет первым - отступают мысли о Долохове, об Итон, о Петтигрю. Он видит перед собой только тех, кого должен убить - и напоминание о кровных узах, и голос Рабастана мало что значат сейчас.
Он исподлобья оглядывает Дрейка пустым взглядом, переводит взгляд на брата - волшебная палочка в его руке движется за взглядом, рука не дрожит.
Слова обоих что-то должны для него значить. Из багряного марева проступают отрывистые воспоминания о проведенном в декабре ритуале, о Беллатрисе, о необходимости кровной жертвы.
Рудольфус сглатывает, тяжело трясет головой. Он не может убить брата прямо сейчас, хотя очень хочет этого.
Наперебой, журналист и предатель бормочут о том, что все написанное на самом деле служит пользе.
Лестрейнджу тяжело это освоить, он привык к тому положению вещей, при котором Организация глубоко засекречена, при котором о ней знают лишь избранные - а теперь в "Ежедневном Пророке" выкладывается то сокровенное, что когда-то давно собрало представителей чистокровных родов вместе, вокруг харизматичного и талантливого лидера.
И все же слова Дрейка и Рабастана до него доходят - пусть с трудом, пусть медленно, но доходят. Лестрейндж опускает палочку, сплевывает в сторону, топчется вокруг сказанного, будто фестрал вокруг куска тухлятины.
В таких вещах Рабастан обычно бывает прав - и правильность его выбора подтверждает сам Дрейк, не воспользовавшийся возможностью попытаться сбежать.
- Что ты получаешь за это, полукровка? - слова во рту Рудольфуса больше напоминают раскаленные камни, когда он обращается к журналисту.

И он снова ждет - и на сей раз даже не уверен, что Рудольфус ограничится Круцио. Ход мыслей его брата извилист и тернист, Рабастан имеет немало оснований предполагать, что все эти пути приводят к одному - к чужой смерти.
И сейчас, когда эта смерть может оказаться совсем не такой чужой, как обычно, ему очень не нравится эта ситуация.
Он так пристально следит за Рудольфусом, не моргая, готовый в любой момент сделать что-то - хоть что-то, истолковать хоть как-то его реакцию, что когда тот поворачивается к Дрейку, даже рад: моргает, переводит взгляд на руку, сжимающую палочку - просто чтобы убедиться, что все еще здесь. Жив. Чувствует это огромное облегчение - хотя все еще далеко не кончено, ни для него, ни для Ирвинга Дрейка.
Он двигается медленно и осторожно, однако не демонстрируя ни тени неуверенности - сейчас Рудольфус похож на того, с кем Рабастан особенно не любит иметь дело, и по большей части из-за кошмарной непредсказуемости и отсутствия рациональности в мотивах и поступках этой версии старшего брата.
Ему нужно следить за Рудольфусом, следить за его лицом, потому что даже то, что брат начинает разговор, может оказаться ловушкой, пустым обманом - пока он не убедится, что Рудольфус видит его, а не что-то свое, он не может быть уверен, что этот разговор вообще удастся.
И потому Рабастан шаг за шагом оказывается рядом с Дрейком, почти не чувствуя холода - до холода ли, у него адреналин того гляди из ушей польется.
- Он в самом деле ничего не получает. Он даже не в штате "Пророка", - как будто эти слова - из другого, нормального мира, могут иметь значение для его чокнутого брата. - Он просто любит писать о войне. Со всех сторон.
С неприкрытой ясностью перед Рабастаном встает факт того, что он связался с ненормальным журналистом - Дрейк очевидно не считается с риском, захваченный своими идеями, и вот куда это приводит их обоих, но у Лестрейнджа богатый опыт взаимодействия с подобным типом людей и его это - почти - не пугает.
- Ему нужна только наша история. Ты знаешь больше меня, не так ли? Ты пришел намного раньше меня. Расскажи ему то, что помнишь, - Лестрейндж понимает, что сейчас, вполне возможно, пересек черту, но знает, что ему нельзя дать Рудольфусу возможности вернуться к прежнему беснованию. А значит - слова, много слов.

Ирвингу кажется, что у Рабастана почти получается. Но почти в этом случае все равно недостаточно. Он видит, к чему все идет, хотя это ему и не нравится. Он понимает, почему все идет именно так: это в мире война еще не началась, а в Рудольфусе она идет давно и прекращатьсяэне собирается. Вот, почему он так странно двигается, вот, почему иногда останавливается и на время словно приходит в себя - это он переходит по траншеям, которыми изрыто его нутро. Ирвинг встречал таких людей раньше, с одной лишь разницей - обычно он им нравился.
А теперь он по ту сторону палочки, напротив человека, которому ему просто нечего предложить. И это все делает его положение очень невыгодным.
Он почти отшатывается, когда Рудольфус поворачивается к нему, но все же не отшатывается. В ушах бухает кровь. Ирвинг понимает, что сейчас, вероятно, умрет, и чем крепче его уверенность в этом, тем меньше страха остается.
Он почти наверняка умрет, но пока он еще может говорить.
- Нет, я не убивал. Даже когда мог, даже когда мне предлагали. Но я знаю смерть и войны - я видел смерть и войны. Выживал там, где другие умирали, а когда все заканчивалось, возвращался на другую войну. Потому что ваш брат прав - мне интересна война, и только. Как она некоторых ломает, а некоторых не может, как в ней проявляется все лучшее и худшее, чем есть человек. Мне, по правде, плевать, что будет с вами или с этой страной. Мне интересна только война, которую вы все никак не можете начать. И я знаю, что вы, наверное, сейчас убьете меня - но если нет, то когда все здесь уляжется, я найду, куда вернуться. А куда пойдете вы, что станете делать, когда убивать будет некого, но вам все еще будет хотеться?
Ирвинг не смотрит на палочку, хотя ему очень хочется. Не закрывает глаза, хотя этого ему хочется еще сильнее. Он даже не оборачивается на Рабастана, потому что знает, что ему ни за что нельзя сейчас прерывать зрительный контакт с его старшим братом. Он молчит, и только хрипло и дышит ртом, потому что нос у него забит кровью, слизью и остатками рвоты. Изо рта идет пар, и по этим блеклым облачкам пара он и отмеряет время до своей вероятной смерти: раз-облачко, два-облачко, три-облачко...

Дрейк не отшатывается и не скулит, умоляя оставить ему жизнь.
Лестрейндж облизывает губы, давая журналисту высказаться - он сам задал ему вопрос, снова, и снова хочет услышать ответ, и хотя первые слова Дрейка его разочаровывают, он все же дослушивает до конца, зная, что в любой момент может прервать его речь.
Это осознание всегда делало Рудольфуса сносным собеседником, помогает и теперь, а затем, когда Дрейк касается того, что для него значит война, Лестрейндж уже не хочет затыкать болтуна.
Журналист говорит о войне так, как иные говорят о любовницах, но любовницах, которые не ждут покорно в спальнях, а тех, что нужно завоевывать раз за разом, ломать. Он говорит о войне так, будто носит в сердце ее Метку, как сам Рудольфус носит Метку Милорда. Так, будто само это слово сластит ему язык.
Так, как Рудольфус говорит о смерти.
- Хочешь этой войны, полукровка? - в голосе Рудольфуса опасно смешивается ярость и интерес. Он взглядом затыкает брата, хотя его слова не остаются без внимания: Рабастан прав в отношении того, как Милорд отнесся к предложениям заставить прессу работать на Пожирателей Смерти. Рабастан высказался о том, что Элоизия Макнейр - неподходящий кандидат на роль голоса "Пророка", и пошел своим путем - так нужно понимать появление Дрейка на горизонте?
Лестрейндж снова наклоняет голову к плечу, меряет Ирвинга пустым взглядом, ухмыляется еще шире и одним шагом оказывается прямо перед ним, снова вцепляясь в плечо, чувствуя кислых запах блевотины и ужаса.
- Хочешь этой войны? - вновь рычит он. Его трусливый брат, он знает, готов на многое, лишь бы не дошло до открытого столкновения - но в самом Рудольфусе поет жажда выйти лицом к лицу с противником и уничтожить его. - Хочешь сильнее, чем жить?
Его переключает - быстро, внезапно.
Он опускает веки, слизывает розовую пену с губ.
- О войне нельзя писать, полукровка. Войне нужно отдаться. Загляни в себя. Что тебе нужно, что стать ее псом? Этого? - он отступает, в его руках появляется отобранная у Дрейка палочка, а спустя миг ее обломки уже летят в вытоптанный снег. - А хочешь, я верну тебе суку Итон? Верну по частям, такую же бесполезную, как твоя деревяшка теперь?

Хруст сломанной волшебной палочки отдается где-то в желудке. Лестрейндж не смотрит на обломки, потому что не может оторвать глаз от лица брата, но этот звук, с которым сломалась палочка Дрейка - его он запомнит.
В нем нет ничего по-настоящему кошмарного, но для Рабастана Лестрейнджа, который четырнадцать лет был лишен возможности колдовать, и лишь два последних года из этих четырнадцати мог сжимать в пальцах карандаш как дешевый эрзац, этот звук значит куда больше.
Ирвинг - полукровка, он знает, что - как - можно жить без палочки, напоминает он себе, но это приходится сделать несколько раз, чтобы ему стало достаточно.
Он смотрит на лицо Дрейка - тот кажется задумчивым, но уже не таким испуганным, несмотря на то, что Рудольфус снова очень близко: для старшего Лестрейнджа понятия личного пространства не существует, и Рабастан знает об этом побольше прочих.
Он смеживает веки, опускает свою палочку, смотрит в сторону, даже на упоминание Итон не оборачивается, хотя мог бы.
Слова Дрейка для него уже не сюрприз, но он все равно думает, что для журналиста тот слишком рано перестает торговаться. И слишком хочет войны - слишком хочет писать о войне.
Сбежать из Азкабана для того, чтобы сложить головы в течение года? Такова, значит, сделка.
В этой стране остался еще хоть кто-то, кто не хотел бы этой войны?
Розье безмолвствует, и впервые Лестрейнджу не хватает его ответа.
- Может, - отвечает он вместо Рудольфуса, вновь разворачиваясь к ним обоим и наплевав на говорящий взгляд брата. - Ведь ты можешь, Руди?
Он касается плеча брата, лишь в последний момент понимая, что напрасно.

Ирвинг не смотрит на Рабастана, потому что знает, что ему терять зрительний контакт с Рудольфусом нельзя. Это тот может отвлекаться на кровь а кулаке, на брата, на заклинание - а Ирвингу не следить за ним нельзя.
Он не смотрит на Рабастана, потому что и вид пыточного заклинания отзывается в нем страшной памятью. Он только думает: "Вставай", "Вставай", хотя это, в общем-то, не имеет смысла. Они ведь братья: конечно, к этому времени Рабастан должен все знать о том, что нельзя оставаться на земле.
Рудольфус дает емуередышку, возвращается к Ирвингу - тот встречает его прямым взглядом. В то же время внутри Ирвинг чувствует, как к горла подступает ком страха. Потому что это может быть просто вопрос - но также это может быть и такой вопрос, где неправильный, неверный даже скорее, ответ влечет за собой смерть. Ирвинг видел смерть, он буквально смотрел ей в глаза, тогда, в Кувейте, он чувствует, когда она проходит рядом - но он пока еще не хочет, чтобы она опять приходила к нему.
- Мне не нужны сведения, если я умру и не смогу их опубликовать, - говорит он. - Но и жить, не работая, я не умею. Поэтому я хочу, - это "хочу" хрустит на языке резко, звонко, почти с таким же звуком треснула под ногой Рудольфуса его палочка - пока только лишь палочка, - и то, и другое. Я хочу все и сразу.

Ответ Дрейка мог бы ему даже понравиться: полукровка-журналист хочет все и сразу, как будто имеет право на это.
Лестрейндж смотрит в глаза Ирвингу, сжимая волшебную палочку, не обращая внимания на медленно поднимающегося Рабастана - тому уже давно пора уяснить, что его место за спиной брата, а никак не ведущим какие-то переговоры, затевающим какую-то игру.
Он вздергивает подбородок, пошире расставляет ноги. Авада Кедавра уже готова сорваться в его палочки.
- Хороший ответ, полукровка, - в голосе - обещание смерти. Он убьет Ирвинга Дрейка, а затем научит брата чему следует. Тому, что тот позабыл за четырнадцать лет в одиночке.
Он продолжает смотреть в лицо Дрейка, поднимая палочку. Неторопливо, желая насладиться каждым мгновением, каждой вспышкой понимания и ужаса в глазах журналиста, которые сменятся смирением и, наконец, признанием того факта, что сейчас Рудольфус держит его жизнь у себя в кулаке.
Он заберет эту жизнь, как забирал раньше, другие, и как будет забирать и впредь, растопчет ее - и это станет очередным доказательством того, что бывает с теми, кто забывает о своем месте в мире. В его мире.
Слова Рабастана разрушают эту уверенность. Лестрейндж не отводит взгляда от лица журналиста, но когда брат договаривает, все же поворачивается к нему в ярости.
- Ты угрожаешь мне, щенок? Угрожаешь, что донесешь на меня Милорду - ты, сливающий информацию о нас этому полукровке? - С палочки Рудольфуса вновь срываются Пыточные чары, но на сей раз брат, что бы его не растормошило - а и правда, что - реагирует сразу же, уходя с линии огня и выставляя щит, один из тех, которым научился у Итон, которые оттачивал годами.
Лестрейндж рычит от ярости, выпускает в брата связку Плеточных, перемежающихся с костеломами и пыточными, но тот, хоть и не атакует в ответ, но выстаивает - стоит на своем, мать его. Внезапно, Рудольфус останавливается в своем стремлении уничтожить всех на этом клочке вытоптанного снега, щерится ядовито.
- Я не стану убивать его. Ты сам его убьешь, когда мы закончим, вот как мы поступим. А теперь давай, полукровка, - он снова разворачивается к Дрейку воплощением безумия и ярости. - Я дам тебе кое-что для следующей статьи.  Кое-что скандальное. Что у тебя, перо? Пиши.
Он отбрасывает с лица растрепанные полуседые пряди, скалится широко и дико.
- Я, Рудольфус Рейналф Лестрейндж, объявляю войну любому, кто осмелится выйти против меня.  Я убью любого - а начну с тех, кто отправил меня в Азкабан, кто осмелился поверить, что с Лестрейнджами покончено. И когда каждый из них будет мертв, я приду за первым в своем списке - я приду за Руфусом Скримджером. И, осознавая, что это к нему я шел по трупам его людей, он умрет от моей руки.

Ярость успокаивается будто прилив, багряная поверхность вновь спокойна, но это лишь иллюзия.
Рудольфус притягивает к себе Дрейка за плечо, наставляет палочку ему в лоб. Обливиэйт звучит смертным приговором.
- Убери его отсюда. И возвращайся, - приказывает он брату, тяжело направляясь в сторону бывшего здания музея.

Отредактировано Rodolphus Lestrange (12 декабря, 2016г. 19:08)