Выдирает его из обморока уже ставшая привычной давящая боль за грудиной, отдающаяся одновременно в затылок, в шею, в правую руку.
Рубашка пропиталась холодным потом, воздуха не хватает, несмотря на распахнутое окно.
Антонин без удивления разглядывает потолок. Удивляет его другое - то, что он жив.
Он тянется к палочке, но ножны пусты, а движение требует столько сил, что ему едва удается приподняться на тощей подушке, чтобы сразу же рухнуть обратно, задыхаясь и покрываясь новой пленкой пота.
Он знает, что с ним - эта болезнь неизлечима. Эта болезнь приходит со старостью: за прожитые годы он отдал слишком много, вложился в каждый ритуал, безоглядно подкрепляя их собственной магией, переливая жизненную силу. Это грозит каждому ритуалисту, выбравшему запретные искусства, и давно уже известны способы снизить риск, но для этого нужны новые, еще более темные ритуалы, постоянные, как прием контрацептивного зелья практикующей шлюхе, и почти полтора десятка лет тюрьмы стали его приговором. С тем же успехом он мог получить Аваду в январе восемьдесят второго, и он знал это, делая хорошую мину при плохой игре.
Сейчас у него была только эта гонка наперегонки со смертью и пока он думал, что отстает всего на пол корпуса, что еще сможет компенсировать это зельями, артефактами, ритуалами. Что сможет обмануть смерть, выбирая любовниц еще моложе, выкуривая меньше.
Судя по всему, он обманывал сам себя. Пришло время финишной прямой, и если ему уже не победить, то нужно вспомнить о том, что важнее жизни. Сколько бы ему не осталось, он должен привести за это время Организацию к победе, и положить эту победу под ноги Темному Лорду. Он клялся в этом Тому. Он еще не может умереть.
Во внутреннем кармане мантии, тряпкой брошенной на полу, фляжка. В ней уже давно не коньяк, и Антонин отпивает горький отвар, думая, понимает ли Алекто, что именно варит. Понимает, Ветвь Винограда выпускает умелых травниц, но, умная девочка, держит это при себе.
Допивая до капли, Долохов снова откидывается на сбитую подушку, ждет.
Постепенно озноб проходит, к ногам возвращается чувствительность, а с груди будто убирают пол Хогвартса.
Он жив.  Этого достаточно.
Вставая, Антонин все еще чувствует боль, затаившуюся за ребрами. Она тоже ждет, ждет следующего момента, чтобы вцепиться в него острыми зубами, но пока же он жив.
И из комнаты Антонин выходит уже самим собой - не полумертвым стариком, но правой рукой Милорда, мастером боевки.

Таким его и можно застать в коридоре, ведущем к пленнице. Мантия вновь идеально разглажена, Очищающие чары уничтожили остатки болезни с одежды, шаг тверд. Вот только любое прикосновение к волшебной палочке отдается приступом щемящей боли, скручивающей внутренности, а твердость шага - плод волевого усилия. Его не хватит надолго, ни в каком смысле, но Дженис Итон птица слишком высокого полета, чтобы он отлеживался в постели. Он знает, о чем спрашивать. Он видел ее на пресс-конференции, он видел ее после. Он трахал ее после, и она говорила о том, что амнистия не для всех.
Что совершенно некстати, так это ковыляющий ему навстречу Лестрейндж, старший Лестрейндж.
У Долохова нет времени, чтобы пропускать вперед Рудольфуса, зелье дает лишь временную передышку, но и Лесттрейндж отступать не намерен, а потому к Дженис Итон они входят вместе, как старые друзья, которыми никогда не были.
Как в дом к ее мужу.
- Меньше, - Антонин останавливается у двери, ища в ей опору - долго он не простоит.
Пояснять свои слова он и не собирался, а потому просто улыбается на ее подначку, и эта улыбка далека от улыбки Роберта Локампа.
- Не увлекайтесь, Рудольфус, - тем же тоном одергивает он Лестрейнджа - знает, что тот может убить. Помнит, как они потеряли шанс использовать Скримджера. Если оставить Рудольфуса наедине с Итон, после она сгодится только в могилу.
- Уверен, не так сильно, как мы.
Это тоже ритуал, предварительные ласки, который она пропускает со случайными любовниками. Ну что же, Долохов не случайный.
Он трансфигурирует стул, и это едва не стоит ему очередного обморока.
Рудольфус выглядит ненамного лучше Итон, но его Антонин подчеркнуто игнорирует.
- Итак, Дженис, в одну из наших прошлых встреч вы были так любезны, что развлекли меня своей доморощенной жаждой узнать, почему. Почему умер ваш муж, ваши друзья, ваши коллеги. Я столь грустных материй касаться не стану. Меня интересуют планы Аврората на ближнюю и дальнюю перспективу. Имена доверенных лиц Министра. Последние разработки Отдела Тайн в области боевых чар. Ваша сеть информаторов. В обмен вы получите уход колдомедика. Обезболивающее зелье. - Он демонстративно оглядел окровавленную одежду Итон. - Чистые вещи.

Джейн Гамильтон никогда не позволила бы себе столь вульгарного жеста. Джейн Гамильтон уже была бы мертва.
Антонин следит за Дженис, за каждым ее движением. Видит, понимает, что она делает. Понимает даже, для чего она это делает.
Не выйдет.
- Рудольфус, она намеренно вас провоцирует. - Тем же тоном он объяснял однажды Итон, что та напрасно ищет причину постигших ее несчастий. - Помните о ритуале. Пойдете у нее на поводу и долг перед родом так и не будет исполнен. Второго шанса магия не дает.
Ему нет большого дела до того, увенчаются ли попытки Рудольфуса продолжить род успехом, но, как любому хорошему мастеру, ему противно видеть, как плоды его усилий втаптывают в грязь. В данном случае - еще дальше. За каждый проведенный им ритуал он платит часами, днями, а то и месяцам собственной жизни, особенно теперь, и не даст Лестрейнджу спустить все из-за неумения контролировать собственные инстинкты.
- Фу, Дженис, - обращается он уже к Итон. - Мать не учила вас, что вести себя так в присутствии мужчин неприлично?
Взятый ими обоими тон дружеских подшучиваний не вяжется ни с обстановкой, ни с состоянием обоих, ни с тем, что Итон предстоит. Об этом знает каждый в этой комнате, но Антонин истово любит эту игру, любит эту тягу к жизни Дженис Итон. Любит ее за смелость, которой не хватало Джейн.
- Я бросил курить сегодня. И вам советую, Дженис. Как говорят магглы, курение убивает, - Антонин улыбается собственной шутке. Антонин знает, что убьет Дженис Итон не курение.
Антонин с удовольствием сделал бы это сам. Как только она ответит на его вопросы.

Дженис смотрит на сигарету с той же алчностью, что когда-то Рудольфус смотрел на неё саму, а затем бросает на Рудольфуса короткий взгляд — так снайпер нащупывает прицелом точку для выстрела, — и улыбается снова. В улыбке яда больше, чем на клыках тайпана, и, если бы не Антонин, Дженис была бы уже на полпути к Тому.
Так или иначе, ей остаётся совсем немного. Она уже готова. Она готова уже давно, она не может только заставить себя закончить ритуал. Она справится с этим — когда они перейдут от слов к делу, а пока...
— Моя мать — официантка. Светские манеры не по её части.
Ей нравится эта игра; умирать — так с музыкой. Ей нравится то, как она умрёт. От чьей руки.
Это достаточно цинично, чтобы понравиться даже ей, и она быстро давит короткий крик. Или давится криком, тут не понять.
Боль застилает глаза. Боль делает Итон послушной.
Дым для неё слаще воздуха. Она затягивается спешно, глубоко, жадно, после — запрокидывает голову, смотрит на Долохова из-под полуприкрытых век и расслабленно выдыхает:
— Петля на шее убивает вернее.
Но и тут случаются осечки.
Ей тогда стоило бы остаться — убедиться, что, отстучав своё каблуком о каблук, его сапоги больше не коснутся пола. Не по его воле.
Дженис уже не жалеет. Дженис, языком перекатив сигарету на другой угол рта — фильтр темнеет кровью там, где его сжимали губы, — держит Рудольфуса взглядом.
— Спасибо за сигарету.
Ей не сложно быть вежливой — они уже так близки, что их можно считать за любовников. Всех троих.
— Докурю — и начнём.

Ему не нравится, что она смотрит за него, на Долохова. Они должны быть вдвоем здесь, только он и Итон, и наличие самоуверенного румына не входило в его планы.
Лестрейндж не обращает внимания на благодарность, смотрит, как Итон затягивается. Ему почти хорошо от одного только ее присутствия рядом, и он впитывает это чувство, втягивает с дымом ее сигареты.
Подносит палочку к своей, но прикурить удается не сразу. Кровь пропитала табак, не дает затянуться как следует, и сигарета гаснет быстрее, чем он успевает раскурить.
К Мордреду.
Лестрейндж выплевывает сигарету в руку, отламывает фильтр, снова прикусывает оставшийся неуклюжий обрубок. Кастует Инсендио и глубоко затягивается.
Кивает на слова Долохова.
Он не любит, когда ему врут.
Он любит, когда кричат.
На этот раз пинок еще сильнее, хотя и отдается в ребрах. Лестрейндж кашляет аккомпанементом к вскрику Итон, сигарета падает ей на правое бедро, скатывается в сторону, пачкая кровью.
Лестрейндж не замечает, он прижимает растопыренную ладонь к груди, пока кашель не унимается, а затем отнимает ладонь, вытирает о рубашку брызги крови.
Шатаясь, опускается на колени между ног Итон, приближает голову к ее лицу, хватает свободной рукой за затылок.
- Это ему нужно, чтобы ты говорила. А мне плевать, - он честен с ней. Всегда был честен. - Мне не нужны ответы. Совсем. Так что не старайся. Молчи и я останусь здесь, а он уйдет. И тогда мы начнем по-настоящему.

Ему и слышать не нужно, он и так примерно представляет себе, что может нашептывать Лестрейндж, опустившийся на колени между ног Дженис Итон. Галеон на то, что обещает ее убить. Два - на то, что трахнуть. Три - на то, что он и сам не знает, чего хочет больше.
Антонин не проиграл бы ни сикля, доведись ему спорить.
- Рудольфус, - в голосе Долохова звенит металл.
Кто вообще позволил Лестрейнджу бродить по Ставке в этом состоянии, поблизости от Итон, с которой у него личные счеты. Впрочем, она молодец. С ней личных счетов у кого только нет, впору продавать билеты.
- Рудольфус. Подумайте о Беллатрисе. О вашем долге.
О чем угодно, покарай тебя Один, подумай, но отойди от главы Аврората, убери от нее волшебную палочку.
- Дайте мне закончить, Рудольфус. И я оставлю вас наедине.
Не оставит, но Лестрейнджу знать это ни к чему. Знать это так рано ни к чему.
Напряженно наблюдая за спиной Рудольфуса, Антонин Павлович пропускает момент истины.
Дженис Итон смотрит прямо ему в глаза, насмешливо выгибая бровь, и в ее голосе не слышно ни страха, ни боли.
А должно бы.
Так спешить навстречу мученической смерти не может никто в здравом рассудке, и Антонин замолкает.
Почти равнодушно вытягивает из ножен волшебную палочку, морщась неосознанно при этом движении, отзывающемся в солнечном сплетении.
Выдыхает сквозь зубы.
- Петрификус Тоталус. - Это похожее на удар розги - то, как реагирует его тело на применение магии. То, как перехватывает дыхание, сдавливает грудную клетку.
Он бледнеет, наваливается на спинку стула, пережидает, чувствуя, как теряют чувствительность пальцы, сжимающие палочку.
Перекидывает ее в левую руку.
С трудом поднимается на ноги, чтобы видеть Дженис поверх головы застывшего Лестрейнджа.
- Давайте попробуем снова. Имена, Дженис. Мне нужны имена. Информация. Пустые разговоры меня не интересуют. А если вы перестанете дразнить мистера Лестрейнджа, я позволю вам умереть быстро и практически безболезненно. Так, как вы мне не позволили в свое время. Хорошая сделка, Дженис, не правда ли? - Он хотел бы улыбнуться, но не может - больше нет. - И я делаю вам это предложение ради памяти вашей матери.

Он пропускает мимо ушей ее фальшивую заботу, потому что знает, какова ей цена. Знает, что может за ней стоять - жадное пожелание смерти. Он и сам обещает ей отдых и легкую смерть, хотя хотел бы узнать, будет ли она кричать в той же тональности, раздроби он ей вторую ногу. Или локоть. Или ребра.
Останавливается на полпути от стены до стены, изображает всем своим видом вежливое внимание. Кивает преувеличенно любезно.
- Прошу, спрашивайте.
Ему любопытно, о чем она могла бы его спросить. Он не ждет, что она будет тратить эти последние, быть может, минуты в своей жизни на то, чтобы спросить о матери.
Долохов смотрит в лицо Дженис Итон, искаженное дрожью притворного веселья, но слышит голос ее матери: мягкий, сливочный акцент южных штатов. Он разобрался в звучании конфедеративного говора много позже, чем судьба столкнула их с Джейн Гамильтон, но еще до того, стоило ему услышать знакомый акцент, он искал взглядом говорившую.
Одна из балерин - прима - Венской оперы продержалась в его фаворитках достаточно, чтобы он снискал славу карточного шулера, изыскивая золото на удовлетворение ее очаровательных капризов - и виной тому был ее акцент. О дурной репутации за карточным столом упоминать стало не принято после нескольких коротких дуэлей, но он оставил и Вену, и приму на три года, намеренно разрывая связь, перераставшую в привязанность.
Но с тех пор прошли годы, и сейчас Антонин остается почти равнодушным, слыша растянутые гласные.
- Не так, как вы думаете. Не так, как хотелось бы мне. Не так, как, смею думать, хотелось бы ей.
Он отходит к стулу, неторопливо переставляет его на пару футов левее, садится - так они с Дженис Итон могут видеть друга, не цепляясь взглядом за фигуру Лестрейнджа, даже коленопреклоненным оставляющего впечатление массивности. Даже неподвижным - исходящей от него опасности. Безумия.
Антонин снова вздыхает, чувствуя, как при этом боль, затаившаяся за грудной клеткой, вновь запускает когти в его аритмично бьющееся сердце.
- Ваш отец познакомил меня с вашей матерью за несколько дней до их свадьбы, но вам не о чем волноваться. Ваша мать сохранила верность своему слову и своему жениху. К старости я стал сентиментален - и если вы расскажете мне то, что я хочу услышать, я сделаю то, о чем говорил. Вы даже сможете выбрать, как именно умереть, Дженис. Без Круцио, хотя за мной должок. Без унижения.

Отредактировано Antonin Dolohov (31 октября, 2016г. 12:12)

Облегчение, которым повеяло от Дженис Итон после его ответа, едва ли было уместно с учетом всего того, что ей еще предстояло, но Антонин кивает понимающе.
Потерянная было улыбка возвращается к нему, пусть и призрачной тенью самой себя, но это уже кое-что.
Облегчение выдает Дженис Итон, которая владеет собой лучше, чем отец, но хуже, чем мать: она боялась услышать другой ответ.
Боялась, что образ матери может потускнеть, зато сама делает все, чтобы втоптать его в грязь - уже своим поведением.
Мимолетный соблазн поделиться с ней своими впечатлениями от часов, проведенных в образе Роберта Локампа, для Антонина Павловича слишком мелочен и ему не сложно удержаться: он сам обещал Дженис смерть без унижений, ни к чему избавлять ее от одного изнасилования, чтобы кинуть в лицо сопоставимое.
- Ширма, которая знала о нападении на Хогвартс? - Антонин спрашивает не у нее. Он задает этот вопрос в сторону, будто размышляя вслух, делясь своими соображениями.
Снова смотрит на Итон, которая продолжает кривляться.
Женщина, которую он помнит, уже говорила это - вслух или нет, неважно. Занося палочку, жестко отмеряя время Пыточного, она смотрела так же - как будто это ее последние чары.
- Это ваши последние слова, Дженис? - интересуется он вежливо. - Вы больше не хотите сказать мне ничего, что имело бы отношение к моим вопросам?

Она и не поняла, что дело не в том, какой она боевик. Дело было в том, что - откуда бы защитники замка не узнали о нападении - они предпочли действовать секретно. Авроры не кишели за каждым поворотом, не выскакивали из каждого кабинета - их багряные мантии не вспыхивали языками пламени перед Пожирателями, не ожидавшими и такой засады. Будь Итон и в самом деле подставной Главой, громким именем из прошлого, женщиной, похоронившей мужа - ей велено было бы не дергаться. Сидеть на своем месте. Она, может, и не узнала бы о том, что происходит в Хогвартсе, пока ей не сказал бы кто-то другой - тот, кто знал больше нее.
Подставные ширмы не отправляют в мясорубку, их берегут - даже если они хорошие боевики.
А потому Антонин приходит к выводу, что Дженис вновь ему солгала.
Он смотрит на нее без следа интереса. Без следа сочувствия, симпатии, тепла.
Он и правда знает ее достаточно - и знает, что она любит играть. Развлекаться, как говорит она сама.
Их взгляды сталкиваются в комнате, а затем что-то в ее лице меняется. Черты лица будто сглаживаются, исчезает с губ эта острая складка, заменяющая ей улыбку.
Она выглядит, улыбается как человек, получивший свою награду - она не смотрела на него так даже когда выбивала табурет из-под его ног. Она слишком умиротворена.
И Долохов понимает, что она задумала, в ту самую секунду, когда первые слоги незнакомой вязи чар срываются с ее губ.
- Силенцио, - на одном дыхании кастует он, взмахивая палочкой наискось, не обращая внимания на сорвавшееся вскачь сердце, на мгновенную боль в правой лопатке. Рука падает на колено, чужая, лишняя, но пальцы крепко сжимают палочку, а рисунок заклинания тверд и точен.
Целых десять секунд он ждет, глядя в лицо Дженис Итон, следя за ней, и с каждой секундой понимает, что интуиция его не подвела - у нее был способ покончить со всем разом. И когда боль отступает, он вновь поднимается на ноги, слабо улыбаясь, отходит к двери.
- Кажется, на сегодня мы зашли в тупик. Я дам вам время подумать как следует и вернусь завтра.
С трудом поднимает руку. Невербальное Финитэ разбивается о спину Рудольфуса, возвращая ему способность двигаться.
- Она повесила на себя незавершенный контур. Чтобы завершить, когда нужно будет. Дадите ей слово - и потерю второго Главы Аврората Милорд вам не простит. Под вашу ответственность, Рудольфус. Приятного дня.
Антонин кидает последний взгляд на Итон. Она чуть было не переиграла его. Ничего, к завтрашнему рандеву он будет в лучшей форме.

Отредактировано Antonin Dolohov (31 октября, 2016г. 17:53)

Дженис звучит на удивление твёрдо, когда тянет завершающий рефрен ритуала, и смотрит также; в глазах и плечах — ни напряжения, ни страха. Она ждала этого пятнадцать с лишним лет.
Она подождёт ещё. День, два.
Неделю.
Месяц.
Год.
Рано или поздно им придётся дать ей слово, а пока она ненавидит Антонина сильнее, чем ненавидела его за Тома. Она ненавидит его так горячо и так страстно, как никогда не любила Тома.
Больше она не улыбается.
Даже Рудольфусу.
На Рудольфуса Дженис смотрит с тщательно подчёркнутым безразличием, дышит глубоко и ровно. Считает до десяти и обратно, чтобы хоть как-то занять себя, а затем ведёт щекой по его ладони и, когда кровь попадает на губы, демонстративно снимает её языком.
С их первой встречи прошло почти двадцать лет, а он всё также горячится и упускает возможность ударить эффективно, а не эффектно. Он горячится, и Дженис выигрывает. Раз за разом, удар за ударом.
Поэтому она говорит. Ей не нужно быть услышанной, ей нужно избавиться от гнева, пока она сама в нём не захлебнулась. Она сплёвывает в сторону, как сплёвывал её дед жёлтой от никотина слюной, и точно так же кривит губы:
— Не повезло, да?
Она слышит, как и куда отлетела его волшебная палочка, для порядка задерживает это в голове. Смеётся, отчаянно, словно в немом кино — утрированно оскалив зубы и сузив сухие глаза.
Семнадцать лет они ждали этой встречи.
Семнадцать лет — и вот результат.
Итон утыкается лбом в предплечье, выдыхает...
Потом — кричит. Долго, беззвучно. Дрожит всем телом, запрокинув голову, рвёт связки в немом проклятии, но затем мир перед ней темнеет, и она теряет сознание у Рудольфуса в руках.
Потом — приходит в себя. Выныривает из темноты как из воды, кусает красные губы и пока ещё держится. Ей всё ещё смешно, и потому она вырывает руку — он ей это позволяет — и цепляется за его затылок.
Дженис смотрит ему в глаза и делит всё по слогам.
— Жалкое зрелище, Рудольфус. Жал-ко-е.
Выгибается сильнее, тянется губами к его уху, и под майкой вскрывается мясом пробитый бок, кровоточит из-под засохшей корки.
Пот лепит волосы к вискам.
— Как низко ты пал.

Отредактировано Janis Eaton (22 ноября, 2016г. 18:27)

Десять.
Десять — это не так много.
Дженис даёт себе слово продержаться десять ударов — и не кричать. Даже под Силенцио — всё равно не кричать, и первое время она своё слово держит: кривит губы в болезненном презрении, когда ладонь Рудольфуса мажет под резинку трусов, впивается обломанными ногтями в его затылок, еле сдерживает тошноту.
Десять — это не так уж и много. Ненависти в ней хватит, чтобы продержаться.
Чуть повернув голову, Дженис едва касается губами чужой щеки и мысленно проклинает Рудольфуса и весь его род. Представляет, смакуя каждую деталь, как сняла бы с него кожу сантиметровыми полосками, просаливая каждый открывшийся кусок. Вспоминает, как истекала кровью его жена, и жалеет, отчаянно жалеет, что тогда ещё старалась держать себя в руках.
Сейчас она не подарила бы ей лёгкой смерти. Каждый стон Тома Дженис оплатила бы сотней — его жены, но сейчас уже не в её привычке выписывать такие чеки, и она знает, что всё равно что мертва. Дженис делает то, что ещё может: бьёт краем локтя Рудольфусу по зубам, снизу вверх.
Это греет её — ещё пару секунд, потом мир срывается с качелей, и сосредоточиться на Рудольфусе Дженис больше не может — центром её вселенной становится след от первого его удара.
В ушах звенит, не то колокола, не то — москиты.
— Я сделала с ней кое-что страшное, — выдыхает Дженис ему в лицо — пусть читает по губам, — а затем не остаётся ничего, и она кричит.
Долго.
Очень долго.
Десять — это, наверное, уже перебор.
Дженис обмякает на пятой секунде, но, едва Рудольфус убирает пальцы, вновь приходит в себя. Она приходит в себя — и это хуже всего.
Дженис отхаркивает запавший в горло зуб и, глядя с пола, подмигивает ему тем глазом, что ещё цел.
— Мы с ней славно повеселились.
Четвёртый удар попадает на пробитый бок, и больше она уже ничего не говорит — и ничего не слышит, и не сказать, что ещё что-то понимает. Разве что, что поторопилась со своим желанием уйти: ей стоило бы выждать, выждать, пока уйдёт Антонин, пока уйдут они оба. Выждать, как семнадцать лет выжидал Рудольфус.
Это ничего — он исправит её ошибку. Уже исправляет.
— Очень славно.