Ирвинг вместо ответа обнимает Яэль, прижимая ее к себе крепко-крепко. Все кажется: если он не удержится сейчас за нее, его унесет куда-то далеко. Причем какая-то - новая, та самая новая, темная, которую он знает еще очень плохо - его часть будет этому рада. Какой-то части не надо ничего, кроме ветра в морду, срывающего слюну с клыков, крови на языке, удивительной роскоши не думать ни о чем в пределах нескольких секунд.
Но это новой части. А Ирвингу нужна его жизнь - и лиска сейчас самый простой и верный способ держаться за нее, не выпустив их рук.
Он хочет остаться один - и боится этого.
Он хочет бегать с ней по лесу - но не хочет, чтобы ему мешали.
Хочет, чтобы она остановила его, если он не сможет сам, перед тем, как он сделает что-то ужасное и непоправимое даже по новым меркам - но куда больше ему понравилось бы, если бы их таких было двое.
Ирвинг вслепую, губами нашаривает в россыпи лискиных волос ухо, целует его, потом легко прикусывает.
Она права, ночи сейчас коротки - и это хорошо. Зимой все будет не так легко - и это еще лучше.
В Ирвинге сейчас располовинено все, и ему странно это. Он всегда, с самого детства точно знал, чего хочет, чего добивается, куда идет. Теперь противоречия выматывают его сильнее, чем ночная гонка по лесу. Он чувствует, что опять сползает в сон, и что в этот раз не сможет отпихнуть его прочь. Единственное, на что его хватает - это посильнее обхватить теплую, мягкую, славную Яэль, чтобы она не вывернулась, пока он спит, чтобы так и осталась с ним, не затерявшись даже во сне.

Сны ему снятся, но Ирвинг забывает их еще до того, как новый сменяет старый. Он умеет гадать, умеет читать будущее, и сны толковать тоже умеет, но теперь он даже во сне бежит от понимания прошлого и осознания будущего. Конечно, когла-нибудь ему придется остановиться, во всем разобраться, подумать, но еще не теперь. Еще не теперь.
Его будит поцелуй, а не слова. За окном собираются сизые прозрачные сумерки, в Ирвинге ворочается, Монро потягивается зверь, готовый опять вылезти наружу. На своей всегда уютной кухне Яэль готовит им обед.
Ирвинг есть рассеяно и быстро. Яэль тоже спешит. Вообще-то, она могла бы остаться - даже несмотря на обещание, Ирвингу отчасти хочется, чтобы она осталась: как человеку, чтобы была в безопасности и он не смог ей навредить, как зверю - чтобы не мешала. Но они аппарируют вместе, и он по-настоящему рад этому. Ему нравится, как она говорит - спокойно, уверенно, словно всю жизнь занималась чем-то таким. Он некстати вспоминает их первую ночь, и как она звали под ним Лестрейнджа. Может, ему случилось найти человека, так же влюбленного в опасность, как и он сам?
Ирвинг поправляет воротник. Еще не пора, он не трогает одежду, зато тянется за сигаретой. Огонек на конце сигареты Яэль выглядит, как разозленный болотный огонек, заманивающий в лес.
- Ты успеешь превратиться? - уточняет он.- Или спрятаться. Или что ты там планируешь делать.
Он тянет носом воздух, отмечает, что запах ему не знаком, потом улыбается насмешливо сам себе - да он ведь еще человек, откуда ему знать о запахе.
Темнеет, сквозь облака он видит лунный свет, но еще не луну, пока еще не луну.
Ирвинг бросает наполовину скуренную сигарету под ноги, выдавливает ее в послушную сырую землю каблуком; вокруг пахнет кладбищем.он стаскивает рубашку, помедлив - хотя ведь лиска видела его голым сотню раз - расстегивает брюки.
- Ладно, уже теперь, - говорит он. - Уже скоро.

Ирвинг не волнуется, он просто не способен игнорировать то, что происходит. Как кожа натягивается, болит, как зудит тело - все зудит, будто там, под кожей что-то бегает. Кто-то бегает.
Он еще кивает, еще пытается улыбнуться, а губы уже кривит в болезненной ухмылке, и воздух из легких вырывается с хрипом и - пока еще проглоченным - рычанием.
Память вернулась, и теперь, на пороге превращения, Ирвинг вспоминает ту боль, судорожно сглатывает и одновременно понимает две вещи: что он не может пошевелиться. и что руки и ноги у него трясутся, хотя кажется, что трясется весь мир. Волна боли прокатывает по нему - словно не он становится оборотнем, а зверь пожирает его изнутри, занимая то место, которое считает своим. Ему выгибает спину, удлиняет лицо, кривит руки, пальцы, ногти - нет, уже когти - и волосы на теле становятся шерстью, но это уже меньше всего волнует Ирвинга. Ему стоит бы думать о лиске - но и лиска не волнует его, потому что единственное, о чем он беспокоится - это о том, что потеряет себя, и этот страх на какую-то секунду пересиливает боль. Потом боль побеждает.

Последнее, что помнил зверь - это боль и страх от того, что его снова прогоняют. Первое, что он чувствует - это боль и радость от того, что он снова выгрыз свое место. Обе они отражаются во взгляде, и потому смотрит он весело, страшно, не пытаясь понять, где он и кто рядом - потому что это не имеет ни малейшего значения: он все равно прогрызет себе дорогу туда, куда ему хочется - сквозь незнакомые места, сквозь чужие владения, сквозь леса, животных, людей - сквозь все, что окажется на пути. Куда ему бежать, он не знает, но знает, от чего - от утра. И знает, что если стараться достаточно сильно, то однажды ему может повезти, и тот второй никогда не вернется.
От того второго остались только следы запахов, и следы эти ведут к рыжей женщине. Она тоже пахнет тем вторым, пахнет близко, сильно - и этим раздражает. Сквозь нее тоже придется бежать.

В голосе у нее страх, в голосе у нее - мольба. В голосе у нее звучит имя того, другого. Это не нравится зверю, он тяжело падает на все лапы, хотя до того еще стоял, опасно покачиваясь.
Спешить ему некуда: луна только показалась, впереди вся ночь - и сейчас это все еще кажется целой половой времени. Он медленно подходит, чуть припадая на передние лапы: все примеривается, как лучше будет прыгать; он не прыгает, и не собирается.
Он дышит на женщину острым звериным запахом, а сам втягивает ее запах, смешанный с тем другим. Ее стоит убить, прокладывая путь к свободе. Луна тревожит его не так сильно, как обрывки того другого внутри. Если уничтожить то, что ему нравится, то, за что держится, будет, кажется, намного проще.
Но сейчас он отложен - и даже такой, даже теперь он не может есть кого-то, кто пахнет так знакомо и близко. И он зло рычит, не в силах себя пересилить, и продвигает свирепую слюнявую пасть близко-близко.
Но потом все равно бросается в лес.

Не то бежит, не то убегает - никто не смог бы сказать наверняка. Он и сам не знает.
Он голоден, но не останавливается, хватает на бегу то - тех - кто дает себя ухватить. Хочет глубже в лес, но то и дело сворачивает туда, куда тянет за нос человеческий запах.  Видит, слышит, что кто-то идет следом, но не ждет, не проверяет, кто это. Только иногда он замирает, резко, нервно, стоит неподвижно несколько секунд, а потом воет, надеясь, что услышит в ответ переклик от своих. Но своих нет. Своих у него нет, никто не откликается, и он продолжает свою безнадежную погоню.
Он уже знает, что утром его время закончится. С прошлой ночью это не сравнить - та была бескрайней, вечной, та была обещанием прекрасной свободы, но утром он опять оказался в клетке человеческого тела, и сегодня боится, что случится точно так же.
Просить и ждать помощи не у кого, и за ним гонится кто-то другой - не то утро, не то человеческое нутро, не то кто-то другой, а он гонится вслед за луной, не выпуская ее из вида, но зная, что не догонит, упустит. Ноги подводят раньше и незадолго до рассвета, когда он уже чувствует, как шевелится внутри тот другой, он тяжело и устало падает, сминая молодую пробивающуюся траву.

Ирвингу приходится сделать над собой усилие, сначала чтобы вспомнить, как говорить, затем - чтобы сказать что-то сквозь стучащие зубы. Для начала он пытается улыбнуться, и улыбка получается кривой, нервной, она то и дело срывается в гримасу, но Ирвинг упорен, он держит ее, пока не чувствует, что губы выгибает уже не так сильно.
В чем-то это утро хуже - он опять не помнит ничего, что было, но ощущение страшной потери от того, как кто-то выгрыз ломоть его жизни, как кто-то пользовался его телом без спроса, ведома, без хотя бы чего-то взамен, забивает все остальное, что мог бы чувствовать Ирвинг.
В чем-то это утро лучше - рядом Яэль, и он, как это часто бывает с ним на войне, сталкивается с острой необходимостью вести себя смело; это притворство помогает, задает рамки для разорванного и снова собранного по кусочкам мира.
Он ждет еще немного, пока не знает точно, что не свалится тут же назад в траву, потом садится, не несколько секунд закрывает глаза, чтобы мир перестал вертеться. Тянет руку, осторожно, медленно, чтобы не испугать, держится за лиску, потому что теперь ему нужна опора, нужно, чтобы было, за кого держаться. Трогает свободной рукой плечо - на этот раз сустав на месте.
- Ну вот, - он снова кривит бескровные губы, - не так уж страшно. В следующий раз все, наверное, пройдет еще легче.
Знание, что нет, не будет, забирается ему под кожу вместе с холодом, и он пытается отвлечься от них обоих, внимательно осматривает лиску. Она выглядит почти как он, только в одежде. Ирвинг вытягивается у нее из волос прошлогодний сухой лист, потом запускает пятерню и в свои волосы, вырывая оттуда несколько запутавшихся веточек.
- Я отведу тебя домой, - говорит Ирвинг, хотя и его одежда, и палочка должны быть у Яэль, - надо привести тебя в порядок.
Он медленно встает, стараясь не обращать внимания на ломоту в теле. Это хуже, чем было в первый раз, хотя, может, тогда его отвлекала сильная боль, и он не обращал внимания на все остальное. Потом Ирвинг тянет с земли и лиску.
- Я ведь... Я ведь ничего не сделал тебе ночью?

Отредактировано Irving Drake (22 ноября, 2016г. 01:21)