Тот край коридора кажется совсем пустым - особенно теперь, когда после побега Блэка убрали и тело еще в начале месяца умершего Мальсибера. Камера Крауча пустует с восемьдесят второго, кажется - Лестрейндж уже не уверен, что течение времени здесь подчиняется логике.
Если бы не газеты, он не уверен, что смог бы сосчитать, какой сейчас год.
Вспоминая о газете, одной из тех, что принес заключенным Фадж, Рабастан проворно роется под одеялом почти бумажной тонкости, проверяет, на месте ли бережно хранимые листы "Пророка", разглаживает пальцами замятие на углу, и тут же испуганно отнимает руку, чтобы не оставить пятен.
Яростно трет ладонь о камни внешней стены, не замечая ни ледяного холода, ни ссадин - на стене выступает влага куда чище, чем в бадье с водой, через день притаскиваемой стражами.
Ему нельзя забывать мыть руки. Другой газеты может и не быть.
Он хрипло и коротко смеется - другой газеты не будет.
Эта проклятая газета значит для него куда больше, чем побег Сириуса Блэка, давно превратившегося для прочих узников в невнятный шум и почти животный вой из камеры дальше по коридору.
Он снова разглаживает страницу, осторожно прикасается к колдографии на первой полосе. Снова и снова вчитывается в напечатанные буквы, складывает из них слова, а затем и предложения.
Не так давно ему пришла в голову мысль, что газеты им подкинули специально, что не могло пройти уже двенадцать лет - что дата лжива, что их - его! - хотят свести с ума.
Тогда-то он и смял страницу, хотел уничтожить, разодрать - одумался почти вовремя, только вот изломы ничем не загладить.
Вскидывает голову - в "пожирательском блоке" никогда не бывает абсолютной тишины: то все пел колыбельные Крауч перед смертью, то переругиваются Рудольфус и Беллатрикс, то бормочет или поет на родном языке Долохов, то выл Блэк, и все они, все, постоянно кашляют, но совершенно иной звук открываемой железной двери в конце коридора спутать ни с чем невозможно - осторожно и быстро сворачивает газету, прячет в ворох тряпья на койке.
Наверняка тварь - тварей привлекают любые эмоции, а с утра Беллатрикс снова звала Темного Лорда и предрекала его скорое возвращение, доводя остальных.
Да и побег одного из заключенных разворошил осиное гнездо, пробудил неясные надежды даже среди тех, кто давно запретил себе надеяться.
Деметоры не могли не прийти - это было вопросом времени.
Подобрав ноги на койку, Лестрейндж откидывается спиной на стену, закрывает глаза, не желая видеть, как тварь зависнет напротив решетки его камеры. Заставляет себя выкинуть из головы все лишнее, сосредоточиться на камне за спиной, вымораживающем и надежду, и любые эмоции.
Но дементоры перемещаются бесшумно, а он совершенно точно слышит шаги, замирающие в коридоре между камерами Рабастана и Беллатрикс.
- Заключенный Лестрейндж, на выход, - распоряжается аврор, кажущийся смутно знакомым.
Рабастан прищуривается.
- Который? - визгливо интересуется Беллатриса, заходясь кашлем и повисая на решетке. Ей до сих пор нравится эта игра.
- Рабастан Лестрейндж, - аврор смеряет изможденную женщину мрачным взглядом и снова поворачивается к камере младшего Лестрейнджа, который недоверчиво смотрит в ответ. Он-то кому мог понадобиться - тем более, сейчас.
- Так бы сразу и говорил, сукин сын, - наконец-то и Рудольфус доковылял к решетке, прижимается к ней всем телом - наверное, хочет увидеть жену.
Им не повезло всем троим - Рабастану через коридор прекрасно видно обоих, а вот им друг друга можно лишь слышать. Сильное испытание для брака, который был обречен с самого начала.
- Заключенный Лестрейндж, предупреждение, - маневры Рудольфуса не остаются безнаказанными.
Внутри у Младшего что-то обрывается с глухим щелчком.
- За что? - криво скалится он.
Беллатриса снова смеется, кашляет и смеется, цепляясь тощими пальцами за прутья, оседает кучей мусора на ледяной пол.
Они играют в эту игру каждый раз. Каждый, сука, раз.
И Рабастан не уверен, что у него есть причина продолжать это делать. Кроме, пожалуй, одной - он все-таки спятил.
Он стаскивает себя с койки, бредет к решетке, пока аврор колдует над стерегущими чарами.
Тварь все же есть, парит чуть в стороне, смрадом обозначая свое присутствие, но тускло светящийся кролик не подпускает ее близко.
И все же, что и кому могло от него понадобиться, думает Лестрейндж, переступая щербину в камнях, образованную постепенно опускающейся под собственной тяжестью решеткой.
Крепости несколько веков - иногда Лестрейнджу кажется, что он сидит тут уже вечность.

У них в блоке намного темнее, а потому освещение в первый момент слепит глаза.
Он узнает Руфуса Скримджера. Не может не узнать, не может не помнить - его имя часто упоминается Рудольфусом, вечно ищущим козла отпущения, как будто их мало здесь, таких жертвенных агнцев.
В первый момент вспышкой безумной и иррациональной мысли - амнистия, свобода.
Тварь, держащаяся в почтительном отдалении, причмокивает воронкой рта под драными лохмотьями капюшона. Лестрейнджа передергивает и он перешагивает порог. От прежнего искреннего, даже жадного интереса ко всему окружающему ничего не осталось. Рабастана Лестрейнджа гонит вперед не любопытство, а желание оказаться как можно дальше от дементора, тенью следовавшего за ним вплоть до этой двери.
Несколько шагов, стул - как будто он может вернуться в восемьдесят первый. Даже искалеченный мизинец начинает ныть, будто шрамы давно не затянулись.
Серебристой молнией по столу ящерка, и Лестрейндж бездумно подставляет руку под чужие светлые воспоминания.
Чужие - а потому тварь все еще неподалеку, подкарауливает Рабастана в тенях. Тварь никуда не торопится - он все равно вернется к ней.
Патронус деловито взбирается по рукаву тюремной робы, сквозь прореху тычется во впадину локтя, вызывая неконтролируемую дрожь.
Одиночная камера не предполагает тактильного контакта, и даже это напоминание о том, что он, Лестрейндж, все еще существо из плоти и крови, кажется лишним, после двенадцати лет пугающим.
Он ловит верткую ящерицу, понимая, что просто хочет коснуться этой чистой магии, но чужой Патронус, будто чувствуя эту иррациональную жажду, уворачивается, скользит между пальцев, ускользает.
Наверное, возня с ящерицей выглядит со стороны жалко и безумно, но ему действительно стоит большого труда оторваться, сесть ровнее, позволить проклятому сгустку света исследовать шрамы на шее.
Да, был же вопрос. Руфус Скриджер задал ему вопрос.
Лестрейндж заставляет себя перестать елозить пальцами по столу.
Он не сумасшедший. Он в здравом уме.
По крайней мере, он еще чувствует эту разницу, а значит, может вести себя как человек с ясным рассудком.
Босые ноги перестают отбивать слышный только ему одному ритм по каменному полу.
Раскрытые ладони плотно прижаты к столешнице.
- Да? - переспрашивает Лестрейндж и тут же берет себя в руки. - Да. Сириус Блэк сбежал.
Хриплый смешок прорывается наружу, как бы Рабастан не пытался его унять.
Надо же, Блэк действительно сбежал - а ведь когда охрана только начала поиски, Лестрейндж по меньшей мере сутки был уверен, что сошел с ума и ему все это мерещится.
Из Азкабана нельзя сбежать - все это знают.
Впрочем, в Азкабане не место Лестрейнджам - и если одно из двух утверждений оказалось ложным, то почему бы не усомниться в другом.
- Вы его уже поймали? - сквозь причудливые завихрения мысли, воспоминания о силлогизмах и Блэке пробивается здравая мысль. Если сбежал Блэк, то, быть может...
Тварь в коридоре приходит в волнение, чувствуя разгорающуюся надежду. Питательную, лакомую.

Лестрейндж моргает, собирается. Его имя, произнесенное Скримджером, становится путеводной звездой, нужно только не отвлекаться.
Сосредоточиться.
Правда, Скримджер говорит что-то еще. Блэк, да - он спрашивает о Блэке, которому удалось сбежать. Который сейчас где-то за этими стенами. Там, где лето, если верить газете.
Лестрейндж хмурится, растирает лицо ладонями - Блэк, Блэк.
Что-то странное, что-то подозрительное.
Кажется, Блэк пропал без вести еще до ареста - почему Скримджер о нем спрашивает? Разве Рабастан может что-то знать о пропавшем в семьдесят девятом Регулусе?
Стоп.
Он спрашивает не о Регулусе. Речь о Сириусе Блэке.
Лестрейндж хмурится еще сильнее - ему не нравится Сириус, это точно. Почему - он не помнит, не знает, проклятые твари, сторожащие заключенных, сожрали все его воспоминания.
Сириус Блэк, да. Сидел в соседней камере, орал, чтобы Белла заткнулась, когда та принималась восхвалять Лорда, бесил Рудольфуса. Выл.
Выл - это странно?
- Да, понимаю, - неожиданно ясно отвечает он на второй вопрос, поднимая голову. Отводит взгляд от ящерицы, изучает подбородок Скримджера с тщанием, отличающим выпускников рэйвенкло и безумцев. - Все, что может иметь отношение к побегу Сириуса Блэка.
Если говорить, то намного проще сосредоточиться - мысль больше не ускользает разорванной паутиной. Лестрейндж задумывается, если можно назвать так его попытку сопоставить все, что осталось в его искалеченной памяти, насчет соседа.
Речи о том, чтобы отказаться, даже не идет - Рабастан вовсе не желает, чтобы Блэк наслаждался свободой. Виновен он или нет, Лестрейнджу наплевать. Блэк заслуживает соседней одиночки за все, чем был - за то, что осмелился быть тем, кем не осмеливался Рабастан.
С того момента, как Блэк очутился в соседней камере, Лестрейндж едва ли не каждый день смаковал эту мысль: итог один. Ушел ли Блэк из дома, отказался ли от долга перед родом - он все равно гнил рядом.
Теперь ситуация изменилась, и Рабастан ощутил нечто, похожее на желание посчитаться с Сириусом Блэком и за эту его свободу в прошлом, и за школьные распри.
- После визита Министра,  - Лестрейндж не сразу узнает свой собственный голос, сглатывает, пытается откашляться - горло дерет, - Блэк впал в ярость. Орал что-то невразумительное, орал, что Питер Петтигрю жив. Что ему нужно покинуть крепость. Что он должен отомстить.
Это мало что значит - даже Рабастан это понимает. Сириус просидел здесь достаточно, чтобы начать забывать кое-что - и это еще мягкая формулировка.
- Орал и орал, потом начал хрипеть, потом начал выть, - Лестрейндж пожимает плечами, движение выходит дерганным и кривобоким. - Он часто выл. А иногда сидел тихо-тихо. Как будто умер.
Неприглядные будни азкабанских заключенных - не то, что может вызвать интерес дементора. Тварь, плавно покачиваясь, меняет дислокацию, отдаляется.
Рабастан знает это, потому что ему становится легче соображать.
- Вы принесли газету? - внезапно спрашивает он, снова следя за ящерицей.

Вопросы Скримджера ставят Лестрейнджа в тупик.
Это неприятное ощущение - он смутно помнит, что раньше с ним такого не происходило. Раньше его сложно было завести в тупик, по крайней мере, когда дело касалось слов. Ему нравились слова - нравилось манипулировать ими, узнавать новые, складывать из слов, будто из мозаики, причудливые сложные конструкции. Это было просто и увлекательно - куда лучше, чем считать трещины в камнях.
Теперь ему куда сложнее, он не может подобрать слов, чтобы пояснить, что имеет в виду, когда говорит, что Блэк выл. Пожалуй, не отступи дементор, он бы, сбитый с толку, завыл.
Смутное чувство, что от показательного выступления лучше воздержаться - и дело даже не в гордости, его гордость вообще иного толка, нежели гордость Рудольфуса, к примеру.
Он выкидывает из головы это уточнение, вцепляется в следующий вопрос, будто изголодавшийся пес в кость.
Он молчал, вот как?
- Здесь не сидят тихо, - наклоняясь над столом, он пересчитывает собственные растопыренные пальцы - с правой рукой что-то не так, и ему не сразу становится ясно, что именно не так.
- Здесь не сидят тихо, - уже громче повторяет он, как будто это все объясняет. Встряхивается всем телом - он правда молчал? Должно быть, брат и Беллатриса издавали шума за всех троих. К тому же, он наговорился до пересылки, еще перед судом - и Руфусу Скримджеру должно быть об этом известно лучше многих.
- К тому же Сириуса Блэка нельзя было назвать тихим До, - после паузы снова пробует Лестрейндж. Это До повисает между ними смрадом твари, вечным холодом, постоянным и незаглушаемым плеском волн, разбивающихся о каменное основание крепости-тюрьмы. Этот плеск сведет однажды Рабастана с ума окончательно - он знает это так же твердо, как помнит свое имя. Пока еще помнит.
- Блэк, - выплевывает он уж с намеком на прежние интонации, - всегда был шумным. Проблемным. Громким.
Вообще-то, очень похожим на Рудольфуса, но, наверное, Скримджера такие подробности не интересуют.
- Он просто не мог сидеть тихо. Никогда не мог. И уж тем более не мог делать это тут. В первые дни,  - Лестрейндж не без усилий продирается сквозь память к тому, что осталось от первых впечатлений своего соседства, - он не молчал. А потом все изменилось.
- Можно было забыть, что он где-то рядом, - Лестрейндж усмехается, внезапно широко и желтозубо. И тут же хмурится. - Когда он не выл, конечно.
Он же рассказал достаточно для того, чтобы получить газету?
- Я хочу читать газеты, - снисходительность кошмарно не вяжется с его заросшими щеками, тусклым взглядом, болезненной худобой и бледностью. Лестрейндж беспокойно поджимает пальцы, прячет ладони в оборванные рукава. - Фадж обещал нам газеты.
Слова расползаются драными кружевами - вряд ли он сможет объяснить Руфусу Скримджеру, сдержавшему слово, что газета здесь становится символом. Жизни, психического здоровья, того, что он не потерял себя. Спасения.
- Газеты отгоняют Грима. Я видел Грима, но я жив, - делится Рабастан, снова утыкаясь взглядом в стол.

Снова вопросы. Лестрейндж хмурится, трет пальцами стол, как будто пытается оттереть невидимое никому кроме него пятно.
Он раньше любил отвечать на вопросы, любил слышать "три, пять, десять баллов Рэйвенкло". Интересно, Руфус Скримджер может начислить ему баллы?..
С большим трудом Лестрейндж заставляет себя прогнать эти мысли. Они не в Хогвартсе, никаких больше баллов - но Скримдждеру лучше все равно отвечать. Однажды - это же было, да? - Скримджер уже задавал ему вопросы. Обещал...
Что? Азкабан.
Рабастан сам просил, не нужно забывать.
Нужно постараться.
Последние дни Блэка - это просто. Это совсем недавно.
- Я не сумасшедший, - огрызается он, поднимая голову. - Грим был здесь. Прошел мимо моей камеры.
Это был Грим, Лестрейндж уверен. У него было Превосходно... По чему, кстати? По Уходу за магическими существами? Нет, по Прорицаниям - пока он их еще посещал. До того, как увидел будущее - низкий потолок, серые камни, в углу потеки сырости, решетка, держащая его взаперти...
Он думал, что после тридцати лет в тюрьме сможет жить дальше.
Каким самонадеянным придурком он был. Как сильно верил, что его железная рациональность выстоит.
Скримджер прав - он сходит с ума. Но Грим был - он уверен. Огромный черный пес прошел по коридору.
- Грим забрал Блэка, - упорствует он, - Грим прошел мимо моей камеры, а потом Блэка было не слышно... Меня не тронул - ведь я читал газету.
Но Скримджер не хочет слушать про Грима. Скримджер хочет слушать про Блэка - и обещает еще газету.
Рабастан опускает голову, почти касается подбородком груди.
Облизывает губы, задевая саднящие трещины в углах рта.
- И карандаш? - спрашивает неуверенно, поглядывая на собеседника исподлобья. - Для кроссворда мне нужен карандаш.
Пугается, что Скримджер сейчас отменит свое предложение - события настоящего времени накладываются на выцветшие обрывки воспоминаний о прошлом. Ему непременно нужно ответить на все вопросы. Нужно сделать так, чтобы Скримджер был доволен - это очень важно.
- Министр сказал, что уверен в том, что мы расскаиваемся, - монотонно бормочет Лестрейндж, ухватив обрывок воспоминания и аккуратно разматывая его, - сказал, что уверен, что мы хотим принести как можно больше пользы. Рудольфус сказал, что убьет его. Беллатриса смеялась, смеялась, смеялась. Антонин Долохов крикнул что-то по-русски - грубое, да. Фадж продолжал, сказал, что мы можем пожертвовать свои сейфы Министерству, что гоблины требуют распоряжений владельцев, что взамен он улучшит нам условия содержания... Блэк предложил ему сесть в соседнюю камеру, Рудольфус продолжал обещать смерть... Дементоров не было в коридоре, и все вели себя... оживленно. Министр раздал газеты - просто совал между прутьями, они падали на пол, пачкались... Пачкались!
Лестрейндж задыхается, яростно сжимает кулаки, гипнотизирует взглядом едва заметное пятно на столешнице.
- И ушел. Сказал, что даст нам время подумать.
Он замолкает и молчит долго-долго, заново переживая то, что творилось в "пожирательском блоке" после визита Корнелиуса Фаджа.
- А потом Блэк начал орать. Что ему нужно выйти. Что он должен добраться до Гарри Поттера. Что он должен убить Питера Петтигрю... Он сумасшедший. Он забыл, что Петтигрю мертв. - Лестрейндж кривит рот, поглядывает на Скримджера - А потом начал выть. А потом - совсем скоро - замолчал. Хорошо, что он больше не воет. Это он звал Грима, да?
Вспоминая, что Скримджер не хочет слушать про Грима, Рабастан осекается, выравнивает дыхание.
- Молчал и молчал. Я думал, он мертв. Мы все думали, что он мертв - больше не орал, что невиновен, не орал, что они посадили не того. Молчал. Как Мальсибер - только Мальсибер правда умер. А Блэк, как оказалось, сбежал. Просто однажды пришли охранники, разогнали дементоров, обыскали камеры. Блэк сбежал. - Он сглатывает. - Отсюда можно бежать?

Лестрейндж горбится над столом, рассеянно потирает пальцы - нельзя допустить, чтобы газета оказалась испачканной. Нельзя затереть печатный текст, охраняющий его от Грима.
- Тюрьма - ваша, - покладисто соглашается он лишь бы что-то сказать. На самом деле тюрьма принадлежит Тварям - даже Скримджеру требуется защитник, чтобы ходить здесь. Будь тюрьма его, нуждался бы он в Патронусе? - Только Министр все равно больше не приходил.
Рабастану кажется, что и не придет: если Корнелиус Фадж не полный идиот - а Министрами не должны становиться идиоты - то он понял, что среди Пожирателей нет раскаявшихся. Как нет и тех, кто еще верит в милосердие Министерства.
И все же - здесь, в Азкабане, далеко не все. Может быть, мертвы? Уолден Макнейр, Северус Снейп, Люциус Малфой, Игорь Каркаров - да мало ли. Где они? Где Паркинсон, Крэбб, Гойл? Нотт?
Рабастан кидает на Скримджера настороженный взгляд. Он сказал достаточно? Достаточно для газеты?
Аврор выглядит намного старше, но странным образом лучше, чем в их последнюю встречу. Сколько прошло лет на самом деле? Лестрейндж уже не знает. Он же не может просидеть здесь почти двенадцать лет, так ведь? Двенадцать лет - это слишком много, это значит, что Лорд не вернулся. Что Рудольфус ошибался - и они умрут здесь, последние отпрыски древнего рода.
Лестрейндж собирается с мыслями. Он еще не готов умирать, не готов сходить с ума. С той же маниакальной решимостью, с которой он отрицал в первые дни после ареста причастность к деятельности Пожирателей, он вцепляется в сказанное Скримджером.
- Вы можете выпустить меня, - говорит он, будто только что осознал этот простой факт. - Выпустите меня. Я ответил на все ваши вопросы. Я смогу убедить Рудольфуса расстаться с сейфами.
Даже в этом состоянии - просьба отпустить его звучит так же невыразительно, как если бы Лестрейндж просил передать ему соль - он не допускает и мысли, что Рудольфус останется здесь. И ему кажется, что Скримджер может это сделать - может выпустить его, Рудольфуса и Беллатрикс домой.
Почему бы и нет.