Где был его разум?
Задаваться этим вопросом было легко - легче легкого, если быть откровенным. И уж точно куда легче, чем думать о том, как это все закончится.
Не то чтобы он не подозревал, как, но именно сейчас Рабастану Лестрейнджу куда больше нравилось оглядываться в прошлое, даже если там таились вопросы, ответов на которые он не знал.
Обстоятельства складывались не в его пользу - не в пользу Лестрейнджей: даже несмотря на то, что Беллатрикс и самому Рабастану хватило ума не использовать при атаке на Лонгботтомов и их дом свои собственные волшебные палочки, Рудольфус не был настолько же осмотрительным, да и одно то, что их схватили буквально на парадном крыльце запытанных авроров, говорило о многом.
Операция - он предпочитает называть этот полубезумный визит к Лонгботтомам в погоне за намеком на информацию о местонахождении Темного Лорда операцией - была неподготовлена, непродумана, так что результат, если бы он действительно задумался об этом, был предсказуем, вот только младшему Лестрейнджу все равно упрямо казалось, что все обойдется. Должно обойтись.
Рано или поздно, на очередном допросе, он сумеет нащупать правильный тон, ухватиться за какую-либо оговорку допрашивающих его авроров, поймет, как решить это уравнение - и сделает это. Хотя бы потому что у него нет иного выхода.
Куда хуже было то, что после ареста их разделили и не было ни единой возможности выяснить, что именно говорят его брат, свояченица и Крауч - и это тоже вызывало беспокойство. Как он может выстроить какую-либо стратегию защиты не зная обстоятельств допросов других - но он все равно занимался этим, предпочитая игнорировать вопрос, который преследовал его ежеминутно.
Где, драклл возьми, был его разум.

Возня за дверями вздернула его с койки, заставила взять себя в руки - новый допрос мог стать шансом, не стоило недооценивать стремление каждого отдела Аврората выяснить, как далеко простирались нарушения закона, которые позволили себе Лестрейнджи: неправомерное использование магии, нарушение Статута, контакты с некоторыми магическими популяциями, нападения на авроров, сотрудничество с чистокровными радикалами других стран.
Кто еще мог сделать карьеру, получить повышение на поимке Пожирателей Смерти?
И хотя пока за него не принимались всерьез и он не предполагал, что там устраивает Рудольфус, Рабастан точно знал, что должен делать: для начала, все отрицать.
Он оказался здесь неправомерно - точка.
- Лестрейндж, на выход, - аврор, с которым они пару раз вместе пили кофе в буфете Министерства, без следа прежней симпатии помахал палочкой, рекомендуя поторопиться.
Не задавая вопросов, Рабастан вышел в коридор, щурясь на яркое освещение после полутьмы временной камеры, оценил конвой -  помимо того аврора, которого он уже упомянул, его сопровождали еще двое: видимо, статус Пожирателя заставлял относиться к нему соответственно, несмотря ни на возраст, ни на целительские бинты на шее и правой руке. А может - и эта мысль младшему из Лестрейнджей нравилась куда меньше - его оценивали по Рудольфусу.
Он прошаркал в нужном направлении, уже не озираясь по сторонам в надежде заметить за одной из закрытых дверей в коридоре брата или свояченицу - на камеры были наложены чары, отделяющие их обитателей от происходящего в коридоре и наоборот плотным заслоном - дождался, пока ему не зафиксируют руки за спиной и не откроют ту дверь, что вела в комнату для допросов.
Вопреки обыкновению, его еще не ждали.
По тычку аврора он опустился на стул, постарался максимально расслабить плечи - сколь долго продлится очередная "беседа", можно было только лишь догадываться, и обычно к моменту, когда ему позволяли вернуться в камеру, он уже не чувствовал рук - опустил подбородок на грудь. Несмотря на применяемые очищающие чары, его одежда, в которой он был при аресте, отчетливо воняла кровью и дымом, но Рабастан старательно не думал об этом: переодеться ему придется либо когда он вновь переступит порог Лестрейндж-Холла, либо в тюрьме.
Пока же одежда не давала ему отстраниться от происходящего.
Звук открывающейся двери он проигнорировал, сосредотачиваясь про себя: отрицание, отрицание и еще раз отрицание, у них ничего против него нет, кроме косвенных улик, он слишком умен и аккуратен, нужно быть внимательнее и выжидать, Рудольфус ни за что не признается, у них ничего нет на Лестрейнджей, кроме потускневшей Метки, но это не преступление... Это. Не. Преступление.
Настороженно он поднимает голову, натыкается взглядом на вошедшего.

Ответный взгляд - равнодушный и поверхностный, отозвался смутным непониманием, тревогой.
В конце концов, он ничего не сможет сделать, если с ним не будут разговаривать - мало толка бросаться на любого аврора, барабанить в двери, кричать, что все не так. Даже не слизеринцу Лестрейнджу хватало расчетливости, чтобы понять: действовать нужно иначе.
Он мало что знал о Скримджере  - в основном, из недовольства Рудольфуса, кратких ругательств, обещаний расправы. Видимо, расправа прошла стороной - и тут же вспышкой: у Скримджера жена. Была.
Хороший аврор, цепкий и жесткий, из тех, что своего добиваются - такую характеристику давал Скримджеру Рудольфус, недовольный излишним интересом хит-визарда к обстоятельствам своего назначения заместителем.
Осторожно разглядывая Скримджера, перебирающего бумаги и не выражающего интереса ни на кнат, Рабастан гадал, случайно ли появление именно этого человека здесь и сейчас. Может ли это стать тем самым шансом, которого ждал Лестрейндж.
Они встретились взглядами.
- Я уже рассказывал, - отозвался арестованный, настороженно следя за невозмутимым - слишком невозмутимым - собеседником. - Лонгботтомы прислали нам приглашение. Мне. Мы учились на одной параллели с Алисой. Как оказалось, Рудольфуса с женой пригласил Фрэнк - они были знакомы, познакомились уже после Хогвартса, в Министерстве. Я аппарировал к назначенному времени, встретил брата и Беллатрису, чуть позже появился Крауч - не знаю, откуда, не обратил внимания: дом Лонгботтомов горел. Мы не понимали, что происходит. На атакующие заклятья ответили, конечно. Мы не думали, что это Аврорат - напротив, было похоже на ловушку для нас. Так и оказалось.
Рассказывая не в первый раз эту историю, Лестрейндж надеялся, что не переигрывает: повторы должны были сгладить эмоциональность, текст должен был звучать едва ли не отрепетированно. Общая абсурдность истории может быть истолкована в его пользу, служить подтверждением истинности рассказа. Опасения за свои жизни тоже возможны - последний год даже чистокровные семьи не чувствовали себя в безопасности.
Если он сумеет удержаться при своей версии, рано или поздно дело получит широкий резонанс, найдутся глупцы, которые ему поверят, а самые беспринципные и оттого лучшие адвокаты пожелают защищать Лестрейнджей, предчувствуя хорошее вознаграждение.
Лорд пал, но Лестрейндж собирался бороться до конца - вот только мог ли он рассчитывать на тех, от чьих показаний зависело так много? Мог ли рассчитывать, что фанатизм Беллатрисы или безумная ярость брата выдержат испытание допросом?
- Мою палочку проверяли, - нащупывая прежний тон, обеспокоенный, но без паники, продолжил Лестрейндж, разглядывая столешницу, - заклинания, выпущенные из нее, подтверждают мой рассказ - мы просто запаниковали. Думали, это нападение.
Собственную волшебную палочку он вытащил не сразу, а когда уже дело приняло откровенно дурной оборот. Там и было-то пара Ступефаев, Инкарцеро и много, много Щитов - как раз подстать перепуганному магу, как бы успешен он не был в Дуэльном Клубе во время обучения в Хогвартсе. А та деревяшка, с которой он пришел к Лонгботтомам, догорала в это время где-то в пламени гостиной, вызванном чарами.
Мелочь, конечно, но к мелочам младший Лестрейндж всегда был внимателен.
Достаточное количество подобных мелочей - и все будет выглядеть не так однозначно в суде. Достаточное количество мелочей - и дело затянется, обрастая препонами и внезапными теориями. И Поцелуй останется в кошмарах.

Отсутствие реакции на свои слова Лестрейнджа удивляет. И беспокоит. Он, и в целом не большой специалист в социальной коммуникации, не может истолковать поведение Руфуса Скримджера, и предпочел бы, чтобы тот отреагировал так же, как и прежние его визитеры - недоверчивым смешком, глумливой ухмылкой. Чем-то.
Заметив, как нахмурился Скримджер, Рабастан отвел глаза, уперся взглядом в подвинутый к нему пергамент, почти механически пробежал ровные строчки.
Его слова были записаны с абсолютной точностью - несколько предложений, от который он не должен отступать ни на секунду, если хочет выйти отсюда.
Освобожденные руки становятся неожиданностью не меньшей, чем отсутствие реакции. Значит ли это, что допрос закончен? Лестрейндж не знает, но благодарить не торопится, за спиной вращая кистями, возвращая чувствительность в ладони.
Аккуратно кладет руки перед собой, поднимает голову на приказ - иначе это не назовешь - аврора.
Угрозы применить веритасерум он уже слышал - и знал, что существуют нормы, регулирующие применение зелья. В случае отказа арестованного нужно будет получать дополнительные разрешения, приглашать представителя Министерства - и адвоката. Лестрейндж не просто так последние три года изучал магическое право и особенно прецедентные решения - с той минуты, как он вернулся с первого рейда, эта часть его жизни стала основополагающей.
- Я отказываюсь от веритасерума, - произнес он, прекрасно зная, что его отказы зафиксированы и в прежних документах. - По крайней мере, до тех пор, пока я и мой адвокат не ознакомимся со списком возможных вопросов.
Легиллементов он не боялся - блоки Ближнему Кругу ставил сам Лорд, чтобы получить четкую картинку придется изрядно попотеть, а, судя по последним месяцам, исчезновение Милорда вскружило голову не только отдельным магглолюбцам, но и волшебному сообществу, как будто стремящемуся поскорее закончить время кошмаров и Меток над домам родных и близких. Вряд ли даже Аврорат заинтересован в том, чтобы растягивать удовольствие.
Разумеется, эти же соображения вели Лестрейнджа и к очевидной перспективе скорого и поверхностного суда - но он все же рассчитывал на обоснованное крючкотворство, на которое насмотрелся за время работы в Бюро магического законодательства.
Дальнейшие слова Скримджера показались Лестрейнджу намеком на то, что его стратегия начала приносить плоды. Несмотря на то, что аврор, казалось, не сомневался в ложности истории, за которую хватался Рабастан, он заговорил о сотрудничестве.
Пожиратель неторопливо потянулся изуродованной правой к перу, осторожно поднял то, стараясь не задеть бинты. У мизинца больше не было крайней фаланги. У Рабастана Лестрейнджа - будущего.
Однако фантомной болью отзывалось желание выпутаться.
- Нет, все записано совершенно верно, - перо заскрипело по пергаменту вновь, оставляя внизу, под несколькими аккуратными строчками не менее аккуратную подпись младшего Лестрейнджа.
Подписав, однако, он не отодвинул пергамент, а так и продолжил сидеть, рассматривая шапку бланка.
- А моему брату предлагалось... сотрудничество? - осторожно ступил на тонкий лед Лестрейндж, не поднимая головы. Он знал, что не должен задавать вопросов - знал, что едва ли получит ответ, но не мог не спросить.

Ответ Рабастана удивил. Даже не ответ, а сам факт того, что Руфус Скримджер отказался от методики, которой Лестрейндж уже имел счастье насладиться на предыдущих допросах - ни показных угроз будто под диктовку, ни формальных замечаний, что он здесь, чтобы отвечать на вопросы.
С ним разговаривали - Скримджер разговаривал, и вкупе с упомянутым сотрудничеством это показалось Лестрейнджу шансом, которого он ждал с того самого момента, как понял, что антиаппарационный купол лег плотно и им не уйти от дома Лонгботтомов.
- Мой брат - сумасшедший, - едва ли не наслаждаясь тем, как это звучит, впервые в жизни произнес младший Лестрейндж то крамольное, что давно его беспокоило, предпочитая пока не касаться фразы о полноценном криминальном процессе. - Его показания не могут быть использованы в суде. Пригласите колдомедика и любой подтвердит, что Рудольфус нуждается в лечении.
Присутствуй его старший брат здесь же - с Рабастаном все было бы кончено в считанные минуты, даже вне зависимости от отсутствия или наличия волшебной палочки в руках Рудольфуса, но его здесь не было, потолок не обрушился, фамильная магия не вывернула Рабастана наизнанку.
Он перевел дух, не отрываясь от созерцания пергамента перед собой, прислушиваясь к собственному дыханию. Для обычно спокойного и даже флегматичного течения жизни, в которой он особняком ставил выходы под маской, последний месяц выдался совершенно безумным, и это действовало не менее угнетающе, чем сам арест.
Пытаясь привести в порядок собственные противоречивые эмоции - с одной стороны, он определенно испытал облегчение, выяснив таким немудреным способом, что его брат жив, а с другой стороны - тянущую тревогу по этому же поводу, потому что мертвым Рудольфус был бы куда полезнее своему брату в этой нелегкой попытке отвертеться - Лестрейндж отложил перо и поднял голову.
- Три дня - или три недели. А может, три месяца. Три года. Кто знает, сколько может длиться по-настоящему громкое дело, особенно с учетом того, что на нем можно заработать. Лорд Волдеморт пал - его слуги больше не опасны, можно не торопиться. Можно сделать все по правилам, показать, что закон не забыт. И ведь речь идет о последних потомках древнего и уважаемого рода - спустя полгода этот факт будет остро волновать тех, кто отделался лишь испугом. Спустя полгода мистер Крауч опомнится и поймет, что у него один сын. Поцелуя не будет, мистер Скримджер, - заканчивает он своим невозможно отстраненным тоном умника с Рэйвенкло, пряча панику, разъедающую мысли, подальше.
Эта картина слишком хороша, чтобы быть правдой - и достаточно вероятна, если бы у Рудольфуса хватило мозгов выкинуть палочку, отпираться, нанять заранее целую свору адвокатов. Если бы хватило мозгов не бросаться по первой же наводке, а выждать время.
Но сожалеть о том, что глава рода Лестрейндже остался верен своей клятве, Рабастан не может себе позволить даже в мыслях.
- Поцелуя не будет, но будет выматывающий, безнадежный суд, если я продолжу упираться. А я продолжу. - Он снова опускает взгляд. - Не для протокола - я знаю, нам не оправдаться. Но можно сэкономить время.
В конце концов, через двадцать, тридцать лет Азкабана даже Рудольфусу будет едва шестьдесят.
А вот Поцелуй будет означать конец.

Позволяя вытянуть из-под руки протокол, Лестрейндж гадал, что это значит - а между тем Скримджер смотрел в ответ с уверенностью, от которой хотелось выть.
Лестрейндж не опустил взгляда - не из-за гордости или веры в то, что все будет именно так, как он сказал. Скорее, просто не смог, едва ли не завороженный тем, с какой легкостью сидящий напротив мужчина уничтожил все те хитроумные домыслы, за которыми сам Рабастан спасался от настигающего осознания реальности.
Сглотнул, тяжело и громко, сцепил покрепче зубы, смолчал, убеждая себя, что в словах Скримджера блефа не меньше, чем в его.
Не то чтобы на Рэйвенкло учили врать себе, но Рабастан допускал, что иногда необходимо закрыть глаза на то, что противоречит картине мира. Иногда - например, сейчас.
Это его работа, убеждал он себя, даже не пытаясь предположить, о чем может думать аврор, пришедший сюда, чтобы получить определенные ответы, однако Лестрейндж еще мог выбирать, какие ответы дать. Сегодня еще мог.
И стоило использовать этот шанс, потому что даже если Скримджер не преувеличивал - а в его словах было немало резона - совсем скоро торговаться будет нечем.
От движения Скримджера Рабастан заморгал, инстинктивно подался назад - сказалось напряжение последних минут. Проводил настороженным взглядом крутобокий флакончик, нахмурился.
Значит, все таки веритасерум. Неужели и разрешение...
Разрешения не было, и Лестрейндж не мог не оценить искренность аврора - даже при том, что это путало его планы и сбивало с толка.
Не отводя от Скримджера внимательных глаз, он чуть сгорбился над столом, пока не понимая, но инстинктивно чувствуя, что это оно. Тот шанс, которого он ждал.
И, услышав вопрос, очень медленно выпрямился, откидываясь на спинку неудобного стула.
Снова взглянул на пузырек.
- Применение веритасерума без официального разрешения, без официально согласия допрашиваемого... Что бы я не сказал, вы не сможете приобщить это к делу, раз нарушена процедура. - Слова легли тяжело, неуверенно. Он знал, что прав, не понимал только, что его ответ даст Скримджеру, слишком уж не вязался образ этого мужчины напротив с человеком, который превыше всего поставит собственную месть. Впрочем, что вообще Рабастан знал о Скримджере.
- Я выпью половину, - решился он, рывком протягивая дрожащую руку к флакону. Наплевать, не то время, чтобы изображать невозмутимость, которой осталось на самом донышке.
Вкус у зелья... никакой. Едва-едва заметно отдает прогорклым чаем, но Лестрейндж не может уверенно сказать, что это ему не кажется.
Отставляет флакон, торопливо размышляя, стандартная ли это была доза, рассчитанная на полчаса. Сколько у него есть времени. Сколько времени, чтобы похоронить собственноручно любую надежду.
Жаль, здесь нет часов.
Заставляя себя думать лишь о вопросе, заданном ему чуть раньше, Лестрейндж смыкает пальцы под столом, задевает бинты на остатке мизинца. Это болезненно, но вслед за этой болью возникает неконтролируемое желание отвечать. Открыть рот и позволить правде - или тому, что считает правдой Рабастан Лестрейндж - выйти на свет.
Он кривится, некоторое время пытаясь сопротивляться - больше из интереса, нежели по-настоящему надеясь переиграть действие зелья, а затем сдерживаться становится невозможно, зуд на языке становится нестерпимым.
- Нет. Нет. - С каждым словом облегчение почти физическое. Лестрейндж глубоко вздыхает, хватает ртом отнюдь не свежий воздух камеры. - Я не знал, что ваша жена должна была стать жертвой. Я не занимался вербовкой среди Аврората. Я не убивал вашу жену, не участвовал в ее убийстве.
Он не врет - под веритасерумом и не смог бы - но это всегда было делом Рудольфуса. Нишей Рабастана были общие вызовы, работа с нейтральными волшебниками, с низшими должностями Министерства.
Но он не уверен, что это хотя бы на шаг отдалит его от Поцелуя, а между тем зелье требует продолжать говорить, словам тесно в горле, едва ли не впервые в жизни Рабастан Лестрейндж чувствует, что это значит - хотеть говорить.
- Я знаю, насколько серьезно наше положение,  - он не замечает, что перестал говорить только о себе и упоминает "нас". - И знаю, что вы тоже понимаете, что я могу быть прав в своих прогнозах. Я не убивал вашу жену, я вообще...
Он замолкает, потому что горло перехватывает: несколько воспоминаний вспышками бегут по краю сознания. Сказать, что он вообще никого не убивал, ему не дает веритасерум.
- Я вообще не знал о том, что это могло коснуться ее,  - вообще-то, ему было бы наплевать, но, тем не менее, его слова по прежнему правдивы. - Я не виновен в ее смерти. Но за то, в чем виновен, готов заплатить.
А вот это уже удивляет его самого - но остановиться сейчас невозможно, так что он обдумает это позже.
- Азкабаном. Я заплачу Азкабаном. Соглашусь со всеми эпизодами по делу Лонгботтомов, по связанным с ним эпизодам - как мы получили информацию, как смогли проникнуть в их дом. Не понадобится официальное разрешение, я буду говорить. Но только об этом. Взамен - срок в Азкабане. Не Поцелуй, а срок, - талдычит Лестрейндж, как будто от повторения Скримджер быстрее согласится. - Мне, моему брату и его жене. Тюремное заключение, а не Поцелуй.
Наконец-то он может заткнуться, что и делает, сжимая под столом пальцы до боли.
- Не нужно будет ждать, ничего не нужно будет. Вы сможете отправить нас в Азкабан в следующем же месяце.
Жалкое, унизительное "пожалуйста" все же остается непроизнесенным - Лестрейндж не готов просить. Но он готов торговаться, убеждать, уговаривать, зубами выгрызать себе жизнь не безмозглым куском мяса, а тем, кем он является. Но это не отменяет паники в глазах - он впервые озвучивает свои условия, он не знает, согласится ли Скримджер.
Он вообще больше ничего не знает кроме того, что не хочет терять себя.

Тик-так.
Лестрейнджу не нравится быть под воздействием веритасерума. Не нравится быть не в состоянии контролировать то, что вылетает из его рта - годы бок о бок с Рудольфусом, склад характера требуют, чтобы он обдумывал по три раза то, что собирается сказать, а в итоге все равно оставлял при себе. Вот только с зельем не поспоришь - и он сам сделал этот выбор.
Должно быть, он не настолько умен, как думает о себе, проносится в уме младшего Лестрейнджа, пока он ждет реакции Скримджера.
Во рту сухо и горько - но просить воды кажется неуместным, поэтому Лестрейндж облизывает губы, чувствуя привкус зелья.
И когда наконец Скримджер начинает говорить, Лестрейндж едва сдерживает вздох облегчения.
Тридцать лет - это не страшно. Тридцать лет - он выйдет, когда ему будет чуть за пятьдесят, для чистокровного мага это не возраст. Главное, не думать о том, что тридцать лет - это больше, чем ему сейчас. Не думать, что он проведет в Азкабане лет больше, чем живет на данный момент. В том крайнм случае, при максимальном сроке, о котором говорит Руфус Скримджер, у него будет достаточно времени, чтобы подумать об этом, а сейчас - сейчас он просто рад, что речь заходит о тюремном заключении.
Не о Поцелуе.
И, спроси его сейчас аврор, Лестрейндж бы не смог утаить, что в самый первый момент, едва он услышал о двадцати, тридцати годах, он не думал ни о Беллатрикс, ни о Рудольфусе.
Только о себе.
И хорошо, наверное, что Скримджер не спрашивает, хорошо, что напоминает о Рудольфусе и Белле сам, и Рабастан может сделать вид, что этого болезненного и эгоистичного восторга не было.
- Но он сумасшедший. - Повторяет Лестрейндж, представляя себе лицо брата. Сказать, что тот не понимал, что делает, не поворачивается язык - говорить, что тот наслаждался, нельзя. - Нельзя подвергать Поцелую сумасшедшего.
Эта обтекаемая фраза, без привязки к конкретному магу, произносится с легкостью. А может, постепенно слабеет действие веритасерума: колотящееся сердце заставляет кровь обновляться все чаще и чаще, постепенно выводя компоненты зелья через выступающий на висках и ладонях пот.
Впрочем, возвращается Лестрейндж мыслями к переговорам, если слова Рудольфуса могут не учитываться и обвинение будет выстроено только на основе того, что скажет Рабастан, почему бы не выцарапать срок и для брата.
Лонгботтомы живы, оба - он уверен в этом. Может, даже пойдут на поправку, как бы в это сейчас не верилось.
Если разыграть сданные ему карты правильно, если заручиться договором со Скримджером...
Максимум тридцать лет - и они смогут вернуться домой.
Учитывая, что Рабастан после смерти Эвана Розье осознал, что одно из столкновений с аврорами или Орденом может стать последним, срок в Азкабане кажется прекрасной альтернативой.
Никогда еще Рабастан Лестрейндж не ошибался настолько критично, чем в этот момент, когда кивает в ответ Руфусу Скримджеру.
- Я не хочу в Азкабан. Но Поцелуя я не хочу куда больше. Я буду говорить за всех нас. - Он вытягивает обе руки на стол, ладонями вверх, жестом одновременно и беспомощным, и просящим. - Вы дадите слово, что Поцелуя не будет?
Мерлин знает, о чем он думает, когда просит об этом. Наверное, ни о чем - в голове пусто и гулко, как в стеклянном шаре, лишенном начинки.
Примерно так Лестрейндж себя и чувствует - лишенным начинки.