Вы много знаете о магии? Нет, правда, много ли вы знаете? О магии на самом деле никто ничего не знает. Даже хваленый Дамблдор, свет и радость магического мира. Даже я, тот, другой я, тот самый, которого я ненавижу всей своей калечной, осколочной душой. Тот самый умный-разумный Том, который все знает и который уже и не Том вовсе. Не-Том. Это как позывной. Нетом. Нетот. Нетом.
Мой родовитый предок, Салли Слизерин, может быть знал, но все нынешние волшебники знают чуть больше, чем ничего. Магия уходит из нашего мира - волшебники уже не те, какими были раньше. Какими бы мастерами они не казались, они все равно знают совсем немного. Самую малость. Только самую верхушку взбитых сливок, украшенных пьяной вишенкой - похожей на сгусток венозной крови. Они не видят сути. То, что они знают - всего лишь сливки с поверхности магии. Потому что магия обширна и бесконечна, она занимает все пространство и время. Она схожа с тем самым айсбергом, который потопил маггловский корабль - наверху видно едва-едва.
Жаль, что никто не удосуживается запомнить простое и главное.
Любая магия имеет свою цену.

От тишины закладывает уши. Их вечно закладывает - попробуй найди в этом месте хоть какой-то жалкий леденец, чтобы облегчить это состояние. Хоть леденец, хоть сраную эту лимонную дольку. Хоть что-нибудь.
От песка першит в горле. Откуда здесь песок?
Горы песка по углам. Если прислушаться, можно услышать, как песчинки тихо, тихонечко шуршат, скатываясь из горы вниз, к моим ногам. Раздражающий, жуткий звук. Они катятся-катятся-катятся. Я каждый раз жду. Не докатываются.
Если поднять руку, можно нащупать чернильную букву. «А». «И». «Л». «Р». Как косточки в детской игрушке, в которой надо составлять слова из букв. Они играли в такую в приюте. Он знал больше слов. Большинство из них - даже цензурных. Книжных.
Он чувствует букву. Чернильную, гладкую букву, как ониксовую. Как косточку. С налипшими на нее песчинками.
Как хорошо, что здесь нет света.

Я ненавижу тебя. Я так тебя ненавижу, что сводит пальцы. Ненавижу-ненавижу-ненавижу.
Сколько угодно бей, разбивай костяшки об эти стены, об этот пол, обо что угодно – все равно ничего не почувствуешь. Ни света, ни звука, ни тишины, ничего.
Ты мне не пишешь. Ты мне не пишешь. Не пишешь мне. Не пишешь. Мне. Не. Пишешь. Мне.
Я не знаю, как давно это продолжается – в этом сраном месте нет ни времени, ни пространства. Нет ничего, только буквы, если протянуть руку куда-то вверх, к потолку и песок под ногами. Я могу ходить по потолку, если захочу. Я могу спать на потолке, если захочу. Только я не захочу спать. Я никогда не захочу спать, потому что ты, тварь, ты запер меня здесь.
А теперь ты не пишешь.

Выпусти меня.

Куда ты делся? Куда ты, мать твою, делся?
Тебе нравится, что тебя ждут? Завел себе домашнее животное? У всех нормальные домашние животные, а у тебя – дневник? И здесь показал себя, да? Что, покоя не давал тот кролик из приюта? Хочешь, чтобы ждали? Хочешь, чтобы выли без тебя? Хочешь, чтобы ты для кого-то стал целым миром? Стал. Молодец. Герой. Наслаждайся.

Убей меня уже.

Тишина проглатывает звуки. Как вата. Как подушка. Одеяло, в которое они все рыдали там, давно, в пыльном Стоквелле. После розг, например. Когда прятали в одеяло опухшие, раздраженные от соли слез щеки.
Я ору и вою в голос – ты все равно не отвечаешь. Мне некуда спрятать в лицо, только завернуть его в песок. Наглотаться песка, чтобы заглушить вой.
Хоть бы ты сдох. Хоть бы я сдох.

Я ненавижу тебя. Я тебя ненавижу. Я. Тебя. Ненавижу.
Я когда-нибудь выйду отсюда. И убью тебя. И еще раз убью. Ты бессмертный, тебе плевать. Я только надеюсь, что тебе будет больно. Так больно, как только может быть. Хочешь, я тебе пальцы переломаю? Каждую косточку? Каждую сраную косточку твоей сраной руки! Каждую. Раскрошу ее в пыль, разотру в костяную муку. Хочешь?
Засадить бы тебя в такую коробку. Где идешь в темноте и не видишь стен. Где под ногами песок и нет углов. Как долго ты продержишься?
Ты будешь выть и просить меня тебя убить. Как и я. А я тебя не убью.

Хоть бы я уже свихнулся.

Ты сволочь. Мразь. Ты ведь никого в этом мире, кроме себя не любишь, тварь, так ответь мне!
Куда же ты пропал? Не молчи. Напиши хоть строчку. Хоть букву. Хоть одно слово. Каплю чернил – я буду пить чернила, как будто они вода. Благословенная, святая вода.
Пожалуйста.

Хочешь я на колени встану? Здесь. Прямо на песок.
Хочешь я молиться буду?
Как тебя там называют? Лорд? Услышь меня. Хочешь, я тебя Господом назову – тебе же нравится, ты ведь ради этого все это и придумал. Что угодно сделаю. Только напиши мне.

Ты молчишь.

Том сворачивается на полу в позе эмбриона, прямо посреди песка. Стонет от боли, как раненное животное.
[AVA]http://sd.uploads.ru/n6EOH.jpg[/AVA][NIC]Tom Riddle[/NIC]

Ему и раньше доводилось слышать голоса.
Много голосов. Это потому что он - память.
Слишком много голосов, слишком много лиц, проплывающих мимо него в этом сером мареве. Все они были такими странными, искаженными - он помнил их другими.
Что если ты не прав? Что если я - настоящий мальчик, а ты - не более чем копия, которая вышла в то Рождество из дневника?
Откуда ты знаешь? Вдруг ты сдох тогда, Томми, когда лежал на деревянном полу, истекая кровью? Вдруг ты сдох и дневник засосал тебя?
Вдруг? Откуда ты знаешь, что ты живой?
Кто из нас живой?
Кто?

Голоса зазвучали снова. Заскрипело перо, полились чернила. Закапали на пол дождевой дробью.
Дневник впитал чернила без остатка.
Звук оказался непривычно живым, осязаемым, если можно так сказать.
Том остановился, чувствуя, как рот наполняется чернилами - он отвык. Вкус оказался гадким, как вкус гноя. Ужасный, неприятный, маслянистый, но все-таки вкус. Он так давно не чувствовал вкуса, что сейчас готов был выхлебать все эти чернила залпом.
Он же просил? Вот и допросился.
Тывернулсявернулсявернулся.
Слова сворачиваются в тугую ракушку.
Том сплевывает чернила на пол. Утирает выпачканный рот и смотрит на чистую ладонь.
Наверное, это все галлюцинации. Наверное, он и правда свихнулся.
Он слышит голоса.
[AVA]http://sd.uploads.ru/n6EOH.jpg[/AVA][NIC]Tom Riddle[/NIC]
От чернил его тошнит. Это непривычное чувство, давно позабытое - у него же нет тела, как его может тошнить. Как он вообще может хоть что-то чувствовать, если он...
Да он не мертвый даже. Он ничто. Пустота. Омут, да. Омут памяти, который может еще и разговаривать.
Молодец. Хорошо придумал. Чтобы мне тут веселее было, да?

Это что-то новенькое. Тонкий девичий голосок. Детский. Детский голосок. Это девочка. Да, девочка. Маленькая девочка.
Том трясет головой, сбрасывая оцепенение.
Буквы повисают над головой и он смотрит на них, облизывая сухие, растрескавшиеся губы, у которых вкус чернил.
Это он теперь что, девочка? Доигрался со своей темной магией, да?
Или у него и правда галлюцинации?
Том смотрит на свои руки. Руки дрожат, пальцы в чернильных пятнах. Пятна на манжетах рубашки и на рукавах мантии.
От вкуса чернил все еще тошнит. Слова перекатываются в горле сухим песком.
- Я не обижу тебя, - говорит Том девочке, пытаясь откашляться. Буквы проступают на листе уродливыми каракулями, потому что он и говорить и писать уже совсем разучился.
- Кто ты?