Воспоминания возвращаются с трудом. В первый момент кажется, что его мучает тяжелейшее похмелье: голова трещит, тело бьет крупная дрожь, тошнота накатывает с каждым движением. Лестрейндж обхватывает голову руками, опираясь спиной на шершавую холодную стену, задевает обширную ссадину на левом виске, поминает Моргану и ее ледяную щель.
Дело не в похмелье, подсовывает ему сознание очередную загадку, и он морщится, сопоставляя свое состояние и то, что помнит.
Оглядываясь, понимает, что он в камере. Полусидит, привалившись спиной к стене и вытянув ноги. Левая даже в под тканью брюк выглядит странно-изогнутой и совсем не чувствуется.
Каменные стены окружают пространство в футов сто квадратных, и, чтоб им дракон подавился, ему знаком этот антураж. Он в Министерстве Магии. В камере на нижнем ярусе.
Как и кто посмел, вспыхивает в голове урожденного Лестрейнджа, и в свете этой вспышки - ответ.
Он арестован. Его взяли у дома Лонгботтомов, откуда он не успел уйти.
Картины короткой, но жаркой схватки разворачиваются перед  ним, пока Рудольфус сосредоточено растирает лоб, избегая задевать висок.
Итак, авроры прибыли, когда он был увлечен дознанием и не почувствовал ничего до тех пор, пока антиаппарационный купол уже не был выставлен. Взломать не вышло, это он тоже помнит, как помнит и накатывающую боль в затылке, рожденную безуспешным, но адским усилием взломать чары.
Они сопротивлялись сколько могли, и хотя со стороны могут сказать, что продержались они не так уж и долго, он знает, чего им это стоило. Каждый из тех, кто оказался там, у дома Лонгботтомов, знал, что второго шанса не будет. Вот только выиграл не Рудольфус.
Вспышки заклинаний расчерчивают темное небо с застывшей в нем Меткой, а затем Рудольфус вспоминает и то Оглушающее, которое, если верить поговорке, не должен был бы заметить.
Мощный Ступефай, отбросивший его на несколько футов и впечатавший в стену дома Лонгботтомов с такой силой, что перед глазами вспыхнули искры, а звонкий треск ломающейся в нескольких местах кости и оглушающая огненная боль в левой ноге перекрыли для Лестрейнджа все прочее на долгую, бесконечную минуту. А затем огненный цветок яростной боли поднялся выше, затапливая сознание Рудольфуса, окутывая блаженной пеленой.
Он не смог уйти, это уже ясно. Что с женой и братом, что с мальчишкой Краучем, указавшим Лестрейнджам на Лонгботомов?
От этих вопросов нет спасения. Рудольфус силится избавиться от них, заняв себя чем-то, пытается подняться на ноги, опираясь плечами на стену, но терпит крах. Глухо рычит, не готовый к тому, что при попытке переместить левую ногу тяжелое онемение сменится ощущением, будто в бедре и колене проворачивают раскаленный прут.
Будто в ответ на его стон дверь в камеру открывается и в проеме появляется аврор лет двадцати с угрожающе выставленной палочкой.
Взмах - и руки Лестрейнджа оказываются перевиты веревкой за спиной.
В камере появляется второй аврор, не старше первого, и вдвоем они поднимают Лестрейнджа под локти, едва не волоча рослого Рудольфуса коленями по полу, и тяжело сажают его на единственный в комнате стул, предусмотрительно прикрученный цепями к полу.
- Рудольфус Лестрейндж, вы понимаете, кто вы и где вы находитесь? - спрашивает один из авроров сквозь какофонию огненной боли во всем теле арестованного.
- Я затолкаю тебе в глотку эти вопросы и заставлю ими подавиться, - хрипит пересохшим ртом Лестрейндж, наклоняясь над столом. - Где моя жена и брат?
Хрен им, а не добровольное признание. И нужно еще выяснить, что этим сволочам известно.

Лестрейндж дергает головой, заслышав голос Скримджера. Переводит тусклый взгляд хищника, выбирающего момент, с аврора, посмевшего к нему обратиться, на того, кто так непринужденно опускается на стул напротив.
Он дорого бы дал за единственный шанс. За отсутствие пут, за палочку в руке. Он стер бы это выражение самодовольства с лица Скримджера. Сапогами бы разбил ему эту почти улыбку. Не то что затолкал - забил бы обратно каждое слово. Каждый жест. Каждый взгляд.
Неприязнь, тянущаяся не первый год, подступает к горлу. В мире Рудольфуса Лестрейнджа нет места полутонам, как нет места предателям крови, отступникам, предавшим магию, текущую по их жилам.
Лестрейндж хрипло выдыхает, с трудом шевелит пальцами за спиной, но не дергается. Пока не дергается.
Чары наложены как следует, министерские суки явно знают, с кем имеют дело, больше нет необходимости прятаться, скрывать лицо под металлической маской, нет необходимости молчать.
Вспышка острой, парадоксальной радости затмевает на миг реальность, и Лестрейндж ухмыляется, широко растягивая запекшиеся губы. Наконец-то он может быть собой. Наконец-то нет необходимости притворяться, изображать то, чего нет в помине.
Нет Милорда - и нет больше министерского служащего, заместителя начальника сектора борьбы с неправомерным использованием магии...
Он обрывает эти мысли. Милорд вернется, обязательно вернется, нужно лишь дождаться, но Рудольфус из тех, кто не умеет ждать.
Умел бы - не отправился бы к Лонгботтомам, не сидел бы здесь.
Он так и продолжает щериться в ответ Скримджеру, будто наслаждающемуся ситуацией. Вопреки голосу здравого смысла Лестрейндж предвкушает, как уничтожит сидящего напротив мага. Покончит с ним, втопчет в грязь, которую тот так упорно защищает. Отправит к жене, ублюдочной полукровке. Картины, возникающие в воспаленном воображении Рудольфуса, застилают для него реальную расстановку сил, а запах собственной крови только ярит еще сильнее.
Будь с ним там Макнейр, они бы ушли, мелькает в голове Лестрейнджа, который все еще не в состоянии поверить, что их взяли. Что он арестован - он, глава рода Лестрейнджей, брошен в камеру, как последнее отребье, а любитель магглов Скримджер бросает ему в лицо вызов, пользуясь своей безнаказанностью.
Но Уолдена Макнейра не было у Лонгботтомов. Макнейр в госпитале, пострадавший раньше,  на одном из предыдущих рейдов, еще до того, как Метка взорвалась оглушающей болью и потускнела, приведя Пожирателей Смерти в лихорадочное возбуждение. До исчезновения Темного Лорда.
Нужно помнить об этом, потому что в голове Рудольфуса события начинают тасоваться, будто колода причудливо разрисованных карт. Нужно помнить о том, кто он. И что является самым главным.
- Где мои жена и брат? - повторяет Лестрейндж хрипло, взглядом отвечая Руфусу Скримджеру, с каким удовольствием он заставил бы того корчиться под Круциатусом на этом грязном каменном полу, где недавно валялся сам. Интересно, на какой секунде тот начал бы бредить? Лонгботтому хватило двадцати восьми: раз Беллатриса, два Беллатриса, три Беллатриса...
- Где мои жена и брат?! - орет он, срывая голос, вскакивает на ноги неуклюже, забывая про связанные за спиной руки, про сломанную ногу. Валится боком на стол, рывком дергается вперед, как будто правда надеется добраться до Скримджера.

Его оттаскивают, снова усаживают на стул. Рудольфус огрызается, не сводя взгляда с равнодушного лица Скримджера. Невозмутимостью тот сравним с надгробным памятником, но у Лестрейнджа еще хватает самоуверенности, чтобы не понимать, на чьей могиле этот памятник. Даже краткое упоминание его травмы не производит на него впечатления: всего лишь перелом, нога цела. Частный целитель легко поставит его на ноги, нужно только выйти отсюда.
Он слишком привык к собственной безнаказанности, к ощущению едва ли не всесилия, и реальность намного менее приглядна, а потому он не торопится расставаться с иллюзиями, подкрепленными годами. Он не безродный грязнокровка, он потомок древнейшего рода. Эти суки не могут так обходиться с ним, держать его здесь, как пса.
Лестрейндж провожает выходящих авроров ненавидящим взглядом. Он запомнил их, запомнил обоих. И он придет за ними, за каждым - уничтожит их семьи, их близких. Пусть не сегодня, не завтра, но придет. Они еще проклянут день, когда стали свидетелями унижения одного из Лестрейнджей.
Скримджер поднимается на ноги, едва дверь захлопывается. Они вдвоем в камере, и Рудольфус, сощурившись, ждет, что же недруг предпримет дальше. Ждет, чтобы Скримджер подошел ближе, чтобы между ними не было этого стола. Чтобы хватило одного короткого рывка.
Ждет - и копит силы.
Как хищник, затаившийся перед прыжком, Лестрейндж не спускает со Скримджера глаз, но когда тот оказывается за спиной, Рудольфус чувствует смутное и раздражающее беспокойство. Собственная уязвимость не пугает, но злит, и Лестрейндж прислушивается, опустив голову, к каждому шагу проклятого отступника.
Касаясь подбородком груди, он хрипло втягивает воздух сквозь оскаленные зубы, едва враг начинает говорить.
Ухмыляется полубезумно, но отвечать не торопится - он бы тоже не стал слушать Руфуса Скримджера. Рудольфус точно знает, что бы делал он, окажись на месте аврора, и разговоры туда точно не входят.
А вот стоит Скримджеру продолжить, как ухмылка сменяется новым оскалом.
Он знал, что они - его семья - живы. Он бы почувствовал, будь они мертвы, глава рода может это чувствовать, так учил его отец, но все равно испытывает вспышку облегчения: огненного, болезненного. Граничащего с яростью, потому что это облегчение означает слабость.
Тяжело дыша, он прислушивается, слова аврора с трудом продираются сквозь плотную пелену гнева, в котором тонет Рудольфус, но самое главное он слышит. Проклятый отступник, предатель чистоты крови, смеет угрожать ему, смеет угрожать его жене.
- Смотреть - нет, - выплевывает он и вздергивает голову, облизывая сухие губы. - Я люблю убивать. Грязнокровных сук. Полукровных сук. Таких, как твоя сука-жена.
Глядя прямо перед собой, Лестрейндж издает короткий лающий смешок.
Беллатриса жива, она где-то здесь, быть может, совсем близко. Скримджеру повезло меньше.

Что там бормочет Скримджер за его спиной, Лестрейндж не разбирает - послышалась же ему, в самом деле, благодарность. Он подбирается и ждет, сверля взглядом дверь напротив, через которую он все еще надеется выйти не заключенным. Так ждет дикий зверь, тупо и неподвижно, пока не изменятся обстоятельства. Пока ветер не донесет запах добычи или сигнал, что опасность далеко.
Толчок в стул отзывается новой вспышкой боли в колени, всполохом искр перед глазами, а затем мир стремительно переворачивается, теряет устойчивость...
Из-за сцепленных за спиной рук валится Лестрейндж неуклюже, проезжаясь щекой и виском по каменному полу камеры, под скрип стула, у которого подламывается ножка - эквилибристка с рослым и тяжелым Рудольфусом дается не без потерь.
Это уж знак, и Лестрейндж отзывается на него с горячностью, с пылом, почти вслепую, пока перед глазами по-прежнему плывут размытые рыжие круги, выворачиваясь из-под стула. Сейчас он уже не помнит, что ранен и связан, не помнит, что арестован. Теперь, когда разговор, от которого и сразу-то было лишь одно название, превращается во что-то иное, Лестрейндж чувствует себя гораздо увереннее.
Недолго.
Отпихивая здоровой ногой стул, Рудольфус наконец-то переворачивается на бок, чтобы встретить устремленную на себя палочку Руфуса Скримджера.
В глазах аврора нечто нечитаемое, но Лестрейндж не отрывает взгляда от дерева, и почти в унисон со Скримджером едва слышно на выдохе:
- Круцио.
Боль взрывается в каждой клетке тела, нервные окончания, обезумевшие и агонизирующие, требуют прекращения пытки, но Лестрейндж силится улыбнуться, корчась на полу допросной. Он хрипит, заходится рычанием, отбивает пятками по камню неровный ритм пульсирующей в его крови взбесившейся магии. Он знает, что такое боль, своя ли, чужая ли. Для боли, настоящей, причиняемой специально, нет границ, ей нельзя сопротивляться, и он запрокидывает голову, позволяя пыточному заклинанию забрать свою жатву.
- Ты ответишь! - скрежещет он через стискиваемое спазмами горло. - Я приду за тобой, Скримджер! Когда Темный Лорд вернется, я приду за тобой первым - и убью тебя! Убью! Убью!!!
Его хрип обрывается, глаза закатываются, и Лестрейндж тяжело оседает на полу, проваливаясь в пустоту.
В пустоте живет какая-то тварь, безобразная и злобная. Он не видит ее, но чувствует ее смрадное дыхание. Она приближается, но Лестрейндж не испытывает страха - он готов слиться с этой тварью. Он знает об их родстве.
Ледяная вода струей из палочки, чей-то кривой Эннервейт - он возвращается в камеру, трясет головой, чувствуя, как ноет каждая мышца, каждый дюйм его тела, которое раньше никогда не подводило.
Обморок, Моргана его поимей. Он Круциатуса не выдержал.
Рудольфус мрачно осматривается в поисках Скримджера, слизывая капли воды с губ - жажду не утолит, но хоть что-то. Щурится налитыми кровью глазами, оскаливает зубы в пародию на ухмылку.
- Никому не остановить меня. Меня, Рудольфуса Рейналфа Лестрейнджа! - он верит в то, что говорит. Безумная тварь, что обитала в пустоте, проглядывает в каждом его слове, в каждом движении, заставляет его корчиться на полу, рваться вперед и вверх. - Ты мертвец, Скримджер! Отступившись от Темного Лорда, ты мертвец, падаль, труп!

Ухмыляясь в лицо Скримджеру, подтащившему его за воротник ближе, Лестрейндж едва соображает, о чем тот говорит. Даже оскорбления того, кому род Лестрейнджей принес клятву верности, пропадают втуне, потому что в голове Рудольфуса звенит туго натянутая струна, грозящая вот-вот лопнуть. Звон назойливый, на одной бесконечной ноте, но в этом звоне Лестрейндж ясно слышит зов, на который откликается тварь, угнездившаяся у него внутри и теперь ворочающаяся, чтобы устроиться поудобнее.
Что там ему до угроз аврора, что ему до слов, которые могли бы лишить его опоры, если бы достигли цели... Этой цели больше не существует: Руфус Скримджер обращается к тому, кто уже отплыл от берегов адекватности и взял курс на водовороты безумия.
Необходимость скрываться для Рудольфуса значила и необходимость скрывать себя настоящего от чужих глаз, лишь изредка позволяя проявиться граням его нрава, давно балансирующего на узкой кромке между нормальностью и психопатией. Сейчас же в этой необходимости нужды больше нет, и Лестрейндж позволяет себе прочувствовать каждый миг этой свободы, корчась, когда по мышцам пробегает судорога после Пыточных чар.
Скримджер отпускает его, и Рудольфус, яростно улыбаясь этой свободе, тяжело опускается на пол, глядя прямо в лицо человеку, который тоже прямо сейчас - Лестрейнджу так кажется - находится на самой границе.
Это, разумеется, не порождает ни симпатии, ни взаимопонимания, Рудольфус больше всего на свете хочет вырвать горло Руфуса Скримджера и топтать его труп, пока каждая кость не будет переломана, изломана, уничтожена. Ему даже палочка не нужна будет...
Пыточные озаряют камеру маггловской гирляндой, Рудольфус видел такую однажды, тот рейд был хорош, удачная охота...
На сей раз Скримджер учитывает свой опыт, круциатусы короткие, будто безумный телеграфист забывает о тире, используя только точки.
Лестрейндж упивается этой болью, тварь пожирает ее, насыщается, становится сильнее, принимая эту последнюю жертву от человека, который несколько лет кормил ее чужими страданиями. Каждая мышца, каждый дюйм тела Рудольфуса горит, и он позволяет огню пройти сквозь себя, подпитывая его ярость и ненависть, сейчас сконцентрировавшуюся на одном человеке. Эта боль выжигает в нем последние остатки того, кто был не только Пожирателем Смерти, это боль перерождения, и Рудольфус принимает это, рождаясь заново в боли, ярости и ненависти.
Он выкрикивает что-то нечленораздельное, когда может вздохнуть, когда челюсть не смыкается от судорог Пыточных чар. Что-то о смерти, что-то о проклятии, что-то о каре, наверняка аврор Скримджер слышал или еще услышит немало подобного.
Наконец Круцио прекращается.
Лестрейндж хрипит сквозь сорванный голос, сплевывает длинную тягучую слюну, приподнимает голову, находя горящим взглядом врага. Первый удар заставляет его снова приложиться затылком о каменный пол, второй вбивает в камень.
Он дергается, но руки едва слушаются, все его крепкое, тренированное тело бывшего загонщика сейчас не больше, чем кусок окровавленного, измятого мяса. Это бессилие только еще сильнее добавляет градуса в лестренджевскую ярость: он не привык, не желает чувствовать себя таким. отвергает реальность, где с ним, с лордом Лестрейнджем, главой рода, могло произойти нечто подобное.
От очередного удара Скримджера челюсть хрустит, Лестрейндж едва чувствует очередной источник боли на общем фоне, но дискомфорт заставляет его сплюнуть. Тягучая слюна, смешанная с кровью, его невероятно чистой кровью, тянется от разбитых губ до осколка зуба.
Рот наполняется медным привкусом, Рудольфус снова сплевывает, на сей раз в сторону Скримджера.
- Ты не посмеешь меня убить, - скрежещет он через силу, сглатывая собственную кровь. - Ты предал себя, Скримджер. Предал то единственное, что имеет значение. Ты умрешь за это предательство... Ты, а не я.