Видимо, отчаянные времена действительно требуют отчаянных мер, думает Рабастан Лестрейндж, аппарируя ни много ни мало как на Хайгейсткое кладбище, чтобы временно оказаться вне зоны контроля Рудольфуса, до сих пор наслаждающегося эффектом, вызванным маггловским средством самообороны, примененном той бойкой девицей из Сохо.
В конце концов, приходится признать, что привыкшему к простору Холла Рабастану не по себе, когда брат топает в соседней комнате и переругивается с женой - в Азкабане присутствие родственников не раздражало, служа подтверждением и ежеминутным напоминанием, что они все еще живы, но сейчас младший Лестрейндж отчаянно скучает по уединению и личному пространству, которое с его социофобией запросто измеряется не футами, а ярдами.
А потому ничего удивительного, что он предпочитает проводить время не в коттедже, а где придется - а маггловский Лондон максимально далек от мест, куда может даже случайно забрести его брат.
К тому же, проклятая медитация - и речи быть не может, чтобы практиковать эту маггловскую приблуду в опасном соседстве с братом, даже учитывая, что после незапланированного выхода на связь с давно покойным Розье Лестрейндж охладел к подобному времяпрепровождению.
Так или иначе, голоса в его голове нравились ему не больше, чем вынужденное соседство с Рудольфусом, и потому он продолжал изучать украденную в маггловском книжном литературу в надежде заткнуть фонтан саркастических шуток в исполнении покойника. Ну и да, самым подходящим местом для этого было Хайгейтское кладбище.
Удобно устроившись на широкой скамейке вдали от самых посещаемых могил и склепов, выполненных в викторианском стиле, излюбленном каждым, пожалуй, чистокровным магом по эту сторону Ла-Манша, Лестрейндж, набросив поверх простецкой куртки согревающие чары, тоскливо листал очередную малоспособную помочь книжонку - про открытие чакр в ней написано было немало, а вот насчет того, как закрыть лишнюю, маггловские ученые, будто сговорившись, хранили молчание. Впрочем, Лестрейндж уже грешным делом подумывал, что все к лучшему: во-первых, если научиться контролировать разговорчивость Розье, то запросто можно использовать его в моменты нежелательной легиллеменции, заглушая таким образом собственные мысли, а во-вторых, всегда оставалась возможность удариться в роль полусумасшедшего. Учитывая его старшего брата, кто бы удивился - а Рабастан не припоминал, чтобы Милорд часто подвергал легиллеменции Рудольфуса.
Мимо неторопливо прошаркал кладбищенский сторож - сутулая фигура в длиннополом пальто и черной суконной шляпе, как нельзя более подходящая к окружающей обстановке. Смерил Лестрейнджа коротким и незаинтересованным взглядом, натолкнулся на такой же, только еще менее дружелюбный, и поплелся дальше. За прошедшие дни они оба привыкли друг к другу и молчали признали право каждого находиться здесь. Сторож ни разу не поинтересовался, покупает ли посетитель входной билет, но на этот случай у Рабастана всегда под рукой была волшебная палочка и Конфундо - все проще, чем разбираться в хитросплетениях маггловской экономики и маггловских же деньгах.
Проводив удаляющегося сторожа взглядом, Лестрейндж вернулся к чтению, поправляя воротник - чары чарами, а конец декабря не был приветлив к любителям дышать свежим воздухом.
Новые шаги.
Рабастан поднял голову, недовольно глядя в начало аллеи, до сих пор устраивающей его именно своей безлюдностью. На сей раз его попытки разобраться с последствиями медитации прервала молодая женщина, в одиночестве прогуливающая по кладбищу. Не самый распространенный тип встречающихся ему здесь магглов.

Твою же мать, думает Лестрейндж, когда до него доходит окончательный смысл бормотания этой, видимо, вовсе не магглы.
И снова - твою же мать.
Легко касается пальцами глубокого кармана, следя за ведьмой - та за палочкой не тянется, вообще на удивление беспечна, а потому и он не срывается с места, а аккуратно под прикрытием книги вытягивает волшебную деревяшку, ощущая шероховатую теплоту дерева.
Первая мысль - Империо, но уходит так же быстро, как и появилась: он не паникует. Если уж на то пошло, он раздражен. Причем его раздражение созвучно ее - и может быть выражено тем же ворчанием: нигде от вас спасенья нет.
За что мне вот это вот все вообще, снова думает Лестрейндж, хмуро глядя на женщину.
Положим, он знает - за что, но это никак не отменяет естественного раздражения человека, желающего побыть в покое, а вместо этого получающего не самую приятную встречу.
С большим опозданием приходит осознание, что в следующий раз стоит озаботиться магглоотталкивающими чарами, но сразу же - что сейчас ему бы это не помогло. Учитывая, что женщина безошибочно угадывает его статус, к магглам она имеет примерно такое же отношение, как и он. Ну разве что чуть ближе, если принимать во внимание речь.
- Конечно, это же только магглы могут шнырять всюду как тараканы, а маги должны забиться по углам и не отсвечивать, - с излишней и обычно не присущей ему экспрессией огрызается он в тон этой странноватой особе, захлопывая книгу.

- Статут предполагает сокрытие магии, а не закрытие границ, - парирует он практически неосознанно: не успевает даже осознать просто. Рэйвенкловцы бывшими не бывают, что ли, потому что режим "ответь или умри" включается быстрее, чем режим "убей врага".
Ну а теперь вроде даже нелепо тыкать в нее палочкой.
Ведьма плюхается рядом на скамейку - воспитания не хватает понять, что он здесь, вообще-то, читал. И вообще-то не приглашал ее присоединиться. И вообще - таких как она не любит.
Впрочем, с последним пунктом дело не в воспитании. Это врожденное. Слабоумие и отвага, или что-то подобное.
Такое Рабастан Лестрейндж не любит тоже.
Он почти с опаской переводит взгляд на сигаретную пачку, любезно протянутую ведьмой, но та не настаивает - видимо, стоит поблагодарить Мерлина за подобные мелкие радости.
Безэмоционально выслушивает не то совет, не то инструкцию, хмурится - это она его вроде как провожает? Прогнать пытается? Смело. И глупо.
Зато как качественно иллюстрирует именно то, что его, собственно, и не устроило в далеком семьдесят-каком-то там году.
Вообще, по-хорошему, навернуть бы ей Обливиэйт и уйти, но, во-первых, он слишком удивлен тем, что она не пытается удрать сама, во-вторых, узнает в ней ту самую жертву из Сохо, а в третьих... Ну, в третьих - в третьих по его меркам он прямо сейчас участвует в почти нормальной дискуссии. А такого с ним давно не происходило: страшно подумать, как давно.
Ее вопрос он понимает единственно вероятным для себя образом. Пожимает плечами, не замечая, что практически повторяет за собеседницей, хмыкает.
- После инквизиции-то? Стоило, конечно. Хотя о чем я - это же не твоих предков жгли, - передразнивает, безотчетно припоминая навыки общения, привитые Хогвартсом. - И вот результат - чувство самосохранения полностью атрофировано. Надеюсь, ты этот генетический изъян дальше не передашь.

Зацепил он ее этой инквизицией, как есть, зацепил - знает лепрекон, чье золото стащил. И ведьма чуть ли не подскакивает от возмущения на скамье, напоминая если не Рудольфуса, то Беллатрикс точно - да еще Малфоев поминает, как будто по Малфоям судит обо всех чистокровных скопом.
Впрочем, кого она больно знает-то, почти с жалостью думает он. Уж ее, с ее маггловскими сигаретами, и с ее темами разговоров, точно не приглашали в гостиные родовых особняков и бальные залы замков. И уж если он мало знает о магглах, то что знает о чистокровных она?
Да и потом, не по Лестрейнджам же ей судить. Хотя, может, и зря, что не по ним. Может, в жизни пригодилось бы умение переходить на другую сторону улицы при виде одного из списка "священных двадцати восьми". Или хотя бы делать вид, что случайно оказалась поблизости - потому что, случись с ней сейчас его старший брат, такого увлекательного разговора бы не состоялось. И если быть до конца искренним, Лестрейндж сомневался, что состоялся бы хоть какой-то разговор.
- Ну конечно, зато о чистокровных ты все-все знаешь, - едко отвечает он, хмыкая на ее горячее "Пожиратель", брошенное в лицо - ему, конечно, самое дело до ее потомства. - Самой-то не смешно? Мечешься между магглами и магами, думаешь, одной ногой там, одной здесь устоять? Не от того ли, что не можешь решить, кто ты на самом деле? Неуютно, наверное. Хочешь быть везде своей - а на деле везде чужая.
Он знает о чувстве неуместности не понаслышке - но у него-то всегда было это прибежище, куда он мог скрыться при необходимости. Четкое осознание того, кем он является - и четкое осознание долга, которое накладывала его принадлежность.
Эта разговорчивая, острая на язык ведьма, может и знала, что должна делать - вот только у него были большие сомнения.

- А меня это не касается, что там ему в голову взбредет - у меня своя сказка, здесь и сейчас. А уж с того момента, как я... откинулся, и вовсе цели очевидны.
Что за цели, он, конечно, перед ней раскрывать не собирается - и дело даже не в случайности встречи.
- Такие как ты считают, что все в мире для вашего удовольствия. Видите что-то - и тут же тянете руку, жадно, ненасытно. Уничтожаете, исправляете, меняете - во имя чего там? Прогресса? Идеи? Равенства? - он машет зажатой в руке книгой, а словам уже тесно в горле, они рвутся наружу, напускное равнодушие трещит по швам. - Внутренней сущности? Только и вижу: раскрой в себе то-то и то-то. Выпусти на свободу третье. Осознай четвертое... Да конечно! Откуда столько эгоцентризма? Почему мне было достаточно одного мира, но таким, как вам, хотелось большего? А если тебе не хочется, если не просилась - так давай покончим с этим прямо сейчас, хочешь? Обливиэйт, дополнительные воспоминания - уйдешь отсюда как новенькая, забудешь все это напрочь, только сны будут сниться про Хогвартс, но на то они и сны... Про Хогвартс, драккл. И не будет больше проблем ни с нами, ни с совмещением - а то выискалась, совесть мира. Я даже обещаю, что уйдешь ты отсюда на своих двоих. Согласна?
В какой-то момент его конкретно повело - и от сознания, что едва ли он вообще сможет ей хоть что-то объяснить, и от того, что все повторяется вновь: невозможность объяснить, неспособность понять.
С его точки зрения все очевидно - он защищает тот мир, который вырастил его. С ее точки зрения он вообще не защитник. Забавно, какие формы может принимать одно и тоже явление, если смотреть на него с разных сторон. Вполне годная тема для теоретических изысканий и дискуссии у камина в факультетской гостиной - как он позволил ей стать реальностью?
Впрочем, кто же знал, к чему они в итоге придут.
Не лучшую она выбрала скамейку, констатирует мысленно Лестрейндж, угрюмо отворачиваясь в сторону - едва ли она согласится на его щедрое предложение.

А у него все стучит в висках - "да кто тебя отпустит".
И как не мерзко признавать, но она права. По поводу всего остального можно спорить, даже здесь и сейчас, морщась от едучего маггловского табака, к которому он, впрочем, уже привык, учитывая, сколько курит Рудольфус, только кто же из выпускников Рэйвенкло станет оспаривать очевидное?
Но это другая проблема, его проблема, если уж на то пошло, и он вовсе не нуждается ни в советах, ни в рекомендациях этой безродной ведьмы, у которой из талантов - только умение оказываться не в тех местах не в то время. А этим навыком он и сам может поделиться с любым желающим.
Даже отвернувшись, он чувствует ее взгляд - неужели согласится? Позволит отнять - да чего там, добровольно отдаст магию, лишь бы вернуться обратно к своему маггловскому миру, настолько любимому, что до сих пор, сколько там она провела среди мира, который Лестрейндж считает настоящим, тяготится магией и тем, что ей волею судеб был дан в пользование этот дар?
Это, в общем-то, тоже Лестрейнджу о ней говорит многое - едва ли не больше, чем весь их предыдущий разговор. Едва ли не больше, чем то, что она кинулась на Рудольфуса с чем-то маггловским, даже не попытавшись обнажить палочку. И уж точно побольше, чем скупой долоховский рассказ, больше похожий на ориентировку.
Он, сделай ему такое предложение, ушел бы, не оглядываясь - да что там, убил бы за возможность вновь почувствовать гладкость волшебной палочки, теплеющей в ответ на применение чар. А она - вон, тянет про щедрое предложение.
И ведь знает точно, с кем разговаривает - теперь-то и последних сомнений не осталось.
Как будто не понимает, что ему, урожденному чистокровному Лестрейнджу, выросшему в месте, буквально пропитанном родовой магией, отзывающейся даже до появления у него волшебной палочки, не дано даже представить, как можно так, отказаться от самой возможности быть не просто, а быть магом.
Под ее гневные слова он разглядывает курящийся из мусорки дымок, хмыкает чуть раздраженно - чего она хочет добиться? К чему вообще этот разговор?
Собственно, спросить это и оборачивается, натыкаясь на ее жалостливый взгляд. Ему не кажется, и это куда хуже, чем возможность галлюцинации. Она правда его жалеет, выуживая из пачки новую сигарету.
Удивленно передергивает плечами - согревающие чары постепенно спадали, но он пока намеренно не дергал палочкой, не то опасаясь спугнуть эту, без сомнения, чокнутую, не то пробуя - каково это, не прибегать к магии, даже когда здесь, всегда под рукой.
Мерлин дери этот факультет ищущих загадки.
- А мне нравилась история магия,  - выдает он внезапно, лишь бы она перестала глядеть вот так сочувствующе, как будто это он смолит одну за другой, превращая свои легкие в пепел.
Взмахивает палочкой, подновляет чары - на всю лавку, чего мелочиться.
- И маггловская история нравилась, почему нет. Может, и зря, кстати,  - с небывалой, практически невероятной для себя легкостью делится он личным. - Войны, войны, войны - сплошь и рядом примеры нетерпимости к инаковости. А ты еще говоришь, что можно совмещать. Может и можно - только недолго. И в незначительных масштабах.

Вот иногда - редко, но сейчас именно такой момент - Рабастан жалеет, что он не тот Лестрейндж. Потому что Рудольфус знает, наверняка знает, что делать - и Рабастан сам не раз бывал свидетелем, как быстро его брат может заставить замолчать жену, которую понесли лихие гиппогрифы в дальние края.
Что может быть проще - даже палочка не понадобится, просто ударить, особо не прикладывая усилий, чтобы собственная кровь и боль отрезвила, заставила замолчать. Чтобы в следующий раз думала, прежде чем подсаживаться со своей правдой к кому не попадя - чтобы в следующий раз бежала без оглядки от любого, кто присягал, у кого на руке наливается тьмой Метка, повязавшая сильнее уз крови.
Однако он выбирает другой путь - так уж повелось. Молчит, глядя в искаженное лицо ведьмы, терпеливо пережидает, с каждым словом крепче сжимая челюсть - пусть говорит. Что ей еще и осталось, в конце концов? Что осталось им всем, ей подобным, теперь, когда ему подобные снова на свободе и рыщут в поисках грязной крови?
И когда эхо ее слов, разносящихся по непривычной к такому аллее, по-прежнему безлюдной, утихает, Лестрейндж разжимает пальцы, оставившие вмятины на дешевом переплете прихваченной на кладбище книжонки, аккуратно откладывает ее в сторону.
- Не зови меня по имени, маггла, - негромко произносит он, чеканя каждое слово. И тут же хватает собеседницу за воротник, встряхивает, как мог бы встряхнуть заигравшегося ребенка, только без намека на прежнюю аккуратность. Выдергивает свободной рукой сигарету, выкидывает в сторону. - И не рассказывай мне, что будет, провидица дракклова. Ты и знать не знаешь, каково это - видеть, как все, что определяет тебя самого, самую твою сущность, летит фестралу под хвост, для тебя слова "честь" и "традиции" - пустой звук, кого ты знаешь из своих предков дальше второго, быть может, третьего колена? Кем они были, как они жили? Убогие магглы, считающие, что научно-технический прогресс поможет заполнить пустоту внутри себя, уничтожившие все, что могло бы стать той самой сутью, тем самым центром, осью существования... Но этого вам было мало, вы пришли к нам, проклятые магглорожденные. Ты не ведьма, ты не принадлежишь этому миру - ты всего лишь маггловский выродок, которому посчастливилось узнать, что это значит - творить, по-настоящему творить, но тебе же не понять, тебе же важна красивая обертка, дракклово равенство, которого даже существовать-то не может. Всегда есть один человек и есть другой человек - и есть миллион характеристик, по которым они не равны и не могут быть равны. Отрицать сегрегацию нелепо, но тебе наплевать, потому что ты видишь только то, что хочешь видеть, маггла. И ты лезешь туда, где тебя не ждали, где ты не нужна - но ты лезешь со своей мерой, со своими понятиями о том, как надо и как не надо, незванная, непрошенная - зачем? Что ты забыла в моем мире, дери тебя Мордред? Что ты знаешь о гоблинах, кроме того, что слышала в Хогвартсе? Что ты знаешь о нас, о тех, кто родился в этом мире и принадлежит ему, чтобы обвинять и осуждать? Наш народ - это не ты. Это не тебе подобные. Наш народ - он давно уже воюет против таких, как ты, и воюет, потому что драккловы магглолюбцы не оставили нам другого выбора!
Он выдыхает последние слова ей в лицо, чувствуя, что теряет контроль - и отчаянно не делающий этого.
Брезгливо отпускает воротник, поднимается с лавки, не глядя на оставленную книгу - о чем он вообще думал, когда решил, что литература подобного рода может помочь, пусть лучше уж в его голове болтает Розье, чем кто-то вроде нее.
- Истеричка, - припечатывает в итоге, глядя сверху вниз. А ведь сразу ясно было - ничего хорошего от этой встречи не жди. - Подумай как следует, ради чего ты будешь поднимать палочку в этой войне - потому что я точно знаю, ради чего. Как, нравится чувствовать себя оккупантом? А ведь именно так и есть - и ты, упрекающая меня в жестокости и реках крови, именно ты - причина всего этого. Вали прочь - я же только что предлагал. Проваливай, живи там - и не будет у меня причины воевать. Но куда там, ты же истинная маггла, ты будешь лезть везде, где не ждут, а потом обвинять тех, кто выходит тебе навстречу, защищая свой уклад жизни.

Недоверчиво хмыкает. Ее народ? Как же. Она имеет отношение к магам не больше, чем подменыш-фэйри к человеческому семейству, склоняющемуся у его кроватки. И вот ведь самое забавное - из всего, что он сказал, возразить она решилась только на это. До чего хочет быть в его мире, до чего упрямая.
Смотрит на склоненную голову, размеренно дыша через нос. Согревающие чары едва дотягиваются до него, воровато обвивают плечи, контрастом к холодным и злым словам. Не ее, его.
- Мы не в Хогвартсе, - почти насмешливо бросает в ответ на нелепое обращение к баллам. Почти - потому что рассмеяться он не смог бы, кажется, даже перед угрозой Авады. Может быть позже он сможет вспоминать эту встречу с насмешкой, потому что как там? Margaritas ante porcas? Потому что на что рассчитывал, ввязываясь в идеологический, мать его, спор с магглой, познавшей магию? Сейчас - не до смеха.
Дергает головой в ответ на еще более нелепые слова о жалости, вновь подчеркивающие, насколько они разные. Он отказался от жалости так давно, что у нее, вероятно, тогда только о баллах голова и болела, если Лестрейндж верно оценил возраст собеседницы, а теперь уж и вовсе незачем возвращаться к этим пустым эфемерным категориям. Жалости не должно быть места, и он не может ей ответить согласием, как не может и пожалеть в ответ.
Каждый сам выбирает себе дорогу - сам кузнец своего счастья. Уж в наличии шор кого-кого, а его упрекнуть нельзя - а потому о какой же вообще жалости может идти речь. Видели глазки, что покупали - а иллюзии никогда не застили для него реальность.
- Жаль? - уточняюще переспрашивает он, удивленный отсутствием ответного потока обвинений, оправданий, чего угодно. Впрочем, подсказывает ему память, у нее же там кто-то погиб, набредя на свою беду на компанию Пожирателей в маггловском спокойном районе. Но такое случается, когда идет война - или она все еще не поняла, что они воюют?
Пожимает плечами, переводит взгляд на книгу, отложенную в сторону - так себе чтиво, слишком высокопарно и ни о чем, как на его вкус, вот только иногда, когда он уже был готов закрыть страницы и перейти  к следующей, встречалось нечто, что казалось намеком, обещанием. И он читал дальше, гадая, когда автор вернется к ранее высказанной мысли.
...Каждый идет своим путём. Но все дороги всё равно идут в никуда. Значит, весь смысл в самой дороге, как по ней идти…
Не слишком по вкусу рациональному Лестрейнджу, но от рационализма не много осталось спустя почти четырнадцать лет самоедства - и ему иногда кажется, что все, что им осталось, это решение, как именно идти: ему, Рудольфусу, прочим.
Интересно, а эта маггла считает, что ее великая цель действительно способна придать смысла происходящему с ней? Если так, он может позавидовать. Если нет - ну что же, жалеть он ее по-прежнему не готов.
- От жалости нет ни толку, ни прока. Еще более бессмысленное занятие, чем медитация, но куда более популярное, - неуклюже подытоживает он вслух свои размышления.
После выплеска тех слов, что жгли ему язык, наползает неприятная апатия.

- Не сомневаюсь, что в восхищении, - сарказма в его голосе хватило бы, чтобы затопить к дракклам эту аллею: он в прорицаниях не преуспел в свое время. Точнее, если уж играть по-честному, увидел однажды в шаре такую муть, что отказался от настолько нерационального предмета при первой же возможности. Между прочим, затем у него было тринадцать лет, чтобы обдумать то, что он увидел - и признать, что тот скорчившийся в сыром углу человек в лохмотьях, слизывающий в попытке утолить жажду не гнилью из протухшей бочки стекающие по ледяной стене капли конденсата, увиденный в дрожащей мути хрусталя, вполне мог бы быть им самим. Определенно, не то воспоминание, которое хочется хранить как зеницу ока, даже сторожащие узников твари не соблазнились. А потому - к мерлиновой бабушке прорицания. Нет судьбы кроме той, что мы творим сами.
От дальнейших упражнений в заржавевшем остроумии его останавливает осмысление ее предыдущей фразы. Итак, этих книжек она начиталась предостаточно, так она сказала?
Лестрейндж со скепсисом рассматривает ведьму - не то чтобы она казалась ему достойным доверия источником, если уж выбирать консультанта, он предпочел бы выбрать ту, что и подсказала ему магазин в Сохо, но одним из талантов младшего Лестрейнджа было умение приспосабливаться к обстоятельствам, которое он, впрочем, едва ли ценил, воспитанный в уважении к топорной и прямой логике поведения, больше присущей его старшему брату или отцу.
- Не твое дело, - спокойно отвечает он, прикидывая про себя, насколько неуместным будет после всего того, что они тут наговорили друг другу, обсудить проблему поселившегося после медитации в его голове голоса. Он и не думает оскорбить ведьму, это констатация факта - его дела ее не касаются, равно как и наоборот.
Впрочем, что ему вообще терять, кроме времени - а этого ресурса у него в достатке.
- Значит, так. - Подбирая слова - он и раньше-то был не из болтливых, а сейчас надо вообще постараться, чтобы его разговорить, хотя у нее получается, спору нет - Лестрейндж садится обратно на лавку, вытягивая ноги и наблюдая задумчиво за собеседницей. - В общем, после нескольких попыток медитации, оказывается, можно... гм... слышать голоса в голове. И не те, что принадлежат... гм... внутренней сущности.
Этот вариант он отверг сразу - Эван Розье, каким бы близким другом не был, никак не годился на роль внутренней сущности Рабастана Лестрейнджа, даже если хотя бы на миг принять эту теорию за имеющую право на существование. А в том, кому принадлежит зудящий в затылке голос, Лестрейндж усомниться не мог. Так что дело должно было быть в чем-то еще - а в чем, он не мог догадаться.
- Я покопался в книгах - призраком это тоже быть не может. Привидения селятся в зданиях, а не людях, это точно. Так что должен быть способ отменить эту реакцию на медитацию. Заткнуть это.
Пока я не сошел с ума, тоскливо договаривает он уже мысленно - такая перспектива его мало радует, как ни крути.

С ее первых же слов Лестрейндж понимает, что зря это затеял: она неадекватнее мартовского зайца, а он, видимо, вообще свихнулся, раз решил ей довериться. Ей - маггле, слышащей три голоса, когда его и один-то порядком утомляет.
Пожалуй, ему не Обливиэйт ей надо было предлагать, а Аваду - из милосердия.
- Точно, - угрюмо кивает он, набираясь терпения и думая, как бы откланяться и оставить эту странную особу в компании ее внутренних голосов - ей, видать, скучно не бывает. Удерживает Лестрейнджа от того, чтобы встать и, не прощаясь, пойти прочь, дальнейший виток, который приобретает их и без того весьма дурная беседа в лучших традициях нелюбимого Рабастаном сюрреализма.
От перспективы одержимости он хмурится еще сильнее, но все же успокаивает себя тем, что не одержим. Этого еще не хватало - носиться по Лондону, переругиваясь с галдящим в его голове Розье и теряя связь с реальностью. К тому же, мертвый приятель ничего не требует - так, комментирует время от времени ситуацию, зубоскалит. Одержимость, вроде, должна выражаться как-то иначе. И начинаться с определенного проклятия.
Снова кивает - на сей раз задумчиво. Переходить с привычных и понятных зелий на маггловские средства ему не хочется, да и от перспективы обращаться в маггловскую лавку зелий у него желудок в узел закручивается. Он, спасибо, уже прибег к проклятой медитации - и вот результат. Хватит экспериментировать - или хотя бы пора притормозить.
К тому же, хоть ведьме, конечно, эту иронию не оценить, но в Бедлам он уже попал. Так что, хватит, Лестрейндж, выдохни и смирись.
После того, как испробуешь все относительно рациональные способы.
Впрочем, бывать на природе и пить успокоительный бальзам он может: Эммалайн что-то похожее варит для Рудольфуса, а с природой у него вообще отношения выстроились последнее время с учетом частых контактов со Стаей.
Но, вроде бы, Розье его и не нервирует, при чем тут успокаивающие зелья?
Скепсис, присущий ему от рождения, заставляет взглянуть на ведьму с сомнением. Она же не целитель - журналист, если он верно понял лаконичное объяснение Долохова в ответ на возмущение Рудольфуса после того, как они оказались в Ставке тринадцатого декабря.
- Что? Какие еще приступы? - это застает его врасплох: он принимается поспешно анализировать свое состояние за последний месяц, неуверенно качает головой. - Нет, не было. А это обязательные симптомы? Ты уверена?
И тут до него доходит - она наверняка все еще говорит про одержимость.
- Да не одержим я! - открещивается от вопиющего обвинения. -  Одержимость вызывает адресное проклятие, да и поведение в корне меняется. А это - тут все не так. Просто иногда я слышу что-то. Вроде радио в соседней комнате. Ничего общего с одержимостью.

- Сейчас? - Лестрейндж подозрительно прищуривается. Прислушивается. Даже опасливо зовет Розье мысленно, чувствуя себя если не одержимым, то умственно отсталым точно. Но Розье хитрец и шут, не то испугался риспе-что-то-там, не то просто от скуки затаился. - Нет, сейчас не болтает.
Тот самый рэйвенкловский азарт, который частенько уводил дисциплинированного Лестрейнджа в Запретную секцию, настойчиво требовал своего: необузданно согласиться с возможностью проверить неизвестный магическому сообществу препарат, отправиться домой к этой недо-ведьме, выяснить, что будет с Розье после приема маггловского зелья.
И только усилием воли тренированный Лестрейндж удерживал себя в рамках.
Зато ведьма себя явно ограничивать не собиралась.
Лестрейндж фыркнул многозначительно в ответ на предложение обокрасть аптеку - уж сейчас-то Розье точно мог вмешаться с необходимой ремаркой насчет того, что а не попутала ли собеседница, кто из сидящих на скамье является рецидивистом с пожизненным, но тот молчал.
Между тем, ведьма покраснела и попыталась дать объяснения своему безумному предложению, чем окончательно усугубила ситуацию.
Юность Лестрейнджа мог бы назвать бурной разве что Снейп - но это если не принимать во внимание служение Англии в том смысле, в котором понимали его Пожиратели Смерти - а потому Рабастан сперва открыл рот, намереваясь уточнить, верно ли он понял происходящее последние пару минут, а потом закрыл.
Ситуация медленно, но верно скатывалась в абсурд, и Лестрейндж с удивлением обнаружил себя деятельным участником этого процесса.
И, как это обычно с ним в подобных ситуациях случалось, испытал острое желание запаниковать. Может быть, и запаниковал бы, если бы не настойчиво бьющееся в памяти "приступы раздражительности и страха".
Поэтому вместо паники он подышал носом, представил умиротворяющую картину сровненного с землей Азкабана - кое-что из прочитанных в ходе экспериментов с медитацией книг оказалось действительно полезным - и мрачно оглядел ведьму.
- Нет. Никаких аптек. Никаких краж. Никаких маггловских препаратов. Хватит с меня и медитации.
Было у него подозрение, что после того, что насоветовала эта особа, Розье он, может, слышать и перестанет, зато начнет кидаться без палочки на авроров и подсаживаться к людям в тихих аллеях. Неизвестно еще, что хуже, кстати.

Журналистка пожала плечами, отступаясь, и Лестрейндж чуть расслабился на своей половине скамейки, засунул руки поглубже в карманы, устроился поудобнее.
Вообще-то, когда она не пыталась скормить ему какую-то дрянь или не заводила песню насчет того, что он главное зло в этой пьесе - словом, когда молчала и сидела спокойно - ее присутствие было не в тягость. В смысле, он бы, конечно, предпочел уединение, но, судя по всему, по нынешним временам для младшего Лестрейнджа это слишком большая роскошь - непременно кто-то норовит подсесть, разораться над ухом или что похуже. А значит, пора работать с изменившимися обстоятельствами и оставить сожаления для более подходящего момента, надеясь, что таковой никогда не наступит.
Когда она начинает петь - петь, Мерлин! - у него рефлекторно пальцы сжимаются на древке волшебной палочки. Больше неожиданности и представить нельзя, кажется. Разве что на появление дементоров он отреагировал бы нервнее, а так - так и этого хватает. А  потому, едва пение обрывается и недо-ведьма возится на лавке, Лестрейндж уже весь - натянутая струна. И отзывается на ее слова соответственно- вскидывается едва ли не агрессивно.
- Дальше? А что - дальше? Это ты ко мне подсела, - он стучит костяшками левой по скамье, чтобы убедиться, что это по-прежнему не затянувшийся ночной кошмар. Что это все реальность. Что он убил не меньше часа на... На что, кстати? Это вообще можно обозначить хоть каким-то термином?
На обмен агитматериалом с предполагаемым врагом, всплывает откуда-то из памяти - Розье здесь не причем. Розье считает, что Лестрейнджу стоит прогуляться до борделя понелегальнее и, быть может, нарваться на пару оплеух от Рудольфуса для бодрости духа, а не листать маггловские книжки. У Розье вообще все просто. Розье, мать его, мертв.
- Я сегодня не в настроении сеять смерть и хаос, если ты об этом, - уже откровенно язвит Лестрейндж, пододвигая к себе книжонку - какой бы бесполезной она ему не казалась, к книгам у него особое отношение. Не то что к людям. - Убью как-нибудь в другой раз, раз уж от Обливиэйта ты напрочь отказалась.
Соприкоснувшись на короткий миг промозглым декабрем, миры, наполненные взаимным отталкиванием и взаимным притяжением, вновь разлетаются: история повторяется даже в мелочах.