Февраль.
Это десятый февраль, который Рудольфус проводит в Азкабане, хотя кажется, что он тут уже вечность.
В феврале над Северным морем особенно заунывно воет ветер, отражаясь от каменной тюрьмы.
В феврале внешняя стена камеры покрывается ломкой коркой льда, и Лестрейндж, будто собака, лижет камни, чтобы не пить тухлую воду из деревянной бадьи, что раз в неделю вталкивают ему в камеру надзиратели, опасливо удерживая дементоров в отдалении с помощью серебристых бесформенных Патронусов.
В феврале из камеры брата вновь начинает доноситься мокрый кашель, точь в точь как из камеры Крауча незадолго до его смерти.
В феврале Рудольфус апатично застывает на койке, прижавшись ноющей ногой к ледяной каменной кладке, чтобы унять боль.
За всхлипами ветра не разобрать слов, доносящихся из коридора, который отделен от Лестрейнджа толстыми прутьями решетки: Беллатрикс и ее кузен опять затеяли свару, и Рудольфус с усилием опускает ноги на пол, шаркает к решетке.
- Заткнитесь, - хрипло бросает он, и февральский ветер подхватывает его слова, несет дальше, дальше, во тьму вдали коридора, где скрываются азкабанские стражники - дементоры.
В конце коридора лязгают засовы двери. Даже под охраной дементоров, даже запертые в одиночных камерах, даже лишенные палочек, они все равно опасны, как опасны бешеные звери, вкусившие крови.
В коридоре воцаряется напряженная тишина: даже Блэк умолкает. Азкабанские пленники знают порядки.
В отличие от Рабастана, который отшатывается от решетки и скрывается в дальнем углу камеры, как будто это поможет спрятаться от гниющих тварей, ищущих поживы, Рудольфус обхватывает ладонями обжигающее-холодные прутья, кривит губы в презрительной гримасе, исподлобья глядя на появившихся авроров из азкабанской охраны.
- Лестрейндж, на выход! - в голосе аврора ненависть, которая подпитывает Рудольфуса. Он вскидывает бешеный взгляд.
- Который? - подает голос Беллатрикс из своей камеры рядом и хохочет, довольная своей шуткой, которая никогда не приедается, да и с чего бы, у них не так уж много посетителей. В смехе жены Лестрейндж ясно различает одержимость, безумие, но усмехается в голос, чувствуя, как горят обожженные ледяным металлом ладони.
Поравнявшись с его камерой, аврор знаком велит ему отойти от решетки. Лестрейндж медлит, испытывая терпение этих выродков, но все же отступает на пару шагов, отрывая от прутьев ладони, оставляя тонкий слой сероватой кожи на железе.
Его заковывают в кандалы на расстоянии, не решаясь сунуться в камеру, пока он относительно свободен: на пересылке он убил одного из этих недоносков, размозжил череп о каменные полы и оклемался после показательного избиения. Его не убить так просто, ему уготована великая судьба.
Все так же ухмыляясь, Рудольфус позволяет вывести себя из камеры, жалея лишь о том, что жена заперта дальше и он не увидит ее хотя бы мельком.  Авроры двигаются следом, приноравливаясь к его неровным шагам. Неправильно сросшаяся нога уже к концу коридора принимается отчаянно протестовать против непривычной нагрузки, но Лестрейндж только стискивает зубы, волоча себя вперед.
Он не позволит себе упасть перед этой грязью. Не позволит себе проявить слабость. Он глава древнего рода, и этого не изменить: поражение, осуждение, Азкабан - все это ничто.
Комната посещений намного меньше, чем ему представлялось: за десять лет к нему никто не приходил, и он вполне доволен этим. Все, до кого ему есть дело, здесь, заперты в соседних камерах, и разве за стенами Азкабана существует еще хоть что-то?
В тусклом освещении ярким пятном выделяются рыжие волосы.
Лестрейндж втягивает с шумом воздух, прищуривается, разглядывает молодую женщину.
Обнажает в кривом оскале прогал на месте выбитого клыка, останавливается на середине комнатушки, меряет посетительницу презрительным взглядом и молчит, а потом оборачивается.
Авроры, конвоирующие его сюда, заняли позиции по обе стороны выхода, ведущего к свободе, у обоих руки демонстративно лежат на волшебных палочках, оба таращатся на Лестрейнджа, будто он вот-вот набросится на одного из них.
Рудольфус почти готов это сделать, хотя бы чтобы посмотреть, как быстро они отреагируют, чтобы узнать, успеет ли он убить хотя бы одного - вцепиться зубами в горло над жестким воротником форменной мантии, рвануть, подминая под себя...
Чуть позже, обещает он себе и снова переводит взгляд на женщину.
Она интересует его куда сильнее, и ее участь была бы куда хуже, чем участь выбранного им аврора.
Он подсознательно чувствует, что она - его враг. Что она явилась из самого Министерства, что она - не просто слепое орудие исполнительной власти, а само олицетворение этой власти.
Он ненавидит ее, Мерлин, и эта ненависть горячими толчками расходится по его телу, пробуждая и наполняя его жаждой.

К его легкому удивлению, ведьма молчит, разглядывает не таясь, как будто он животное, на потеху выведенное из клетки.
Лестрейндж следит за ней, хищно и напряженно, не давая этому напряжению затопить крохотное помещение, снова втягивает воздух. От пришедшей пахнет свежестью, пробивающейся даже сквозь навязчивый соленый запах моря, и Рудольфус без тени стыда жадно заглатывает этот воздух, продолжая криво ухмыляться в лицо ведьме.
Он ее не помнит, она слишком молода, чтобы он помнил ее, в самом-то деле - но ему наплевать, кто она, почему она здесь. Любопытство - первое, что теряешь в Азкабане, а старший Лестрейндж и до ареста не был любознательным малым.
Она обращается к нему - внезапно, будто решившись, будто прыгая с закрытыми глазами в ледяную воду, проговаривает его имя, и он впивается взглядом ей в лицо, реагируя на чужой голос, позвавший его.
Ведьма не теряется, выпрямляется во весь рост, как будто это поможет ей стать выше, сжимает горделиво губы, рыжая, сладко пахнущая свободой и убежденностью, что мир неплохое местечко.
С каким удовольствием Рудольфус бы вцепился зубами ей в горло, ловя последний вздох, последний хрип, бросил бы спиной на стену, распиная своим телом - эту теплую, мягкую плоть, так опрометчиво привлекшую к себе внимание зверя, монстра, которого в прежние годы он закармливал чужой грязной кровью, льющейся без меры.
Ее имя он пропускает мимо ушей, зачем оно ему - она уйдет, как и пришла, а он останется здесь, пока не сгниет заживо, и не ее имя он будет вспоминать, а эту дурманящую доступность, блеск рыжины волос в тусклом свете комнаты.
Он ухмыляется еще шире, когда Яэль - имя само угнездилось в его сознании, вплыло мягко  и настойчиво, как идущее от нее ощущение жажды - упоминает Милорда, называет его так, как звали его слуги.
Ее голос замирает, тает, а Лестрейндж продолжает смотреть ей в глаза, будто ощупывая, молчит долго, так долго, что слышит, как за спиной переминаются с ноги на ногу авроры-охранники.
- Может быть, - наконец роняет он веско. - Если предложишь что-то действительно стоящее.
И снова ухмыляется, еще шире, чувствуя, как расходятся в бешеной ухмылке отвыкшие губы.
- Лестрейндж! - одергивает его тот из конвоиров, что моложе - не иначе, хорохорится перед рыжеволосой. Рудольфус даже не оглядывается, вцепился взглядом в зелень глаз пришелицы, даже голову наклонил к плечу для удобства.
- Ты чистокровна? Из тех самых Гампов? - внезапно спрашивает он, будто они не обсуждают причину ее прихода сюда.

Лестрейндж щурится, снова втягивает этот аромат самоуверенности, исходящий от ведьмы. Чистокровной наследницы одного из легендарных Министров - служащей магглолюбцам и предателям крови.
Кривит брезгливо рот, ощупывая языком осколок сломанного зуба, однако вскидывается, услышав это наглое "кровь не водица". Да что она может знать о крови, эта рыжая девка, променявшая истинную чистоту на форменную мантию и гнилые, дурные речи.
Ухмыляться он перестает, по змеиному не моргая таращится на Гамп, подбирается, как будто нет за его спиной двух дюжих конвоиров, как будто руки у него не скованы тяжелыми браслетами, давящими на запястье.
Он медленно поворачивает голову вслед за ее легким движением - женщина молода, красива и прекрасно знает об этом. Каждое ее движение выверенное, точное, наполненное сознанием того, что она из себя представляет.
Рудольфус не чувствует контраста - да и не может, наверное. В его реальности его имя делает все прочее неважным - он Лестрейндж, он глава рода, и какая разница, что это он произносит в каменном мешке крепости, в котором обречен гнить до конца жизни, и даже после не получит свободы, а будет похоронен как домовик в безымянной могиле тюремного двора.
Не чувствует он и иронии этого факта - он уже сыт по горло четырьмя стенами своей одиночки и готов отгрызть себе руку, лишь бы очутиться в прогулочном дворе, куда, по слухам, выводят тех заключенных, что осуждены за куда более незначительные преступления, нежели совершенные Лестрейнджами, но этот двор откроет ему объятия только лишь после его последнего вздоха.
Рудольфус не из тех, кто рефлексирует - он человек действия, и оттого-то ему приятно покинуть свою камеру хотя бы на полчаса, хотя бы ради прогулки по промозглым коридорам. Хотя бы чтобы получить возможность сделать хоть что-то, отличное от приевшегося распорядка прошедших здесь лет.
На предложение ведьмы его стражники никак не реагируют, следовательно, она и правда занимается какой-то важной ерундой - получить допуск в Азкабан, да еще к Пожирателям Смерти не так-то просто, но у нее, наверное, есть связи, у потомка Министра Гампа.
Безмолвно, Рудольфус направляется к указанной скамье, приволакивая ногу. Если бы пришлось, он простоял бы сутки, лишь бы не показать этим жалким предателям своей слабости, но ведьма сама предлагает сесть, подчеркнуто уважительно обращаясь к нему по имени. В уважительности Рудольфус, разумеется, ничего странного не видит - он не придает значения скулению младшего брата из камеры напротив, когда тот принимается перечислять, что они потеряли, оказавшись здесь без права апелляции - однако все равно чувствует, что рыжая ведет себя не так, как авроры, до сих пор припоминающие Лестрейнджам тех, кого сами убийцы давно забыли, по крайней мере, забыл Рудольфус: упомнить все эти искаженные криком лица, покрытые кровью, лишенные глаз или век, трудно, это калейдоскоп, который если и будит в старшем Лестрейндже хоть какое-то чувство, то только чувство удовлетворения от хорошо проделанной работы.
И сытость.
Он тяжело опускается на каменную лавку, с грохотом кладет кандалы на стол, а затем наблюдает за ведьмой.
На миг его глаза вспыхивают - она хромая, хромая как он!
Что это значит и значит ли что либо вообще, Лестрейндж не знает, но этот факт занимает все его мысли, и он вцепляется в ее последний вопрос, отбрасывает с глаз немытые обдерганные лохмы и скалится в ответ.
- Что с ногой? - за его спиной авроры вновь недовольно перетаптываются, однако прервать этот странный диалог не решаются: хватило и одного пронзительного взгляда этой пришлой, чтобы поумерить пыл обоих, как заметил Рудольфус, с небывалым, хищным вниманием наблюдавший за рыжей.
Что ему нужно? Вопрос ставит его в тупик.
Ему нужно выйти отсюда, ему нужна его волшебная палочка, сломанная проклятым Скримджером сразу же после ареста в нарушение всех формальностей по словам Рабастана, книззла съевшего на правовых проволочках.
Ему нужна женщина, ему нужна бутылка виски и сигара, а также хорошо прожаренный бифштекс, ему нужно знать, как погиб Уолден Макнейр - ведь он мертв, иначе был бы здесь, рядом, за одной из толстых ледяных стен, разделивших тех, кто присягнул быть единой силой под властью Темного Лорда.
Что именно хочет услышать эта женщина? Все или ничего?
Лестрейндж облизывает губы, не отрываясь смотрит на ведьму, давая понять, что не будет говорить, если не будет говорить она.

Рыжая отвечает если и не охотно, то, по крайней мере, без капризов. Рудольфус доволен - и тем, что ведьма покорно принимает подачу, и ее заинтересованным взглядом, который не спрятать за прищуром.
А больше всего доволен ответом. Значит, загонщик.
Он вновь проходится оценивающим взглядом по телу пришедшей Гамп, полускрытому столом между ними, а затем возвращается к ее лицу - спокойному, едва ли не безмятежному.
Как будто она именно о квиддиче и пришла поговорить.
- Забавно, - бездумно и хрипло отвечает Лестрейндж, когда пауза уж слишком затягивается, не отрывая глаз от белого горла, контрастирующего с рыжиной волос ведьмы. - Забавно, что в команду стали набирать и ведьм. Я не допустил бы женщину даже до отборочных.
Значение слова "забавно", которое он повторяет за ведьмой, ему неизвестно - самое близкое к тому, что рыжая может понимать под этим значением, для Рудольфуса заключается в одержимости Беллатрикс, которая редкое утро не начинает с пожелания смерти своему кузену. В молчании Рабастана, изредка сменяющемся приступами чисто английского сплина и, как ни странно, разговорчивости. В  романсах Долохова, которые тот даже не трудится переводит на английский.
Лестрейндж ухмыляется - неожиданно широко и противореча мрачности тона, так широко, что у него трескаются губы в углах рта, истонченные постоянным облизыванием и ледяной стужей в камере.
Рудольфус медленно поднимает руки, чтобы утереть кровь - кандалы не так уж и замедляют движения, но он собирается усыпить бдительность авроров у дверей - а затем сплевывает розоватую слюну на каменный пол, чувствуя во рту вкус своей крови.
Как всегда это придает ему сил - вкус собственной крови, чистой и соленой, как море, которое держит его здесь в плену, наполняет его с верхом. Крови, которая делает его тем, кем он есть.
- Так что ты хочешь узнать о той войне? - скрежещет он, вцепляясь взглядом в глаза рыжей.
Будет ли он говорить? Лестрейндж не имеет понятия. Вряд ли эта министерская девка пришла для того, чтобы послушать о том, о чем Аврорату и так известно. Рудольфус, конечно, не семи пядей во лбу, как его брат, но тоже понимает, что  преступления Лестрейнджей подробно запротоколированы еще в восемьдесят первом и наверняка хранятся в архивах, так что ведьме нужно что-то другое.
Чего она хочет? Спустя почти десять лет после ареста - чего она вообще может от него хотеть?
Он снова поднимает руки, вытирает рот - звон зачарованного металла на его руках почти оглушает в каменном помещении с извращенной акустикой, но это даже на руку Лестрейнджу: за этим звоном никто не может услышать, как глубоко он втягивает воздух, готовясь к прыжку.
Говорит ли она что-либо? Отвечает ли на его вопрос? Он не знает, полностью погруженный в свою реальность, заключенную в тех нескольких секундах, прошедших с его вопроса, за которые он собирается, выгадывает момент.
Наверное, он двигается уже не так быстро, как раньше - и все равно достаточно быстро для того, чтобы охранники не сразу спохватились.
Бывший загонщик, он знает ценность каждой доли секунды и не упускает ни одной.
Разведя как можно шире кисти, Лестрейндж всей своей массой обрушивается через стол на сидящую напротив ведьму, будто выполняя очередной головокружительный финт на метле. Метлы под ним нет, а обе скамьи и стол вырастают из пола, так что они оба - и Лестрейндж, и заявившаяся по его душу посетительница - подчиняясь инерции его рывка, переваливаются через лавку, на которой она сидела.
Пальцы Рудольфуса рефлекторно сжимаются, захватывая в кулаки рыжие пряди, натянувшаяся между разведенными руками цепь давит ведьме на горло - Лестрейндж вдавливает кисти в ледяной каменный пол, отчаянно и ненавидяще, до ссаженной кожи, как можно крепче прижимая цепь.
Ее тело под его неожиданно упруго, неожиданно реально - он десять лет не дотрагивался до кого бы то ни было, и сейчас это ощущение оглушает, заполняет без остатка. Ненависть превращается в ярость, жадную, голодную - ему нужно разорвать ведьму голыми руками, вцепиться зубами в ее плоть, умыться ее чистой кровью - такой же чистой, как и у него - и обновленным, выйти прочь из этой каменной ловушки, будто феникс, воскресший из огня. Выйти, чтобы продолжать дело, которому он поклялся служить.
- Темный Лорд вернется за мной! - хрипит Лестрейндж в лицо ведьме, неожиданно близкое - настолько близкое, что он может учуять ее собственный запах, как, наверное, и она его вонь. И он хочет, чтобы единственное, что она чувствовала перед смертью, был вес его тела - и его запах. Чтобы она видела его, и чтобы с этим ступила в вечность с края тропы.
Кандалы раскаляются, хотя на горле женщины нет ни следа ожога - чары, наложенные на оковы, должны работать только против пленника, но Рудольфус не чувствует жара, хотя по помещению уже плывет сладковатая вонь горящей плоти. Он всматривается в глаза Яэль Гамп, ищет там проблески понимания - а его уже дергают, тащат за плечи...
Ступефай отбрасывает его в сторону, под одну из лавок...
- Я расскажу тебе о войне, - успевает прохрипеть Лестрейндж перед вторым Ступефаем.
Так ли сильно ей хочется узнать о давно минувших событиях, что она останется здесь еще хотя бы на полчаса?

Ведьма велит остановиться - не сразу, но дюжие конвоиры подчиняются, отшатываются от Лестрейнджа, упрямо пытающегося ухватиться непослушными пальцами хоть за что-то, чтобы сбросить с себя одурманивающую пелену Оглушающего.
Яростный взгляд ведьмы бьет наотмашь, возвращая вкус к жизни, возвращая ясность мысли, насколько это словосочетание вообще применимо к Рудольфусу Лестрейнджу, каким он был и каким он стал.
Он трясет головой - головокружение заставляет каменный пол идти причудливыми волнами, руки дрожат, обожженные запястья ноют, но в пальцах до сих пор ощущение блестящих волос, а на подбородке и нижней губе - горячее дыхание, едва не последний вздох рыжей бестии, влагой осевший и почти осязаемый, как слишком страстный поцелуй.
Лестрейндж с видимым удовольствием облизывается, почти не реагируя на грубые тычки авроров - они и так весьма сдержанны, учитывая, что он пытался совершить на их глазах, но неохотно подчиняются рыжей. Видать, крупная шишка, думает Рудольфус, окидывая взглядом ведьму, сверкающую глазами на него с непримиримой злобой. Она выглядит встрепанной, но не испуганной - и это оказывается для него лучшей приманкой.
Нет сомнений, что после ее ухода ему не поздоровится, это чувствуется в застывшем воздухе помещения, до сих пор хранящем вонь горящей плоти, но что ему до того, что будет потом, ему, Рудольфусу Лестрейнджу.
Она подходит к нему ближе, и Рудольфус даже удивлен, силится задрать голову - головокружение усиливается, перед глазами все расплывается.
Но поток ледяной воды в лицо возвращает подобие бодрости.
Лестрейндж шумно отфыркивается, снова трясет головой, мокрые волосы липнут к лицу, но это ерунда - он не отрываясь смотрит на волшебную палочку в руках Яэль Гамп. Вернула палочку, сучка.
Он глаз не может отвести от куска зачарованного дерева в ее руке, пока его возвращают на скамью. На сей раз цепь между кандалами оказывается куда короче - он едва способен развести руки на пару дюймов.
Лестрейндж исподлобья смотрит на ведьму, когда она откидывает с лица мокрые пряди, встречается немигающим взглядом с ее решительным, а затем ухмыляется, когда слышит хриплые ноты в ее голосе.
Яркая полоса на белом горле приковывает его внимание, едва он может оторваться от волшебной палочки.
- Ради этого, - просто отвечает он, не переставая улыбаться, а затем поясняет, - ради того, чтобы убивать. Вот ради чего я принял это.
Он выворачивает левое запястье. Сквозь ветхую робу просвечивает тусклый рисунок Метки, едва заметный на болезненно-серой смуглоте грязной кожи.
- Ты хотела знать мои мотивы, - каждое слово становится почти признанием, признанием в том, что было мало кому известно и до сих пор. - Это и есть мои мотивы. Чувствовать себя всесильным. Чувствовать себя тем, кто ловит последний вздох.
Подобная образность в речи была чужда ему в прошлом, но сейчас ведьма вторглась на территорию, где Рудольфус мог показаться поистине поэтом - кровь, близкая смерть, как своя, так и чужая, дарили ему обычно недоступную остроту восприятия, и Яэль Гамп, сама того не ожидая, оказалась в оке урагана.
- Ты же понимаешь, о чем я говорю? - спрашивает Лестрейндж, уверенный в том, что ответ может быть только положительным. Она может сколько угодно врать, что это не так, но ему хватило тех секунд на полу, когда между их лицами не было и дюйма, когда она выдыхала ему в рот свою ненависть, чтобы не понять, а почувствовать - она понимает. Зверь внутри него, хищник, давно не получавший крови, всмотрелся в нее через его зрачки и признал ее своей. А зверь никогда не ошибается, это-то Рудольфус знает наверняка.
- Кровь - лишь повод, не больше, -  с той же застывшей ухмылкой продолжает Лестрейндж, выискивая хищника в глазах ведьмы, уже позабыв о Метке. - Чистая, грязная - какая разница. Но вот пролитая - это другое. Это святыня, это то, что дает силы таким, как мы. Охотникам по праву рождения. Тем, кто имеет право забирать чужие жизни. Вот мой мотив. Вот моя причина служить Темному Лорду. Все это было большой охотой, и когда он вернется, я вновь буду в первых рядах. Я буду гнать свою добычу до заката, а когда солнце зайдет, уничтожу каждого, кто посмел поднять против меня голос или волшебную палочку. Каждого!

Взгляд ведьмы почти ощущается воспаленной кожей обожженного запястья, полустертой Меткой на предплечье. Этот взгляд - как бесстыдное прикосновение, но Лестрейндж идет навстречу этому, позволяя ведьме смотреть. Пусть смотрит.
Пусть смотрит на то, что однажды станет последним, что она увидит в своей жизни. Темная Метка и его лицо.
Он знает это так же отчетливо, как знает и то, кто он и кем навсегда останется. Ее приход сюда, вопросы и ответы, игра в доброго аврора - все это лишь для того, чтобы они нашли друг друга. Чтобы запомнили, как звери запоминают запах друг друга.
И чтобы потом смогли найти.
Когда она поднимает глаза от Знака Мрака, собранная, уверенная в себе, Рудольфус почти рад тому, как хорошо она умеет держать удар, насколько сильной может казаться. Пять минут назад она была в шаге от вечности, наверняка до сих пор легкие горят и горло болит, но держится мисс Яэль Гамп превосходно.
Настолько, что ему до ломоты в плечах хочется швырнуть ее на каменный стол, вцепиться в ее тело, заставить признаться, что это всего лишь маска. И что она боится его, боится его Повелителя. Боится расплаты за то, что предала свою кровь. Он зубами выгрыз бы из нее это признание, выломал бы его из ее костей, вывалялся бы в ее крови, вызнал бы каждый ее гулкий страх, каждое сомнение, каждое желание - а потом заставил бы ее пройти через все, получить сполна, уничтожил бы. И, Моргана, это было бы наслаждением.
И ее согласие - ее понимание - становится его собственным подарком, запоздавшим подарком на Йоль или Имболк.
Он втягивает сырой воздух, до сих пор напоенный вонью горящего мяса, дергает полунасмешливо головой, отбрасывая назад лезущие на глаза волосы, однако улыбаться перестает.
Болен? Он болен?
Не в первый раз он слышит подобное, так к Моргане эти слова. Пусть болен, пусть болтает, что хочет - зато он точно знает, кто он есть. И знает, каково это - вкусить кровь врага. Каково это - быть едва ли не богом для того, кто извивается в собственной крови и молит о пощаде. Каково вершить суд по законам, не имеющим ничего общего с законами слабого и насквозь прогнившего Министерства.
Исподлобья Лестрейндж смотрит на женщину, намеренно медленно облизывающую алые губы. Розовый язык скользит по нижней губе, придавая ей влажного блеска, прячется от его взгляда, откровенного и непристойного. И будь он проклят, если она не понимает, какого эффекта добилась.
Понимает, еще как понимает.
Каждый ее жест говорит ему куда больше, чем любые слова. За чем бы там она не пришла, на самом деле она пришла, чтобы он смог ее найти после. Чтобы он узнал ее и захотел.
- Мои желания всегда сбываются. Я всегда получаю то, что хочу, - без ухмылки выговаривает Рудольфус, немигающе всматриваясь в лицо посетительницы. 
Ему нет необходимости мечтать - он Лестрейндж, глава рода Лестрейндж, и нет ни на земле, ни под землей ничего, что могло бы встать у него на пути, когда он сумеет выбраться из каменного мешка, где коротает годы в ожидании возвращения Темного Лорда.
И Яэль Гамп предстоит в этом убедиться.