[nick]Antonin Dolohov[/nick][status]Koshey The Deathless[/status][icon]http://s8.uploads.ru/dq2L9.jpg[/icon]
Возвращаясь вместе с Алекто сюда, в место, где они, фактически, в последний раз были вместе перед пятнадцатилетней разлукой, где она заплатила цену, выше которой не может быть, ради того, кого он ставил превыше всех и даже ее самой, Антонин задумчив и немногословен.
Путь, предложенный ему Томом, лишь кажется простым и понятным  - но ритуалист с опытом Долохова знает, какова цена этой кажимости.
Он уже платит больше, чем может себе позволить - и лишь благодаря женщине, которая снова отправляется с ним, готовая на все во имя его целей, не задавая лишних вопросов, не возражая. Лишь одна мысль удерживает Долохова от того, чтобы отправить ее назад, в Румынию, чтобы признать, что ему нечем с ней расссчитаться. Одно его останавливает: Том сказал ему, что преданность нельзя купить и что от нее нельзя отказаться. Только предатели выбирают, кого, в какой момент предать, за какую цену - но те, кто хранят верность, не ждут ни награды, ни платы. Как он сам идет за Томом, выбрав его однажды и навсегда, так за ним идет Алекто Кэрру - и не ему отказываться от ее выбора, не ему отказывать ей в этом. Нет у него такого права - он может лишь принять эту верность и принять все, что она может ему дать.
Эта мысль проста и понятна - проста и понятна, пока он не ложится с Алекто в постель, пока она не обвивает его руками и ногами, молодая, красивая, цветущая, выбравшая то, что губит ее, лишая того, что должно было быть ее по праву.
Что еще он у нее заберет, забрав юность, девственность, отца и мужа, забрав даже эти пятнадцать лет, которые она так легко отбросила в сторону, стоило ему позвать.
И это неприятные мысли, тягостные, и они оставляют на языке горький осадок как от лечебных зелий, которые он теперь запивает коньяком.
И их возвращение на его родовые земли отнюдь не радостное - наверняка отзвуки того, что они здесь пережили, преследуют и Кэрроу.

Теперь большой дом остается по правую руку - окончательно мертвый, выжженный, брошеный. Долохов идет через заросшее поле, туда, где за яблоневой рощей, разросшейся, полной сухих мертвых деревьев, виднеется покосившаяся изба сторожа да его же небольшая баня - все, что осталось от когда-то если не богатого, то зажиточного имения. Все, что осталось Долохову от места, которое он может называть своим - но все же это его место, и здесь он сильнее, чем где-либо, и здесь его принимает земля, пропитанная магией материнского рода, рода ведьм и кликуш, провидиц и соблазнительниц, и яблоневый сад, высаженный отцом из спасенных из России саженцев, хорошо принявшихся в этой богатой черноземом почве, шелестит, встречая главу рода - последнего из Долоховых, последнего, принявшего наследство.
На двоих у них с Алекто немного багажа, только самое необходимое, и долго он в сторожке, еще хранящей следы пребывания здесь леди Мейер - пустой стакан из-под подогретого молока, кашемировый шарф - не задерживается: ставит саквояж на стол, снимает пальто и отправляется в баню.
Дрова заранее сложены в высокую поленницу под навесом, несмотря на промозглую весну, они сухие, и огонь в печи быстро занимается с первого о слабого Вспыхни. Антонин подкидывает еще лучины и прикрывает тяжелую заслонку, оглядывается: низкое вытянутое помещение бани кажется небольшим - сухие прохладные полки вдоль стен, пахнет пылью. Он протирает окошко вынутым из кармана платком, сплевывает в него послевкусием зелья, разглядывает розовую от крови слюну - что убьет его быстрее? До чего Хель дотянется в первую очередь?
Выбросив платок в печь, Долохов возвращается в сторожку, перебирает саквояж.
- Ты боишься? - негромко спрашивает он Алекто, поднимая голову - у него острый, пронзительный взгляд. Скажи она, что боится... Нельзя бояться - и с этим придется как-то справится.

[nick]Antonin Dolohov[/nick][status]Koshey The Deathless[/status][icon]http://s8.uploads.ru/dq2L9.jpg[/icon]
Она верит, что все получится - Долохов не знает, да и не хочет знать, чего стоит ей эта вера - и под напором этой веры ничему не устоять.
Он ищет страх внутри себя - но его страх о другом: он боится подвести Тома, боится умереть, пока все еще нужен ему, и, услышав это в ответе Алекто, кивает,  принимая ее ответ. Он вкладывал в нее так много своего, что сейчас удивляться, что они схожи?

- Я даже не уверен, что это в полном смысле слова магия, - он подбрасывает в печь немного сухих трав - что-то, что они купили по дороге, что-то, что можно было заказать почтой, ради кое-чего Алекто пришлось сделать предзаказы в самых дорогих зельеварческих лавках Бухареста - и в сухом горячем воздухе повисает сладковатый запах цветов гиперицина, фарфары и белладонны. - Ритуалистика намного древнее чар и возникла еще до изобретения заклинающих формул... Разделение на темную и светлую в магии произошло относительно недавно, а для ритуалистики и вовсе невозможно - ритуал нейтрален, его смысл в том, что творец в него вкладывает. Да впрочем, - обрывает сам себя Долохов, выпрямляясь от печи, оборачиваясь, - ты все это знаешь не хуже меня.
То, к чему обращается ритуалист - чистая сила, не светлая и не темная, дело лишь в намерении творящего. Или в воле того, кого творец призывает: призвав Хель, властительницу мертвых, повелительницу смерти, демона разрушения, теперь понимает Долохов, он не мог рассчитывать выиграть. Впрочем, он думал, что сделка хороша - и, в кнце концов, благодаря дару Хель он все еще жив, но благодаря ей же  - умирает. Хель противоречива, это противоречие запечатлено в ее облике: она смерть и жизнь в одном лице, Эрос и Танатос, ее метрвыя половина и половина живая существуют в этом миге гармонии, хрупком равновесии, но едва ли хоть кому удастся повторить этот полет над бездной.
В пятьдесят - для чистокровного мага даже не возраст - Долохов верил, что ему удастся. Сейчас, в шестьдесят пять, ему остается лишь продолжать бежать: пока, с помощью уловок и уверток, он все еще впереди, и смерть его дочери, пусть нечистокровной, не принятой в род, выгадала ему еще немного времени, но от Хель не сбежать... Разве что заставить ее саму отказаться от причитающегося.
В этом и состоит план Тома - обратиться к кому-то еще, к чему-то еще.
Попробовать позвать - не откликнется ли кто из глубины, куда и Хель нет дороги.
Долохов знает: это его убьет, он не вернется, пройдя по тропе к самому краю, Хель его не пропустит - зато пропустит Алекто, заплатившую ей и ей не принадлежащую.

- Это как сказка, девочка моя, - улыбается он Алекто, прогоняя свои мысли, оставляя сюртук и обувь в предбаннике. - Ты оставишь хлебные крошки, по которым сможешь вернуться, и они укажут путь тому, кто захочет откликнуться...
Захочет ли хоть кто-то? Не совершит ли он ошибку, обратившись к тем силам, о существовании которых свидетельствует лишь сама возможность магии, возможность этого мира? Не призовет ли он еще большую проблему, чем Хель?
Но ему нечего терять - и высокие ставки Долохова не пугают.

Он выволакивает из-под лавки овальную металлическую ванну, засучивает рукава и ополаскивает ванну, выливая воду под ноги - полон деятельности, уверенности. которую никак не может почувствовать.
На печи медленно закипает вода, в бадье в другом углу, напротив, вода холодная, колодезная, из ключа неподалеку. Антонин аспускает тесемки на мешочках и свертках с травами, отмеряет горстями - сухие листья, корешки, соцветия. Часть идет в кипяток, часть - в холодную воду.
Никакой магии, почти никаких чар - лишь то, что приоткроет Алекто переход, приподнимет перед ней холст с нарисованной реальностью.
- Приготовься, вода закипела, - он берется за ковш с длинной ручкой, сначала плещет кипятком в сторону, к окну, и стекло тут же заволакивает паром, а затем льет в вану - ковш за ковшом, пока не заполняет ее почти до половины кипятком, и только затем развязывает еще один мешок, вытряхивает в ванну сухие травы - мяту и мелиссу. Их спплетенный аромат перебивает все остальные запахи, заполняет баню, убаюкивает. Долохов дает травам настояться и затем опускает ковш в холодную воду, подливая понемногу. Над ванной поднимается пар, на висках, на шее Антонина выступает пот, он утирается рукавом, пробует воду рукой - горячо, но терпимо.
- Я спою тебе и буду петь, пока ты не уснешь. Иди, пока хватит зерен - не дальше, чтобы не потерять путь обратно.
Он развязывает последний сверток, встряхнув его - сверток полон сухих яблочных зерен. Они не мертвы, ждут своего часа, прорастут, только опусти их в землю, новые деревья для рощи, новые яблони для тех, кто еще придет в этот мир, но Антонин жертвует ими, давая Алекто возможность сразу же найти путь назад, а не блуждать там, где она окажется.
- И когда сделаешь там все, что нужно, возвращайся. Я помогу тебе вернуться.
Мелисса и мята - и немного сухих яблок. Это не магия, не чары - это отчаяние, его запах и вкус.

Всегда...
Это слово принадлежит молодости, только молодость может им распоряжаться, и он тонко улыбается, опускаясь на колени возле изголовья ванны, целует ее в лоб.
Ее светлые волосы темнеют, намокая, облепляют плечи и шею.
Антонин кладет ее голову себе на плечо, подбавляет еще горячей воды, тихо поет, приблизив рот к уху Алекто - в бане его голос звучит приглушенно, успокаивающе.
Убаюкивающе.
Он и поет колыбельную - баюльную песню, древнюю, на языке, который уже забыт.
Этой песней женщины убаюкивали своих детей в незапамятные времена, помогали уснуть, когда ночь опускалась под полями, гася костры - и когда год выдавался неурожайным, а зима бесснежной, когда озимые гнили на корню, когда еды не оставалось, чтобы прокормить племя, а новорожденные казались обузой, а не даром. Эта песня помогала уснуть и воинам, смертельно раненым в битве, зажимающим рваные раны, сквозь которые вываливались внутренности, глотающим воздух сухими губами в кровавой корке...
Эта песня поможет уснуть и его девочке, и Долохов напевает мелодию - без слов, совсем тихо, слыша, как дыхание Алекто становится все более редким, как замедляется ее пульс, тело тяжелеет...
Она роняет с бортика ванны ладонь, высушенные яблочные семечки плывут по воде, слишком сухие, чтобы утонуть.
Антонин продолжает напевать, следя за тем, как по лицу Алекто проходит тень, как ее губы расслабляются, двигаются, как будто она хочет что-то сказать - но ни звука не слетает с ее рта.

Хель стоит на пороге - огромная, величественная, устрашающая.
В ее взгляде - том глазе, который не сгнил и светится яростью - застыл вопрос.
Она протягивает к Алекто ту руку, которая принадлежит мертвой - но, будто натолкнувшись на невидимую преграду, роняет ее, и лишенные плоти костяшки шевелятся у ее бедра.
Она наклоняет голову к плечу, волна волос милостиво закрывает ее мертвый глаз, прореху на щеке, сквозь которую виднеются желтые острые зубы.
И, будто прислушиваясь к чему-то, чего Алекто не слышит, Хель отступает - и с каждым шагом расстояние увеличивается непропорционально, милями, пока фигура Хель не теряется вдали.

Перед Алекто бескрайнее вспаханное поле - ряды черной земли тянутся, на сколько хватает взгляда, но поле пустое, и только легкий пар поднимается над вывороченным черноземом.
Через поле тянется тропа - один-единственный след присутствия чего-то или кого-то.

[nick]Antonin Dolohov[/nick][status]Koshey The Deathless[/status][icon]http://s8.uploads.ru/dq2L9.jpg[/icon]
Долохов проверяет пульс на шее Алекто - пульса нет. Грудь не поднимается, лишь из-за колыхания воды, когда он касается ее запястья на дне ванны, еще сохраняется иллюзия жизни.
Вода розовеет, многочисленные царапины проступают на белой тонкой коже, некоторые глубокие, рваные, кровоточат -  но слабо: остановившееся сердце предохраняет от серьезной кровопотери.
Долохов поднимает повыше тело Алекто, почти усаживает ее в ванну, опирая о спинку - мертвая неподвижность ее тела, еще хранящего тепло и гибкость из-за воды, кажется чужой в руках, мокрые волосы липнут к бортам ванны, к шее, рубашка на груди Антонина промокает, как и рукава.
Яблоневые семечки плывут по розовой воде, запах мелиссы душит, в бане по-прежнему жарко - слишком жарко, как понимает Долохов.
Он не делился с Кэрроу, как собирается вернуть ее назад - а она не спрашивала, его девочка, может, уверенная, что сможет вернуться сама, по оставленным отметкам, но с той стороны не вернуться просто так, уж Антонин знает об этом непонаслышке. В начале марта, когда он отважился отправиться к Хель сам, его вернула Нарцисса - вывела, будто Эвридику, но теперь он не может сам отправиться за Алекто: в этом случае они оба останутся там, оба будут мертвы, в этом нет сомнений, хотя Том отдельно предупредил его об этом риске.
Несомненно, и Алекто знала об этом - знала, что любая встреча Антонина и Хель, во время которой он не сможет дать ей цену, за которую она согласится его отпустить, окончится его смертью, но не спрашивала, не задавала вопросов.
Как и сказала, знала, что у него получится.

У него есть способ - несомненно, рискованный, несомненно, весьма опасный.
Убаюканная до смерти, она ушла далеко - но не настолько далеко, чтобы потеряться в посмертии, зернышки не дадут ей потерять дорогу, он же должен дать ей знак - дать понять, что пора возвращаться.
И дать этому телу снова дышать.
Антонин, чувствуя подступающее головокружение - в бане жарко, влажная эта жара наполнена запахами трав и кореньев, она пульсирует, мешая Долохову дышать - тянется за волшебной палочкой в креплении на руке, приставляет ее острие к горлу Алекто, придерживая ее за плечи.
- Круцио, - шепчет он, готовый к тому, как отреагирует его организм на столь сильные чары. Рукоятка скользит в мокрых пальцах. И ничего не происходит.
Он прикрывает глаза, крепче прижимает к себе тело Алекто - теплое, безжизненное, мокрое - и пробует еще раз.
И на этот раз заклинание действует: что-то тяжело обрывается у него в груди, но, попробовав вздохнуть, он может это сделать, а Алекто конвульсивно взмахивает руками, розовые брызги попадают на печь, она шипит, и баню вновь затягивает раскаленным паром, поднимающимся вверх.
Пиная ванну, Долохов переворачивает ее на бок, ароматная вода растекается по деревянному полу.
Опираясь спиной на лавку, он устраивает тело Алекто у себя на руках, снова ищет пульс - тщетно.
На этот раз он прижимает волшебную палочку над ее левой грудью, на пару пальцев от центра - под его пальцами нет сердцебиения, все еще нет, и запрокинутая голова Алекто неподвижна, волосы рассыпались по его плечу, липнут к локтю, к голому предплечью.
Впервые у Долохова появляется мысль, что он может не суметь.
Что он убил ее - сам. Что она пошла на это, уверенная, что он ее вытащит - а он пожертвовал ею, как жертвовал уже не раз.

На этот раз Круциатус выходит с первой попытки - невербальный, мощный. Долохов все еще силен - и вкладывает все силы в эти чары, больше не заботясь о себе, сейчас не думая об этом.
- Вернись ко мне, - требует он, роняя палочку, запуская обе руки ей в волосы, приподнимая голову. - Вернись ко мне, сейчас же! Seychas je! Alechka! Devochka moya!

[nick]Antonin Dolohov[/nick][status]Koshey The Deathless[/status][icon]http://s8.uploads.ru/dq2L9.jpg[/icon]

Ее тело в его руках вздрагивает, под опущенными веками двигаются зрачки - что она видит? Чему стала свидетельницей, сможет ли вернуться?
У нее скользкое, жаркое тело - кончики пальцев распарены, на щеки возвращается румянец, веточка мелиссы прилипла к плечу.
На руках царапины, глубокие рваные, и теперь, когда сердце начинает стучать, вновь разгоняясь, кровь принимается струиться даже из самых мелких порезов, расцвечивая тело Алекто, оставляя пятна и разводы.
Антонин слушает это вновь пробужденное, возвращенное им сердцебиение, приложив ухо к груди Алекто, придерживая ее под голову, за спину - ее сердце стучит медленно, но ровно, все громче, а на коже - на шее, ниже линии подбородка, и над левой грудью - выделяются ярко-красные отметины от его круцио, будто звезды или ожоги.
Ее голос едва слышен, но ее первые слова - это для него, это все о том же: она ищет его одобрения, как и двадцать лет назад.
И, как и двадцать лет назад, безоглядно вручает ему себя, не делая пока ни попытки отстраниться.

Долохов ищет позади себя, на лавке, полотенце, вытирает ее мокрое лицо, усаживает удобнее, все еще баюкая, бегло осматривая - есть ли какие-то более серьезные травмы.
Стирая кровь, проводит найденной палочкой над ее руками, плечами, лбом, где тоже виднеются царапины, шепчет заживляющие чары: чистая кровь - мощный магнит, а с них хватит на сегодня, с них обоих, и лучше бы не дать никому пройти по следу Алекто, потому что кто знает, что может прийти по кровавому следу.
Царапины выглядят странно, Долохов не долго сдерживает любопытство, касается распаренной кисти Алекто, переворачивает, и, убирая эти царапины, спрашивает:
- Расскажи мне, все видела. Как это было? Кто напал на тебя?
Том говорил, что ритуал сравнительно безопасен - что наибольшая угроза это возможность потеряться в замирье, однако Алекто явно пережила схватку с чем-то, что хотело ей помешать, и под ароматами трав и настоев еще держится медный запах крови, выплеснутой вместе с водой из ванны, впитавшейся в дерево полов, запятнавшей полотенце.
- Это Хель? - проговаривает имя своего врага Антонин, не уверенный, что родовая магия защитит их - даже здесь, даже сейчас, а может, особенно здесь и особенно сейчас. - Она не должна была тебя тронуть. Ты не ее добыча.

[nick]Antonin Dolohov[/nick][status]Koshey The Deathless[/status][icon]http://s8.uploads.ru/dq2L9.jpg[/icon]
Антонин еще ждет расплаты за примененные к Алекто чары - сильные, темные чары, а затем еще и лечебные - и потому прислушивается к себе, вытирая ей волосы, убирая волшебную палочку, но ничего не случается: его собственное сердце бьется ровно и четко, дрожь в руках не проявляется.
Напротив, он чувствует себя совсем неплохо, несмотря на духоту, несмотря на то, как тяжело дышать, даже сидя на полу.
Он отчасти знает, в чем дело - Алекто всегда охотно делилась с ним силой, он сам воспитал в ней это умение, эту готовность отдать ему все, что потребуется, и теперь это умение приходится кстати - но все же отчасти Долохов удивлен, удивлен тому, на что оказался способен, не будучи вышвырнутым на самую границу царства Хель.

Он внимательно слушает то, что рассказывает Алекто - не перебивая, не вмешиваясь, только изредка кивая, когда она подбирает слова, чтобы выразить совю мысль точнее, полнее - так, как опять же он учил ее выражать свои мысли в далеком для них обоих прошлом, здесь и сейчас оказывающимся таким близким.
- Значит, будем ждать, - соглашается Долохов, понимая, что ничего другого не остается - и готовый и к тому, что ожидание может оказаться бесплодным. Сама эта попытка была неподтвержденной ставкой, вызовом - и даже Том не обещал, что хоть кто-то откликнется, да и что мог бы предложить Долохов тем, кто обитал в замирье?
Впрочем, его странным образом завораживет рассказ Алекто - Долохов не верит в богов, по крайней мере, не в таких, богов старых сказок и маггловских ночей, но он верит в то, что существует нечто, лежащее за пределами возможностий магов так же, как сама магия лежит за пределами возможностей магглов. Это нечто подчиняется лишь избранным - единицам, жемчужинам среди магов, и Антонин уверен, что те, кого зовут богами, когда-то были магами, так же, как и Том когда-то был магом, человеком. Он не знает, как далеко зашел Том на своем пути - но уверен, что понимает, что ждет его на финише, и эта мысль пьянит его без вина: кому не хочется быть соратником бога?
- У меня есть теория, - негромко, почти отстраненно говорит он, обращаясь к Алекто так, будто они находятся в ее квартире в Бухаресте, снова в семьдесять девятом, и он перемежает классическую теоретическую науку своими собственными размышлениями и догадками. - Те, кого мы называем Хель или Вотаном, не являются частью скандинавского эпоса - ни в больше мере, чем мы сами. Это лишь имена, которыми мы сами наделяем сущность, имени не имеющую - другой человек, быть может, увидел бы на месте Хель Гекату или Моргану, а имя, которое ты услышала как Вотан, показалось бы ему совсем иным... Наш мозг не в состоянии вместить то, что мы можем увидеть там, где ты только что побывала - и потому прибегает к этой уловке, использует готовые фрагменты, выцепляя их прямо из той культуры, в которую ты погружена. А то, что на самом деле там обитает, просто использует те образы, которые может уловить...
Он сухо улыбается, гладит Алекто по щеке жестом ласкающим и одновременно собственническим.
- Нам обоим сейчас не до этого, девочка моя, тебе нужно было остановить меня, когда я только начал говорить. Скажи лучше, как ты себя чувствуешь? Образы или нет, но вороны и в самом деле не должны были напасть на тебя - ты не имела долгов перед обитателями этого места, и должна была проскользнуть невидимкой. Только Хель тебя знает, но ваша сделка совершена и давно в прошлом.
Хель умеет идти по следу, она идеальный преследователь - и Долохову не нравится, что она выбрала Алекто.
- Расскажи еще раз, дословно, что она говорила? Обещала тебе силу? Мою жизнь?
Его жизнь принадлежит Тому - если Хель та, за кого себя выдает, богиня мира мертвых, то как она может не знать об этом, а раз так, то чего она добивалась, вымогая у Алекто это признание?
- Что ты ей ответила? Ты приняла условие? - продолжает расспрашивать Долохов.

[nick]Antonin Dolohov[/nick][status]Koshey The Deathless[/status][icon]http://s8.uploads.ru/dq2L9.jpg[/icon]
Омытая травами и настоями, Алекто была невидимой в том месте, куда шагнула, подчиняясь ритму баюльной песни - но Хель хитра и коварна, она сумела заставить Кэрроу выдать себя, и Антонин не винит воспитанницу в этом: она и так сделала больше, чем должна была.
- Больше никаких, - подтверждает он, криво улыбаясь, гладя Алекто по влажным волосам, впитавшим запах трав, приноравливаясь вновь к возвращению этого чувства - чувства потери контроля. Того, что все, что ему осталось - это ждать.
Это уже было в его жизни, период, когда все, что Долохов мог - это лишь ждать, и ему не нравится, совсем не нравится возвращение этого бессилия - но как и предупредил его Том, он никак не может повлиять на дальнейшее. Все, что он - что они с Алекто могли - все было сделано, и хотя деятельной натуре Антонина претит ожидание, здесь, в полутемной бане, ему легко примириться с этой необходимостью.
Долго, впрочем, эта иллюзия не продолжается: языки пламени жадно лижут мокрые полы, лавки, танцуют на поверхности бадьи, в которой Антонин хочет зачерпнуть воду, чтобы потушить внезапно занявшееся пламя, и когда он вытягивает ковш, тот полон жидкого пламени...
Долохов отбрасывает ковш, пробует вызвать Агуаменти, но с каждым применением чар пламя будто подпитывается используемой магией, становится только больше, выше, горячее - и агуаменти не может потушить этот аномальный пожар.
Антонин заматывает Алекто в полотенце, ведет к предбаннику, пока огонь преследует их.
Торопливо они покидают баню, едва успев прихватить кое-какие вещи - он пробует напоследок еще раз, прибегая к стихийной магии, вызывая дождь, но магический ливень шипит и испаряется с поверхности объятой пламенем бани, и Антонин опускает палочку, снимая чары и только теперь обращая внимания, как легко ему дается этот сложнейший уровень магии, ему, который недавно едва мог справиться с простейшим люмосом.
Хороший ли это знак? Кто знает: то, что он подцепил в Хогвартсе, помноженое на медленно подтачивающий как его жизнь, так и магический потенциал долг перед Хель, едва ли могло так просто исчезнуть, но сейчас Антонин не может и предоложить, что на самом деле вернуло ему возможность использовать свою силу в полной мере.
- Нет, не Она, - соглашается Долохов с Алекто, обнимая ее за голые плечи - от горящей бани идет достаточно тепла, но пожар не распространяется дальше, что также подтверждает догадку Кэрроу.
Он почувствовал бы Хель - он чувствовал ее всегда с того самого дня пятнадцать лет назад, когда она появилсь перед ним полумилей дальше, в яблоневой роще. С тех пор она стояла за его спиной, ждала - но сейчас ее нет, он ее не чувствует, совсем.
- Я не знаю, знак ли это, и если знак, то чей - быть может, это даже не ответ, а естественная реакция той стороны на твое там появление. Место перехода нестабильно и должно быть уничтожено, возможно, именно этому мы и являемся свидетелями.
Накидывая на плечи Алекто свой сюртук, он прячет волшебную палочку в ножны, испытывая вместо усталости и перебоев в работе сердца почти мальчишеское возбуждение, подъем.
- В любом случае, этим путем ни я, ни ты не могли бы больше воспользоваться. Этот ритуал не из тех, к которым безнаказанно можно прибегать по желанию, девочка моя. Мы сделали все, что могли. Ты сделала.
Больше, чем он имел права у нее просить - после всего, что уже забрал, уже получил от нее. И все же она здесь, рядом с ним.
- Ты в порядке, любовь моя? - ласково спрашивает Долохов у своей протеже - мокрой, взъерошенной, полуголой и босой, как будто здесь могут быть сомнения. - Вернемся в сторожку.
И будем ждать.

Его пробуждение безжалостно и мгновенно - едва чужая рука касается плеча, Долохов просыпается, не столько от звуков чужого голоса, сколько от тщательно взращенного в себе умения чувствовать опасность, когда она рядом.
Он дергает плечом, но хватка слишком сильна - и тем меньше ему нравится, что в лунном свете, просачивающемся и-за тонкой занавески на единственном окне сторожки, рядом с ним только Алекто.
Чувствует Долохов и это напряжение в сторожке - будто рядом разбили флакон с зельем. Так ему сейчас ощущается чужая сильная магия, и это не силы Алекто, потому что ее силу он знает на вкус, как знает вкус ее кожи и крови.
Это то, что, должно быть, пришло за ней по оставленным ею следам - и он не знает, друг это или враг, потому что там, куда она ходила, эти понятия пусты и бессмысленны: каждый может быть другом, а в следующую минуту врагом, ибо то, что обитает там, лишено человеческих слабостей и предпочтений, лишено самого представления о человеческой морали...

Антонин перехватывает чужую руку на своем плече, сжимает пальцы на тонком запястье Кэрроу, выворачивая его до хруста: в слабом свете луны ее лицо кажется застывшей безжизненной маской театра кабуки, только в зрачках плещется расплавленное серебро, будто там, внутри, зеркало, развернутое к Долохову другой стороной.
Но это все еще Алекто - его девочка, его ученица, - и он медлит, медлит, не доводя движение до конца, останавливаясь и останавливая руку.
- Кто ты? - спрашивает Долохов - они предусмотрели, казалось, все, чтобы никто не прошел за Кэрроу, но то, что сейчас говорит с ним, явно пришло за ним - и по его просьбе.
Антонин не собирается торговаться с незнакомцем - к тому же, коварство Хель неизмеримо, и он опасается, что это ее проделки.
- Я уже служу - не тебе, - его преданность Тому не уступит даже желанию выжить, и однажды он уже поддался, соблазненный силой, отданной ему Хель, чтобы сейчас добровольно признать себя чьим-то слугой.
Долохов тянет руку Алекто еще дальше, удивляясь будто издалека той силе, с которой она ему противостоит, нашаривает волшебную палочку в снятых на ночь ножнах - но чем ему сейчас поможет магия, когда он сам уверял Алекто, что к магии происходящее имеет лишь слабое отношение?
Что он может - снова ударить ее Крруциатусом? Ступефаем? Гниением плоти?
Что он может - лишь причинить вред этому телу, не зная даже, вернет ли это Алекто?

- Что с женщиной, чье тело ты захватил? - он мгновенно раскаивается в этом вопросе - это демонстрация слабости, уязвимости, которой он так тщательно избегал, отрицая привязанность, которой два десятка лет - но вопрос уже вырвался. Алекто не заслужила уйти вот так, почти случайно, не разменом даже, а платой за его неосторожность - и он не отпускает чужой руки, как будто это может помочь, может удержать ту, которая, быть может, уже ушла навсегда.

Чужие голоса, раздающиеся изо рта Алекто, незнакомы и сопровождаются нездешним эхом.
Долохов, отбросив руку, поднимается с топчана, на котором они устроились на ночлег, дергает куцую занавеску, не решаясь колдовать, и лунный свет заливает небольшую комнатушку, оставленную сторожем, когда сторожить больше стало нечего.
Теперь, при свете, лицо Алекто кажется еще более неподвижным - черты его застыли будто в смертном сне, и Антонин возвращается к топчану, касается ее руки, ее щеки, ничуть не успокоенный заверением, что она жива.
И все же не только заботой объясняется его жест - здесь, на родовой семье, проведя не так давно заново обряд единения в родовой магией в яблоневой роще и впитав эту силу, ждущую его здесь, пока он жив, Антонину намного проще постигнуть, что чувствует человек рядом с ним. Он убежден, что хорошо знает человеческую природу - отчасти эта самоуверенность объясняется долгим использованием артефакта, подаренного ему Томом и воздействующим мягко, но достаточно успешно на волю собеседника Антонина - и потому уверен, что сможет дозваться до Алекто, кто бы сейчас не занимал ее тело, если она по-прежнему жива, а его только что в этом заверили.
Он не хочет пока говорить с теми, кто откликнулся на его зов - и хотя понимает, что это может разгневать гостей, не придает этому значение: во-первых, ему незнакомы имена, которыми назвались эти сущности, а во-вторых, он снобистки полагает, что первыми явились мелкие сошки, едва ли способные в самом деле кинуть вызов Хель.
А потому он не откликается на предложения Вурункати и Инара, хотя и запоминает их имена  - а также запоминает имя, которым они назвали Хель.
Обхватывая ладонями лицо Алекто, Антонин приближается к ней, надеясь поймать ее взгляд, все такой же отсутствующий.
- Вернись ко мне, - вновь просит он тихо, помня, как она вернулась в бане, когда ушла очень и очень далеко - но, кажется, сейчас его зов может быть для нее опасен.
Ее тело содрогается, затем - еще и еще, и хотя ее лицо по-прежнему пусто как маска фарфоровой куклы, из глаз льются слезы, сперва светло-розовые, но постепенно темнеющие, густеющие, и вот уже на ее щеках остаются кровавые разводы.
Если она и слышит его - она сама, Алекто - ей не дают вернуться на его зов.
- Женщина не должна умереть, - предупреждает Антонин тихо - хотя что он может противопоставить тем, кто явился из Замирья?
Он больше ее не зовет: не хочет тянуть время, не хочет подвергать ее без нужды еще большей опасности.
- Как вы хотите, чтобы я служил? Чего вы хотите за выкуп?
Долохов понимает, что цена может быть еще выше, чем расценки Хель - Том не скрывал этой возможности - но все же они с Алекто уже зашли слишком далеко, чтобы останавливаться.
- Чем я могу послужить?

Отредактировано Antonin Dolohov (19 марта, 2019г. 08:24)

Многоголосый хор чужих голосов заглушает голос Алекто - те, кто ждет в Замирье, цепляются за любой шанс, готовы на все, чтобы получить свое.
Это жадное нетерпение прорывается в ответ на его вопрос - всем им, чьи имена забыты, нужно только одно: жертва.
Долохов не торопится соглашаться, не торопится взывать к тем, кто успел себя назвать: все это мелочь, слабейшие из слабейших, это уже понятно по той жадности и азарту, которые вызвали его вопросы.
Он подхватывает Алекто, баюкает как дитя, ласково прижимая к себе и чувстуя, как она перестает дрожать.
Теперь, когда ее веки опущены и он больше не видит этого иномирного сияния зрачков, а чужие голоса смолкают, Антонин думает, кем она очнется и очнется ли вообще.
Чем обернется ее прогулка туда, куда смертным вход заказан, тревожит его сильнее, чем то, что оставленные Алекто яблочные зерна укажут любому дорогу сюда, на эту сторону, и он покачивает ее, пока укладывает обратно, под тяжелое теплое одеяло, съехавшее до самого пола, а сам поднимается, босым проходит до стола у другой стены сторожки.
У сливовицы резкий запах, и Долохов думает, что это может подействовать не хуже нюхательных солей, когда возвращается обратно к постели, садится рядом с Алекто, вновь приподнимая ее под плечи и покачивая металлической кружкой возле ее лица.
- Давай, девочка, встряхнись, - с этими словами Антонин подносит кружку к губам Алекто, осторожно наклоняет. Кровавые слезы на ее щеках совсем высохли, отчасти вытерты о подушку, и он ласково трет большим пальцем самый яркий след, больше размазывая его, чем стирая.
Если те, кто говорил с ним, вернутся, он хочет спросить у них кое-что еще - о Хель, о ее возможностях, о том, ктто в самом деле может бросить ей вызов и победить. За ответы  - правдивые ответы - он заплатит, пусть не так щедро, как за помощь с Хель, но все же - и он думает, что те, кто первыми заговорили с ним, могут подсказать ему и другие имена. Но для начала он должен быть уверен, что Алекто переживет это - и опыт Антонина подсказывает ему, что контакты с иномирьем куда безопаснее, если контактер находится в измененном состоянии сознания. Сливовица, конечно, не лучший выход - но сейчас самый доступный.
- Пей, девочка, - уговаривает он ее, закутывая в одеяло, держа кружку у губ. - Тебе это нужно.
Есть в этом определенная ирония - он всегда учил ее сохранять трезвую голову, контролировать себя и свои эмоции, безжалостно оставлять то, что может сделать слабее, а теперь нужно совсем другое: чем сильнее она будет сопротивляться этому вторжению, тем больше вреда оно причинит.

Все так, их слишком много, тех, кто пришел следом за Алекто по ее следам, откликнувшись на его зов, внимая зову, который он послал - они пришли по его зову, но она дала им эту возможность, и их слишком много, и с этим они не могут сейчас ничего сделать.
Некоторые двери так просто не закрыть, если замок уже сорван, и Долохов кивает на слова Алекто, глядя на нее без жалости, без вины - он сам отучил ее искать подобного, отучил верить в вину и жалость.
Дело ли в этом взгляде или в том, что ей не занимать упрямства, но Алекто не отступает, не сдается.
Глубоко вздыхает, задерживает дыхание, будто решившись, и откидывается ему на руку, тяжело, безвольно.

Ее широко раскрытые глаза снова затягивает серебром, дыхание меняется, в чертах лица проступает несвойственная Алекто сытая томность.
Снова раздается чужой голос, полный той же скучающей томности, и она легко отстраняется с легкой улыбкой, в которой от Кэрроу только намек. У незнакомки другие повадки - это больше не Алекто, и Долохов заинтересованно наблюдает за ней, угадывая, что у этой, пришедшей по следам, хватило сил снова прорваться через закрытую дверь да еще и отвадить остальных конкурентов.
- Это честь для нас, - под серебряным взглядом Долохов впервые за долгое время чувствует себя едва ли не мальчишкой, вчерашним школьником, такой утомленной мудростью полон этот взгляд. Она не чета тем, кто приходил до нее - как они с Алекто и подозревали, те, кто в самом деле могут предложить что-то стоящее, не покажутся первыми - знать бы еще, кто эта сущность, говорящая о себе в женском роде.
- Выпьешь, госпожа? - спрашивает Антонин небрежно, но с уважением, кивая на кружку. - Это принесет тебе радость в теле моей женщины?
Его вопрос преследует и другую цель, кроме вежливого предложения выпить. Он хочет знать, насколько пребывание в смертном теле ослабляет тех, кто явился из Иномирья - насколько слабость Алекто делает слабой незнакомку.
Можно ли ее напоить, обмануть, усыпить ее бдительность - и выторговать наилучшие условия.
- Я хочу получить назад свою жизнь. Хочу разорвать один старый договор. Ты можешь помочь?

Та, кто заняла место Алекто, не ждет его ответа, поднимается на ноги, неторопливо ступает по скрипящим половицам, босая, голая, но ничуть не кажущаяся из-за этого слабой или уязвимой. Не каждой женщине такое под силу - вот так спокойно принимать собственную наготу, но перед ним и не женщина, напоминает себе Антонин. Кто-то другой в теле Алекто - сущность, чью персонификацию, в том числе и половую, по его же собственной теории, определили почитатели.
Когда она проходит мимо, он чует исходящий от нее свежий аромат трав и цветов - не тот, что остался на коже Алекто после травяных настоев в бане, но совсем другой, связывающийся в представлении Долохова с набухающими на деревьях почками, первой травой, показывающейся под весенним солнцем там, где совсем недавно лежал снег...
И то, как разочарована она тем, что за окном, за стенами сторожки ночь.
Антонин наблюдает за тем, как гибкая лоза оплетает ее тело, скрывая ее от его взгляда, улыбается - читает ли она в его сердце? Знает ли, как волнует его это тело - уже не юной девушки, но взрослой женщины, которую он предугадал двадцать лет назад? Волнует до сих пор, на краю смерти, после всего, что было.
Она не называет себя, но он догадался - по виноградной лозе, по этому аромату весны, наполняющему сторожку, в которой до ее появления пахло пыльными шкурами и теплым молоком.
Остара - Эостре, Астарта, Деметра, Кибела, Иштар...
У нее много имен и каждое означает одно - весну, пробуждение.
Жизнь в противовес смерти. Весну в противовес льду Хель.
Вот кто явился сюда в апреле - в то время, когда ее силы возрастают, когда ее поминают до сих пор пасхальными традициями, радостью от того, что зима отступила и снова весна...

- Солнце прекрасно, госпожа. А рассвет еще прекраснее - отсюда вид простирается на мили, яблоневая роща, поле, на котором искрится ночная роса...
Ей по душе его слова - но результат оказывается не тем, которого Антонин ожидал. Он в самом деле хотел заронить в ней желание увидеть рассвет - но лишь для того, чтобы она держалась поблизости, оттесняя от двери всех прочих, пока они не договорятся о цене, однако достигает совсем иного.
Она называет свою цену - не такую уж и великую цену за совет, за имя, которое она назовет, но плечи Долохова только каменеют на краткий миг, взгляд скользит за нее, в окно. Растушая луна ярко выделяется на темном покрывале неба - до рассвета еще далеко, несколько часов.
- Она вернется живой? - спрашивает он - и это все, что он спрашивает.
У всего есть своя цена - так уж повелось, что Алекто платит по его счетам.

- Я готов, если такова твоя цена, госпожа, - в его тоне нет неуверенности, которую он хорошо скрывает. Нет беспокойства за Алекто, нет сомнений в том, что имя, которое ему назовет Остара, поможет. - И моя женщина готова. Она сильная и она готова.
Долохов поднимается тоже, подливает в кружку сливовицы - ее запах теряется в весенних ароматах пробуждающейся зелени - кланяется.
- Я буду благодарен тебе за помощь, госпожа. У меня нет с собой даров - ни жемчуга, ни золота, ни пряностей, но у меня есть это вино, есть сыр, есть прошлогодние яблоки, есть молоко и мед. И я буду славить твое имя на рассвете, госпожа, если таково твое желание - но назови же мне имя.

Ему достает опыта, чтобы угадать непроизнесенное - по ее наклону головы, по этому прикосновению к его руке.
По улыбке, которой не нужны слова.
Те, кто приходили до нее, просили о том же - служить, жертвовать, отдать что-то с их именем на устах, и Астарта говорит о почитании, но на свой лад.
Ей не нужна ни кровь, ни смерть - она была когда-то Великой Женой и Великой Матерью, под ее босыми ступнями набирается живительным весенним теплом молодая трава, проклевываются цветы.
Антонин ловит мягкую ладонь, смотрит на ее лицо, на тело, сейчас почти обнаженное, мягко светящееся в ночи, поглощая и отражая свет звезд, и в его взгляде согласие и предвкушение, желание и восхищение, которые он не скрывает.

Так и не выпуская ее пальцев, он неторопливо опускается на колени перед ней - той, что была богине... Когда-то.
Пробуждающаяся по весне земля не кажется холодной, и Антонину, последнему представителю рода, кажется, что он может услышать, как возбужденно вздыхают глубокие недра, как яблони в роще неподалеку негромко шелестят без ветра, приветствую весну. В этом году они дадут славный урожай - Антонин вернулся и провел здесь немало времени, черпая от родовой магии и отдавая в ответ.
В этом году сама Астарта явилась сюда по весне, чтобы принять его почитание - и земля чувствует ее присутствие.
Долохов облизывает губы, начинает читать по памяти, сперва медленно, но потом находя ритм, не отрывая взгляда от лица Астарты-Остары.
- Великая Дева, моя Богиня, услышь меня, твоего сына, твоего жреца. Я взываю к тебе ныне, славлю твое имя. Раздели со мной эту радость, приди ко мне, о Великая, спустись ко мне, о Великая, прими то, что я отдаю тебе по своему желанию с открытым сердцем. Я взываю к тебе, Дева, прими мое почитание. Прими мою жертву.

Огня не убудет, сказала она - и Антонин касается свободной рукой ее щиколотки, чувствуя, как под его пальцами подрагивают виноградные листья. Лоза отступает, отдавая его прикосновениям теплую кожу чужого тела, знакомого ему тела, он ведет раскрытой ладонью выше, за колено, тянет ее за руку на себя.
- Твое могущество и величие несравненно, госпожа; в твоих руках - судьба всего сущего. На губах твоих мед, в глазах твоих заря. Уста твои - сама жизнь, прикосновения твои - благословение. Там, где ступаешь ты, цветут лилии; там, где возляжешь ты, виноградники встанут... Прими мое почитание, Астарта, прими мою любовь, как пробудившаяся от зимы земля принимает семя, падающее в нее, чтобы вернуть его урожаем, благословенным тобой, Астарта.
У него нет ни ладана, ни жемчуга, ни амбры - и его верность принадлежит не ей, как не принадлежит она и Хель, но он может поделиться с ней тем, что у него есть, они с Алекто могут.