[icon]http://c.radikal.ru/c19/1901/16/41aec318ce86.jpg[/icon][nick]Волан-де-Морт[/nick][status]Воскресший[/status]То, что он перестал быть человеком, не означает, что он забыл о том, что вокруг него люди. Пусть лучшие из лучших, верные из верных, но люди, со своими слабостями, со своими трагедиями. Его исчезновение, почти что смерть, для многих стала трагедией, но тем ценнее их верность. Верность каждого.
Верность это искра.
Лорд готов беречь и лелеять каждую искру, чтобы все вместе они превратились в пламя, которое пойдет по Англии, затем по всему миру. Все, как они задумывали раньше. Все, как оно должно быть.
Но есть и те, кто дорог ему особенно. Например, Антон. Антон, который привел в ставку темного выродка, леди Мейер, у которой в животе зреет темное дите, выродок Хель.
О, Лорд знает Хель, он обманул Хель, пожалуй, он единственный, кто сумел ее обмануть, создав крестражи. Но в ответ она с особенным наслаждением преследует тех, кто близок к нему, кто для него важен.
Его же долг помочь им, пусть даже сейчас его силы не те, что прежде. Еще не те, что прежде.

- Кэрроу. Алекто Кэрроу.
Они остались вдвоем, Лорд всматривается своими змеиными глазами в женское лицо, по человеческим меркам красивое, но для него все людские лица кажутся уродливыми.
- Столько лет прошло, Алекто Кэрроу. Но некоторые вещи не меняются. Ты и Антонин. Я помню вас. Я помню его.
Лорд делает знак рукой, приказывая Алекто подойти ближе, совсем близко. Берет ее холодными пальцами за подбородок. Смотрит ей в глаза.
Ему не нужна волшебная палочка, чтобы проникать в душу человека, в его разум, а разум Алекто податлив, как хорошая глина – в  этом, безусловно, заслуга, Антона. Он создавал эту женщина для себя, под себя, но и для него, для Темного Лорда и их общего дела.

- Задай ему три вопроса, Алекто, - тихо, даже ласково говорит он, гладя ее по щеке. – Всего три. А потом решай, что делать. В моем круге для тебя всегда найдется место, с Антоном ты, или одна. И даже если ты захочешь уйти – я отпущу тебя. Но задай три вопроса.
Это, конечно, испытание. Для нее, для Антонина, который привел Алекто.
Верные люди не могут уйти, но он может предложить им  уйти.
Вопрос выбора – очень тонкий вопрос.
- Спроси, чего от него хочет Хель. Спроси, как он собирается выполнить свои обязательства перед Хель. И что он сказал мне о тебе, сразу после того, как я освободил его из Азкабана. А теперь иди. Я жду, что ты поступишь разумно.

После беспокойного разговора с леди Мейер Антонин чувствует разочарование и досаду — это промашка, его промашка, того, кто не допускал промашек, не в том, что касалось выбора людей. Он не может не признать, что потерпел неудачу — но от этого признания неудача будто увеличивается в размерах, расползается, как клякса на чистом пергаменте.
Хуже всего то, что он не должен дать этой женщине далеко уйти на тот случай, если с Итон возникнут затруднения. С Итон и ее ребенком.
И все же некоторой пользой эти дни, проведенные с леди Мейер, обернулись: после убийства Фионы, после отдыха в Румынии, после того, как двойник позволяла ему пить с ее силы — а она была сильна, была порождением самой магии, была глотком крепкого шнапса после домашних лимонадов — он все же чувствует себя лучше, и пусть до полного порядка ещее далеко, он надеется, что уже не выглядит ожившим трупом.
Это хочется отметить — небольшое достижение небольшой поблажкой — и Антонин выходит на крыльцо Ставки, глядя разросшийся кустарник, между которым еще видны ровные дорожки, чарами защищенные от нежелательного вторжения чужаков.
Он закуривает, прихватив сигареты из своей комнаты по дороге, подставляет лицо апрелю — лондонская весна нравится ему своей неспешностью, почти коварством. Говорят, к старости такие вещи начинаешь ценить, и Антонин спрашивает себя, стар ли он.
Стар ли он в самом деле так, как ему иногда кажется — как будто в Азкабане прошла вечность.
Тихие шаги за спиной заставляют его напрячься, хотя это едва ли будет заметно тому, кто мало его знает. Оборачиваясь, Долохов выдыхает дым, готовый отбросить сигарету, отвлекая внимание двойника. Гадая, пришла ли она с миром или с войной — и сколько секунд ему потребуется, чтобы вытащить палочку и успеть отразить ее атаку.
Но это не леди Мейер.
Долохов следит за приближением Алекто, задаваясь вопросом, что потребовалось от нее Тому, но спрашивает о другом — прежде, чем она успевает заговорить.
— Я давно не видел Амикуса, моя дорогая. Не нужна ли ему помощь с дурмстранговскими выпускниками? — опираясь о перила свободной рукой, Антонин курит, не отоворачиваясь, и в вечерних сумерках его костистое лицо кажется живее и моложе, освещаемое лишь тлеющей сигаретой.

Алекто отвечает, держит лицо, и Антонин расслабляется — она не будет закатывать ему жалких сцен ревности, избавит его от необходимости давать какие-то объяснения, как будто они должны друг другу что-то объяснять.
Но Алекто продолжает, и Долохов снова затягивается, сосредоточенно глядя на то, как разгорается сигарета, и затем поднимает на Кэрроу лишенный даже намека на какое-либо недовольство или улыбку взгляд. Ее тон полон льда, и это его немного смешит и немного раздражает — как и подобранное слово.
Фаворитка.
  — Пригласив сюда леди Мейер, я не хотел нанести вам оскорбление, — вкрадчиво начинает Долохов, приглащающе взмахивая свободной рукой, и хотя в его взгляде тепла не больше, чем в голосе Алекто, он заботится о том, чтобы произнести это почти ласково. — Постой со мной немного. У тебя есть три вопроса, пусть так. Не сомневаюсь, они важны и ты имеешь право спрашивать меня о чем угодно. Однако твое сомнение...
Он снова затягивается и, убедившись, что выкурил больше половины, небрежным щелчком отправляет остальное с крыльца в густые заросли кустарника, высаженного вокруг здания бывшего музея. Ему теперь приходится отказывать себе в некоторых слабостях — он не может позволить себе такой роскоши, как курение.
Глядя не на Алекто, отвернувшись от нее, он холодно улыбается, кладет обе ладони на перила, скрывая тремор.
— Я никогда тебе не лгал. Что заставляет тебя думать, что я буду лгать сейчас?
Между ними было куда больше, чем интрижка — именно это, считает Антонин, позволяет им выстраивать новые отношения на обломках того, что было, раз уж они н вернулись к прежнему формату.
Они больше не любовники — и до чего, оказывается, ему небезразлично то, что Алекто недовольна появлением леди Мейер.
— Если ты хотела спросить, является ли леди Мейер моей любовницей, то нет, не является. Она носит моего ребенка и я представил ее Милорду, но она не... фаворитка. Повторюсь, я не хотел тебя задеть. Твое место в Ближнем круге принадлежит тебе и не может быть передано другой, кого бы я не привел. Как и место в моей жизни.
Они с Алекто связаны большим, чем постелью, и хотя сейчас, именно сейчас, когда они вдвоем на крыльце, когда иллюзия того, что больше нет никого в целом мире, необыкновенно сильна, он не чувствует этой связи, он все еще верит в то, что говорит: она принадлежит ему. Навсегда.

У нее нехороший смех — она никогда так раньше не смеялась, но смеялись другие, и Долохов узнает этот смех.
Узнает, разворачивается, смотрит на Алекто так, как будто не узнает — как будто она говорит на другом языке.
Она не должна жалеть — он сам учил ее этому. Учил, что ей уготована роль не жены и не матери, и она согласилась, повторяла за ним, отдала все, что потребовалось, по своей воле — потому что иначе Хель никогда не приняла бы жертвы.
— Ты знаешь, почему ты так поступила. Дети, все это — не для нас. Я служу Лорду — и ты служишь ему.
Может, ему стоит сказать, что нет радости в том, чтобы выносить его дитя — что Хель заберет этого ребенка, а он просто не способен быть отцом, потому что в определенном смысле уже является отцом — Нарциссе, нуждающейся в том, кто поможет ей разобраться с наследством друидов, которого пуще огня боялся Сигнус. Мальчишкам Рейналфа. Амикусу. И, конечно, Алекто, его девочке, гибкой и твердой, будто сыромятный хлыст.
Что ему до потомства, когда он растит — вырастил — половину Ближнего круга. Что ему до крови, когда важнее другое — верность Идее.
И, как бы то ни было, дело ли в его напоминании или чем-то еще, но Алекто берет себя в руки.
Три вопроса, сказала она, но задает только два — и он наклонят голову, ждет третьего вопроса, и с большим опозданием понимает, что третьего не будет.
Антонин шагает ближе, притягивая Алекто к себе, и в его прикосновениях нет ни тени сомнения — он столько месяцев избегал этого, скрывая даже от себя самого это нежелание прочесть в ее глазах, как сильно изменился, как ослабел, постарел, потому что она молода, пусть не юна, но молода, молодая, полная сил женщина, и этот контраст его, вот же невезение, теперь заботит так, как не заботил раньше.
Но сейчас ему нет жо этого дела, и Долохов крепко держит Алекто за плечи, заставляя смотреть на себя.
— Жизнь. — Говорит он и тут же поправляется. — Смерть. Хель хочет моей смерти. Я обещал ей славу и чужие смерти, и не сдержал обещание. Я преступник в ее глазах, и теперь она хочет моей смерти. Это ответ на первый вопрос. Ответ на второй еще проще — я собираюсь дать ей то, что сможет заменить меня. То, что она посчитает достойной заменой.
У него пересыхает в горле, потому что, вопреки всему, что было сказано ранее, кровь — не водица.
— Своего ребенка. Я собираюсь отдать ей своего ребенка. Чистокровного младенца, еще нерожденного — вот такая жертва должна прийтись ей по вкусу и удовлетворить ее. Я не могу сейчас уйти. Не сейчас, когда мы снова на пути к победе, когда я Ему нужен. Ты бездетна — но я нет. И я отдам Хель столько детей, пока у нее из горла не полезет, — грубо заканчивает Антонин, глядя в лицо Алекто. — Так что, ты все еще жалеешь, что не можешь выносить моего ребенка?
Он произносит это и только после понимает, что она не говорила о жалости — ни разу не сказала, что жалеет. Но некоторые вещи и не должны быть озвучены — ее сожаления, его сожаления. Его желание. Ее обида.
И то, что, пообещав ей в октябре никогда ее больше не оставлять, он все-таки это сделал — так или иначе, снова сделал.

Она хотела спрашивать, но не отвечать, и он не требует ответа, потому что ее тело в его руках расслабляется, совсем легко, едва заметно — может быть, ему и вовсе это только кажется, как кажется и то, что он знает, помнит ее тело, от макушки до пальцев ног, и помнит эту паузу, помнит, как она коротко вздыхает, а затем так же коротко выдыхает, и это стирает границу, незримо пролегающую между ними, границу, заполненную четырнадцатью годами, Азкабаном, его нежеланием разочаровать и ее желанием вернуть то, что казалось мертвым.
Антонин ждет третьего вопроса и почти желает его услышать.
Сейчас, после того, о чем они заговорили якобы почти случайно, также случайно встретившись после закончившейся аудиенции, он уверен, что знает, что она хочет спросить.
Долохов считает себя знатоком людей, человеческих характеров, и склонен отдавать кесарю кесарево. Алекто не статуя, не кукла — он знал это, всегда знал, и ее ревность, ее вопросы и обида лучшее подтверждение этого знания, а потому он в самом деле уверен, что знает, каким будет ее вопрос.
Любовь.
То, что было под запретом. То, о чем нельзя было спрашивать — ни тогда, когда она сбегала к нему в отель при любом удобном случае, когда они только начали узнавать друг друга физически, и она была поглощена этим новым в своей жизни, этой новой жизнью своего тела, ни позже, когда уже практически делили снятую им для нее квартиру, в которой он ночевал чаще, чем в отеле, и она заказывала завтрак из расчета, что он будет утром с ней.
И сейчас Долохов знает, что ему придется ответить.
И почти хочет ответить, хотя знает, что это станет ошибкой, что здесь нет правильного ответа.
Но Алекто спрашивает о другом.
Он всматривается в ее лицо, улыбается — не той приветливой, дружелюбной улыбкой, открывающей для него будуары и двери в игровые салоны, но иначе: куда сдержаннее, без напускного. Улыбается ей, потому что это воспоминание, которое вызывает у него улыбку и будет вызывать до конца жизни.
— Я сказал Ему, что должен связаться с тобой, потому что ты ждешь. Что ты не забыла и не отпустила — потому что я не смог ни забыть, ни отпустить.
Это проще, чем отвечать на вопрос, который она не задала — и это почти-правда, и Антонин рад сказать эту почти-правду. Что он не сомневался в ней, потому что не мог представить, как это возможно.
— Я знаю, чем ты пожертвовала. Помню все. — Говорит Антонин, отпуская плечи ведьмы, скользя ладонями по рукавам. — И если я могу... Если только есть хоть что-то, чего ты хочешь — скажи.

Когда они впервые встретились двадцать лет назад, многое было иначе — прежде всего, для него. Он мог предложить Алекто многое, предложил все, что мог — себя, свои знания, свои умения, свою цель, ставшую ее целью. Взял он тоже немало, но это был обмен, честный обмен, и ему до сих пор не в чем было себя упрекнуть.
Но сейчас Долохову нечего ей предложить — Лорд ценит ее саму, брату больше не нужно его дружеское покровительство, она и сама теперь учитель, что же до себя...
Антонин больше не улыбается. Сейчас этот обмен не выглядит ни соразмерным, ни честным, и держать рядом с собой цветущую молодую женщину, держать ее в своей постели, потому что она была его и все еще думала, что хочет быть его, никак не желая отпустить и забыть прошлое, как и он — это низко. Когда он впервые встретил Алекто, их разница в возрасте его забавляла, как забавляла и ее юность, подчеркнутая его зрелостью, но она больше не юна, хотя и молода, а он — старик. Заключение и Хель украли у него вдвое больше, чем четырнадцать лет, и уход Алекто — вопрос времени.
Впрочем, его девочка верна и предана — и, быть может, ей будет легко превратиться в сиделку при нем, когда Хель отвергнет и последнюю жертву, но для Антонина этот вариант кажется горше всего.
Видеть, как она уходит — или видеть, как она остается, ведомая чувством долга, в котором нет больше ничего ни от восхищения, ни от желания быть рядом. Вот такие варианты он видит, а потому так торопится оттолкнуть ее поскорее, уйти сам, если уж на то пошло.
И все же иногда, когда они оказываются рядом, как сейчас, когда он слышит ее голос, видит ее так близко, он думает, а нет ли третьего варианта.
Она не хочет просить — она больше не ребенок, чтобы просить его, и это еще одно свидетельство того, что они оба изменились, и Долохов кивает, признавая за ней право не просить — и свое право не просить, но в последнем нет необходимости.
Ей не нужна его просьба, она по-прежнему рядом, по-прежнему предлагает себя сама.
— Благодарю тебя, но как я могу снова просить тебя встретиться с Хель, — прошлая их встреча обошлась ей дорого, куда дороже, чем ему. — Твое предложение...
Он замолкает, инстинктивно чувствуя, что отказ принять ее помощь сейчас станет той точкой, которая действительно может стать окончательной. Что, не давая ничего и ничего не принимая от нее, он оттолкнет ее снова и на этот раз окончательно, но, как бы это не было правильно, Долохов не хочет этого: Алекто была его шесть лет, принадлежала ему так, как никто иной, была его любовницей, ученицей и его творением, и он привык видеть свое отражение в ней, и эта слабость с ним до сих пор, как и восхищение — тем, как она сильна. Как она умеет брать, как умеет отдавать.
— Есть еще кое-что, о чем я просил Тома после освобождения, — продолжает он, но не делает попытки снова приблизиться, признавая за ней это право — право уйти, - когда все будет сказано. — Тот ритуал, сделка, заключенная между тобой и Хель. Если ее можно обратить, я сделаю это. Дам ей других детей. Десяток, сотню.  Других в обмен на твоего, и Том поможет мне. Если ты не хотела просить меня об этом, то и не нужно. Это то, что я еще могу тебе дать. И то, что я дам.

Отредактировано Antonin Dolohov (4 февраля, 2019г. 19:18)

Откровенность за откровенностью — такие беседы не ведутся ни на ходу, ни случайно. Таким беседам место в темноте супружеской спальне, но никак не на ветру на крыльце тихого здания, покинутого почти всеми Пожирателями.
И все же он благодарен Алекто за то, что она продолжает разговор, который, должно быть, стоит ей немало, и ему становится понятнее, в чем дело. Недосказанности больше нет, все дело в беременности леди Мейер — или Дженис Итон.
В том, что другая носит его ребенка, в котором было отказано Алекто.
Дети не для них, не для их образа жизни, не для их готовности принести высочайшую жертву ради Тома и Организации в любой момент, и Долохов презирает это мещанское стремление к семейному уюту, и вкладывал это презрение в голову Алекто, но сейчас ему кажется, что дело не в мещанстве.
Что ребенок — их ребенок — был бы живым воплощением тех лет, что они провели вместе, и, возможно, стал бы не еще одной трещиной в броне, не слабостью, а силой.
По крайней мере, для Алекто, лишившейся одномоментно всего, что было смыслом ее жизни с шестнадцати лет.
— Мне очень жаль, — говорит он медленно, даже нехотя, через силу, потому что это противоречит всему, что он говорил ей прежде. — Очень жаль, что я не сделал тебя матерью.
Сейчас это правда — ему в самом деле жаль, что он так быстро завершил тот разговор с Алекто о материнстве, услышав только то, что хотел услышать, и та их последняя проведенная вместе ночь ожила в памяти и наполнилась совсем другим смыслом. Быть может, Алекто уже тогда знала, что совершила ошибку? Что отдала ему все — в самом деле все, до последней капли, ничего не оставив себе?
Ее крошечный шаг вперед может ничего не значить, но это наверняка не так. Ее просьба, на которую она все же решилась, проста и понятна — как и в октябре, она просит его о том же. Ей ничего не нужно, кроме него, и сколько еще раз ему повторить, что он уже не тот, что раньше? Но теперь она знает о Хель — и даже это ее не пугает.
А ему нужна ее поддержка — разочарование в леди Мейер заставило по-новому взглянуть на преданность Алекто, заставило почувствовать свою уязвимость.
Ему нужна Алекто — может быть, даже больше, чем он нужен ей, и Антонин протягивает ей руку, сдерживая дрожь.
— Видит Один, девочка моя, ты достойна большего, намного большего. И всегда была достойна.
Но он эгоистичен — он хотел ее себе, хотел ее сам, и хочет до сих пор — Алекто сильна и делится своей силой, охотно делится, не выставляя счета, а ему сейчас очень нужна эта сила, чтобы обмануть Хель, чтобы и дальше следовать за Томом.
— Я хотел поступить по справедливости с тобой, хотя бы сейчас. Отняв так много, остановиться, но я, моя милая, эгоист, и я не хочу останавливаться, тем более раз ты просишь не делать этого. Может быть, ты вскоре разочаруешься и уйдешь сама — ну что же, я буду к этому готов, пусть так, только не оставайся рядом из жалости. Не оставайся рядом, когда я стану слабым и Хель победит. Я хотел бы остаться в твоей памяти другим — не слабой развалиной, медленно теряющей остатки сил и жизни, не способным колдовать, не способным любить женщину, убить врага. Поклянись мне, что уйдешь до того, как это случится, уйдешь по первой же моей просьбе. Прошу тебя, моя девочка. Это все, о чем я прошу.

Она не отвергает ни его руку, ни его просьбу, и прижимается к плечу, доверчиво, ласково.
Его девочка, его женщина.
Клянется ему в чем угодно, лишь бы вернуть прошлое, и сейчас Антонину кажется, что это возможно — возможно вернуть то, что было. А может быть, возможно и создать нечто новое. Может быть, он еще способен что-то ей дать.
Оставляя слова о жалости без ответа, желая верить ей, потому что он воспитал ее безжалостной, Долохов обнимает ее, чувствуя тепло щеки возле своей щеки, тепло тела под своей рукой.
— Давай договорим не здесь, — предлагает он, вкладывая в свои слова куда больше — отвечая на ее просьбу вернуть им их обоих. Антонин знает лишь один способ — тот самый, который он предложил ей двадцать лет назад, в ночь ее первого бала. Быть его — умственно, телесно.
— Я предупрежу Милорда, что оставлю Ставку, — принимает решение Долохов, уверенный, что Том поймет, и зная, что в любой момент с помощью Метки его можно будет призвать обратно. — Сегодня давай побудем вдвоем. Ты, кажется, используешь квартиру редакции?
И Амикус в Румынии и не будет мешать.
— Подожди меня. Я не заставлю долго ждать.
А впрочем, она умеет ждать — и эта мысль отзывается в Антонине теплом и волнением.

— Мой Лорд, — в зале для аудиенций пусто, но это обман. Антонин знает, что Том по желанию может создавать такое впечатление, как и впечатление, что заполняет помещение без остатка. Он закрывает за собой дверь, находит взглядом высокую фигуру, лишь очертаниями напоминающую человека. — Я хотел поговорить с Вами. Леди Мейер удалилась  я благодарю Вас за оказанную нам обоим честь. Ее золото и связи искупят ее своеволие. Она беспощадна к врагам, а ее враги — это враги Организации. Позвольте ей поквитаться с ее врагами, уничтожить тех, кто мешает Вам. Она та, кем боится быть Дженис Итон. И поэтому ее место здесь, пока она будет нам полезна.
В конце концов, он привел в Организацию немало людей — и хотя вина за предательство Каркарова все еще с ним, он надеется искупить этот промах.
— Я справлюсь с ней, — обещает Долохов самонадеянно. — Она хочет лишь мира для своего ребенка, а для этого ей нужно уничтожить тех, кто никогда ее не примет, начав с Дженис Итон. У нас с ней общая цель.
Разве что смерть Дженис его не волнует. Ему нужен ее ребенок, их ребенок. Ему нужен выкуп для Хель, которая кружит рядом, будто хищник, выбирая момент, чтобы атаковать — и убить его.

Отредактировано Antonin Dolohov (4 февраля, 2019г. 19:21)

Долохов кивает, принимая как очевидное слова Темного Лорда. Он знает, что за ошибки леди Мейер заплатит сам, а потому постарается их не допустить, и слова Тома о том, что ошибки будут, непременно будут — а как еще ему трактовать эти слова — его тревожат, но не слишком: все имеет свою цену. Ему нужен ребенок Итон, а до него не добраться без помощи Мейер, пока Хель стоит между ними.
— Да, мой Лорд. Я готов ответить.
Но Лорд обращается к нему по имени — короткому, для друзей, давая понять, что здесь, когда они одни, можно оставить формальности.
И его улыбка — то, что можно назвать улыбкой — подсказывает Долохову, что Том снова предусмотрел куда больше.
Что он, быть может, знает, что Долохов не будет просить позволения удалиться за леди Мейер.
Насколько Антонин знает, Тома никогда не привлекала эта сторона жизни — он был способен обаять, но не пользовался плодами этой способности, и даже до того, как его внешность претерпела настолько кардинальные изменения, в его постели было пусто. Ни женщин, ни мужчин — но таков был Том, таким был его выбор, и Долохов принимал это как данность, про себя удивляясь, как, однако, прозорлив был Том в том, что касалось нюансов человеческих взаимоотношений. Это делало его тем, кем он являлся — величайшим волшебником в мире, и Долохов гордится тем, что может стоять рядом, может назвать себя другом пусть даже тому, кем этот волшебник был когда-то.
— Я хотел просить тебя, — обращение по имени, принятому между друзьями, знак, и Антонин тоже переходит на "ты", — о позволении покинуть Ставку, если я тебе не нужен. Ненадолго, разумеется, и по первому же зову я буду здесь. Я и Алекто.
Он не видит смысла скрывать того, что собирается проовести несколько дней с Алекто, потому что никто не знает о том, что его с Алекто связывало, больше, чем Том, с котоорым он делился своими теориями еще до того, как дерзнул воплотить их на практике.
Как Том относится к результатам этого эксперимента, Долохова не касается: Кэрроу одна из вернейших последовательниц Лорда, не предавшая Организацию даже во времена смуты, сохранившая свою верность, и ее ожидание возвращения Тома было искренним, несмотря на то, что рядом был Каркаров.
— Мы останемся в городе, недалеко.
После его поездки в Румынию, затянувшейся на несколько дней, весьма опрометчиво снова просить о подобном, но сейчас тихо, к тому же, Метка призовет их, когда это потребуется Тому.
— Она хочет побольше узнать о леди Мейер, — позволяет себе Долохов скромное признание на тот случай, если Том засомневается в целесообразности этой отлучки. — Я не предупреждал ее заранее, что вернусь из Румынии не один.

При словах о награде Долохов хочет заговорить, уверить Тома, что ему не нужна награда, что он доволен тем, что ему позволено стоять рядом при рождении нового мира, ковать победу — но Том продолжает и Долохов не перебивает его, да и нужда в этом отпадает, потому что Том — так хорошо знающий его Том — говорит об этом сам.
Антонин кивает, не скрывая восхищения — того восхищения, которое зародилось в нем при первой встрече, — и благодарности.
— Я понял тебя, — говорит он, считая, что в самом деле понял. Он не смотрел никогда на Алекто так, и хотя столько времени говорил ей о ее предназначении, никогда не связывал это предназначение с собой, но, быть может, напрасно.
Том стал для него воплощением Идеи — идя за Томом, он шел за идеей, так могло ли быть так, что он сам стал тем же для Алекто?
Эта мысль приходится ему по вкусу — он высоко себя ставит, самодовольство — его слабость, но одновременно и сила. И если он стал для Алекто тем же, кем для него самого стал Том, как он может ее оттолкнуть.
Мысль, что Том может оттолкнуть его, ему претит — это лишило бы происходящее смысла, потому что победу он видит только как победу Тома, иной она ему не нужна. И он не хочет такого для Алекто — не хочет лишить ее смысла.
Все, что она ему говорила, что пыталась объяснить, теперь представляется в новом свете: это в самом деле не слабость, это радость, чистая, яростная радость от осознания своей нужности, от того, что твои силы идут на ту цель, которую ты избрал.
— Благодарю тебя, Том. Мы оба благодарим, — на большее его не хватает. Коротко кланяясь — не как слуга, но как друг — Долохов выходит из зала, оставляя Лорда в одиночестве, которым тот едва ли тяготится.

Алекто ждет на крыльце — мелочь, чистая мелочь, но она ждет, и это становится важным.
Несмотря на то, что она уже отдала, она хочет дать больше — и ей не нужно, чтобы он сделал то же самое, как ему не нужно, чтобы Том умер за него, хотя сам Антонин готов сделать это еще с шестидесятых.
Здесь нет места точным подсчетам, равновесие здесь достигается иначе.
За его спиной захлопывается массивная дверь Ставки, Антонин подходит совсем близко, обхватывает голову Алекто, поднимая ее лицо к своему.
Он по-прежнему друг тому существу, которое осталось в зале, по-прежнему считает его своим другом и верен ему, несмотря на то, как изменился, теряя человеческий облик, Том, — так почему он уверен, что Алекто изменила своему выбору, когда он всего лишь постарел.
— Я недооценивал тебя, моя девочка. Никогда недооценивал, но это в прошлом. Дай мне узнать тебя заново. Узнать и любить.

— Здесь довольно уютно, — отвечает Долохов в тон женщине, оглядываясь. Квартира обставлена скромно, явно предназначена лишь для технических нужд, и Алекто едва ли прибавила что-то к этой обстановке, но Антонину нет до этого дела — это всего лишь временная квартира, ничего больше, просто место, где они могут договорить.
Если им вообще потребуются разговоры, думает Долохов, с легким удивлением отмечая, что он взволнован — немного, но взволнован, хотя казалось бы, чем. Возобновление старой связи не должно волновать, волнует только охота, выбор новой жертвы, терпеливое ее выслеживание и узнавание, но он все же взволнован, и, быть может, в его словах, сказанных Алекто на крыльце перед тем, как они отправились сюда, больше правды, чем он вкладывал.
Он в самом деле хочет узнать ее — снова.
Узнать ее новую, такую взрослую, ставшую той, которой он хотел ее видеть.
Алекто показывает ему квартиру, но не показывает спальню, предлагает выпить, говорит о книге.
Пытается вести себя так, как будто они появились здесь едва ли не случайно, и это сначала его заставляет задуматься, верно ли он ее понял — верно ли истолковал ее слова, верно ли она поняла его. Эта ошибка может дорого ему стоить, и он хочет исключить эту ошибку — чтобы либо остаться, либо уйти и на этот раз навсегда оставить эту недоговоренность в прошлом.
Антонин расстегивает мантию, качает головой на предложение вина и коньяка — Хель постепенно забирает у него любимые привычки.
Сбрасывая мантию на ближайший стул, ставит его спинкой к столу — демонстративно.
— Садись и покажи мне книгу. И прекрати играть в хозяйку, девочка, если мне захочется выпить, я найду и налью себе.
Ей незачем так беспокоиться — если она хотела показать ему, что он чужой человек здесь, это вышло просто блестяще. Его это мало смущает — Долохова просто не могут смутить такие вещи — однако заставляет снова задуматься о том, что он здесь делает.
Там, в прошлом, она легко приняла его в своей жизни и едва ли не с первой их встречи отнеслась как к само собой разумеющемуся к тому, что с ним можно было держаться без официоза — она завтракала у него на коленях, следовала его советам даже в том, что касалось женской моды, занималась древними переводами полуголой или поставив колени на стул и наклонившись над книгой.
Эта последняя картина часто вспоминалась ему в тюрьме — Алекто, стоящая на стуле на коленях, чтобы быть одного с ним роста, потому что он предпочитал стоять или ходить по комнате, терпеливо заучивает текст на чужом языке. Ее бедра обтянуты жокейскими бриджами, светлые волосы, не забранные под кепи, лежат по спине. Кажется, они учили ритуал поиска, искали способ его модифицировать. Кажется, им это удалось, хотя пришлось прерваться на долгие две недели — в Бухарест прибыл ее жених из Франции.
Сам не зная об этом, Антонин улыбается воспоминаниям — улыбается той девочке, которой Алекто была, и той женщине, которой она стала.

Книга и в самом деле неплохая, это ясно с первого взгляда. Старинная, наверняка чудом оказавшаяся на бухарестском рынке — у него в семье были такие, и были распроданы, когда стало туго с деньгами — а потому он примерно представляет и ее стоимость, и то, что может быть в ней сокрыто.
Он смотрит на первую иллюстрацию, на вторую — опирается о стол, тоже наклоняясь ниже.
— Ангел, — поправляет Долохов, возвращаясь к первой иллюстрации. — Не ангелец.
В ореоле светлых волос, спадающих ей на плечи, Алекто и сама похожа на ангела — на ангелицу, причем из тех, кто чаще изображается с огненными мечами и другими орудиями воозмездия.
Антонин заправляет прядь волос, касающуюся щеки, ей за ухо.
— Божественная свита, несущая или кару, или благословение в зависимости от ситуации. Не люди, а нечто большее. Здесь — знак, что деяния черниговского князя получили высшее одобрение, — не без цинизма говорит Антонин. — Ты прочла ее?
Он с трудом разбирает текст — церковнославянское написание, совершенно невозможный шрифт, а еще писец, потому что книга явно не набрана, а написана вручную, не имеет представления о пропуске между словами — пролистывает вперед пару листов и снова возвращается к стрранице с иллюстрацией.
— Я никогда не сталкивался с оживлением части тела, — делится Долохов. — И это не чары и не ритуал, потому что я не вижу ни описания последовательности действия, ни описания формулы...
Он поворачивает голову — между их плечами нет и пары дюймов — и смотрит на Алекто почти в упор.
— Это хорошая книга. Интересная книга. Не нужно волноваться. Ты сможешь ее прочесть и разобраться, у тебя есть все для этого.

Книга оставлена, он мягко закрывает обложку, не отрывая взгляда от Алекто.
— Если хочешь.
Она хочет — он сам учил ее показывать свое желание, показывал не стыдиться и не прятаться от него, и если она что и забыла, утратила кое-какие навыки, то не эти.
От чего бы она не волновалась, ее нервозность проходит, и первый этот ее поцелуй совсем легкий, но перетекает в другой, в следующий — нетерпение нарастает неотвратимо, как будто не было этих лет, как будто не было взаимной вежливости эти полгода с момента их встречи в парке.
Придерживая затылок Алекто, перебирая пряди ее волос, шелком путающие ему пальцы, Антонин целует ее в прикрытые веки, в решительный подбородок — Один, как она была хороша в тот день, когда ушла из дома, в открытую бросив вызов и отцу и всей своей прежней жизни, и как она хороша сейчас, принимая его снова, спустя столько лет. Теплое горло чуть вывернуто к нему, доверчиво подставлено, и ладони на его груди согревают лучше коньяка. Она пахнет солнцем и еще чем-то холодным, и плотная ткань закрытого темного платья будто жесткий кокон, не выпускающий на свет бабочку.
Будто двадцать лет назад, она снова просит помощи, просит быть ей учителем — и будто двадцать лет назад, Антонин не торопится, давая ей — им обоим — привыкнуть к этому ощущению тел друг друга и так близко. Осенью он не смог бы предложить ей ничего — измотанному, почти сожранному Азкабаном, ему было проще сбежать, чем признать, что он больше не годится ей в любовники, но эта разлука, которая казалась окончательной точкой, сейчас превращается в нелепую запятую — интонационную паузу.
Снова целуя Алекто, прижимая ее к столу с позабытой книгой, Долохов позволяет себе вспомнить, что было между ними — между разговорами, между уроками, между планированием и осуществлением операций на благо Организации по другую сторону Ла-Манша. Мелкие пуговицы на лифе ее строгого платья, в котором она в самом деле похожа на вдову, едва поддаются, неохотно обнажая теплую беззащитную кожу, и он целует все ниже, от мягкого местечка под самым подбородком, по горлу, к затененной ямке между ключиц. Ему мешает ее платье, которое ничуть не исправляют ни пара расстегнутых у горла пуговиц, ни расстегнутые же манжеты.
Сажая Алекто на стол, он прерывается, смотрит ей в глаза, ниже, на полуоткрытые губы, на белое горло, пытаясь совместить то, что он помнит, и эту новую женщину, которой она стала, пока его не было рядом. Он пропустил расцвет ее зрелости, его не было рядом в два раза дольше, чем они были вместе — но его тянет к ней даже сильнее, чем прежде, и его тело отзывается на ее прикосновения — медленной дрожью, желанием, жадностью.
Она нетерпеливее, но ей всего лишь тридцать шесть, она младше на целую жизнь и на целую смерть, потому что разве он жил в Азкабане, и ему нужно куда больше времени, чем раньше, чтобы дать ей то, чего она хочет, чего хотят они оба.
— Я хочу тебя увидеть, — отстраняясь, говорит Долохов, как говорил ей двадцать лет назад — она по-прежнему красива, пусть теперь в ее красоте куда больше завершенности, а он по-прежнему чувствителен к женской красоте. — Всю тебя. Сделай это для меня, Алекто. Я часто вспоминал о тебе и я хочу тебя увидеть.
В его просьбе совсем мало просьбы и куда больше требования, но он не лжет — ни тогда, когда говорит о своем желании, ни тогда, когда говорит о том, что вспоминал ее.

Она не возражает, а ее улыбка становится ярче — как будто он говорит то, что она и хотела услышать.
Антонин опирается о стол, смотрит. Черное непритязательное платье контрастирует со светлой кожей, тепло сияющей в необжитой квартире, с почти бесстыдной кружевной роскошью белья, как будто Алекто готовилась к его просьбе, готовилась к тому, чтобы раздеться — вот так, намеренно медленно, намеренно чувственно.
Избавляясь от платья, она тоже смотрит в ответ, и ее взгляд обжигает тем же желанием, которым полон Долохов.
Но он даже не собирается делать вид, что может не отводить взгляд от ее глаз — не для того он просил ее показать себя, не для того она раздевается так медленно и так провокационно одновременно, чтобы он смотрел ей в глаза. Не для того она поняла его слова именно так, как ему было нужно, и Антонин смотрит, впитывая, обволакивая ее взглядом, придирчивым и любящим, жадным и благодарным.
Вслед за платьем его взгляд опускается до самого пола, от развернутых плеч, по тонкому кружеву белья, все же скрывающему достаточно, чтобы обнажение казалось неполным, по тонкой талии к округлым бедрам, по четко вылепленным коленям к аккуратным щиколоткам, скрытым сброшенным платьем.
Ее физическая привлекательность — не красота даже, а идеальность в его понимании, от крупных черт лица и полной груди до мышц, отчетливо проступающих под гладкой кожей — волнует его все сильнее с каждой вещью, от которой она избавляется.
И, как будто вместе с одеждой, исчезает и то, что он в ней не узнавал — ее легкая отстраненность, чужая вежливость — знакомя его заново с этой женщиной, уже не девочкой, которую он взял однажды к будущему, которое так и не наступило.
И, так же медленно, он проходится взглядом обратно вверх — до груди, освобожденной от лифчика, до глаз Алекто. Звучит вопрос, но в ее взгляде вопроса нет.
Антонин не глядя накрывает ладонью белье, отложенное ею рядом с книгой за ненадобностью, теплое, согретое теплом ее тела и сейчас откинутое по его просьбе, впитывает это тепло.
Впервые с тех пор, как они встретились в сентябре после долгой разлуки, ему не жаль, что он пропустил ее расцвет, потому что теперь он может делать это не торопясь, уже зная, видя результат, может смаковать ее взросление как хороший коньяк, не тревожась о том, что ждет их обоих впереди, потому что это "впереди" уже наступило.
Она играет с ним, догадывается Антонин, когда Алекто медленно поворачивается вокруг себя и спрашивает, хорошо ли теперь.
Она уверена в своей привлекательности и демонстрирует ему себя вместе с этой уверенностью — так вручают дорогой и желанный подарок, зная, что он придется ко двору.
Долохов и не думает скрывать свое восхищение, захватывающее его тело, его ум, его мысли.
— Идеально, — роняет он, подаваясь вперед, перешагивая через сброшенные туфли — в каких случаях женщина снимает туфли?
Изгиб ее талии, тепло тела — все это знакомо и одновременно незнакомо, и Антонин больше не вспоминает ту девочку, которой она была, увлеченный этой новой женщиной, которой она стала. То, что она раздевается намеренно соблазнительно, зная, что он будет смотреть, и ей, очевидно, хочется его взгляда и его прикосновений, уничтожает те сомнения, которые у Долохова еще есть — он забывает о той разнице в возрасте, которая сейчас опасно подошла к критической отметке. Забывает, потому что это не имеет сейчас значения: его же собственные уроки хорошо усвоены, и не ему противостоять этому соблазну.
— Покажи мне спальню.
Нечего скрывать, он хочет ее не меньше, чем в день ее семнадцатилетия — а может, и больше, и, поднимаясь следом за Алекто по узкой лестнице, кажущейся чуждой этой функциональной квартире, Антонин расстегивает рубашку еще до того, как они доходят до кровати. Это смешно, ему смешно — такое нетерпение, у него, после всех этих лет — но это хороший смех: будто окунаясь в живую воду лучистого взгляда Алекто, он чувствует себя моложе, сильнее, таким, каким давно себя не чувствовал. Ее губы, ее кожа, ее прикосновения — все в ней сейчас для него, и он хочет отплатить ей тем же, забывая о том, что сейчас его тело уже далеко от совершенства, о седине на груди, на животе, о морщинах на лице.
В каком-то смысле, маски сброшены — ни он, ни она больше не могут прятаться за одеждой, за вежливыми и пустыми разговорами об Амикусе, о планах Лорда. Голым, старым, вернувшимся ложится Антонин на шелковые прохладные простыни, притягивая женщину за собой, и эта прохлада, должно быть, сопровождающая Алекто здесь в ее одинокие ночи, быстро сменяется разгорающимся жаром от сплетения их тел.
Сейчас ему не до куртуазности, не до обходительности их первого раза — сейчас он действует куда прямолинейнее, раздвигая ей ноги шире, как будто хочет оказаться целиком внутри нее, и входит сразу, накрывая ее рот своим, ловя ее короткий выдох, реакцию на первое свое движение.