[icon]http://sg.uploads.ru/eRXPD.jpg[/icon]

Назначенный час наступил: дворцовые часы пробили, слышные даже среди парковых аллей, но Долохов не торопился - что сейчас сделали бы еще несколько минут задержки?
Он прибыл рано и теперь бродил по парку, изображая скуку - молодой мужчина крепкого телосложения в слишком ярком пиджаке, отвлекающем внимание от того, на кого он был надет. Будний сентябрьский день избавил парк от подростков, растащив их по школам, но аллеи все равно не были пусты - ему периодически попадались навстречу такие же скучные пары или матери, толкающие перед собой коляски с детьми.
Некоторые из них были светловолосы, другие - изысканны. Часть отвечала на мимолетный взгляд Антонина заинтересованным наклоном головы. Алекто среди них не было - он пытался представить себе Алекто с коляской, Алекто, кивающей такому ж светловолосому младенцу. Алекто, которая спокойно сожгла в камине страницу с объявлениями или вовсе давно переставшую подписываться на английскую прессу.
Четырнадцать лет могли превратить его девочку в кого угодно - например, в дородную мать семейства или настоящую светскую леди, не читающую ничего кроме рекламных проспектов.

Он узнал ее сразу же - по посадке головы, по тому, как она шагнула в беседку, скрываясь в ее тени.
Остановившись у входа, Долохов вглядывается в лицо женщины, безукоризненно-ровную маску тридцатишестилетней женщины, выискивая там черты двадцатидвухлетней Алекто, которую он оставил в Румынии.
У вас не будет сигареты? - Давно придуманная фраза, казавшаяся им обоим такой ничтожно-пустой, такой незначительной и незапоминающейся, сейчас кажется ключом к прошлому. -  Англию можно пережить только в перерывах между сигаретами.
Он улыбается, зная, что на чужом лице эта улыбка выглядит иначе - но все равно улыбается, и шагает в беседку, на миг заслоняя собой и выход, и жемчужно-серый лондонский день, готовящийся к дождю.
- Вы здесь, - как будто прошло не больше нескольких дней. Как будто то, что они вновь встретились - после его приговора, после всего случившегося - не чудо.

[icon]http://sg.uploads.ru/eRXPD.jpg[/icon]
— Я дал вам знать, как только смог, — это не совпадение, как она может так думать. — Присядем.
Стоя они привлекают слишком много внимания, и хотя здесь нет нескромных зрителей, Долохов чувствует необходимость обсудить детали прямо сейчас. Ее неловкое “совпадение” кажется ему попыткой обратить все в случайную, едва ли не ошибочную, ненужную им обоим встречу, и это заставляет его бросить на Алекто острый, требовательный взгляд.
— Милорд вернулся, — коротко и по-деловому начинает Долохов, но его прикосновение к левому предплечью Алекто, когда он сажает ее рядом на чугунную скамью, длится дольше, чем необходимо — в прошлом ей хотелось его прикосновений, Антонин намеренно пробудил в ней эту жажду и играл на ней как на послушном инструменте, что сейчас автоматически использует те же приемы, что и полтора десятка лет назад. Напоминая ей о Метке, на самом деле он хочет напомнить о другом, узнать, насколько она изменилась — и что именно изменилось. — Он собирает Ближний круг. Вы — моя протеже. Я ручался Ему за вас и вашу верность.То, что вы здесь — это не совпадение.
Она не могла не знать, что ей не удастся просто уйти из этой беседки — он бы не отпустил ее, как не отпустил в семидесятых. Реши она сбежать, то Англия была бы последним подходящим местом, и Долохов хочет получить подтверждение, что его выбор почти двадцатилетней давности не был ошибкой. Он сыт предательством Игоря — тот предал не только Милорда, но и дружбу с Долоховым — по горло, и верность Алекто может дать ему утешение.
— Ничего не кончено, — договаривает Долохов, отпуская ее руку, и на открытом, дружелюбном лице, которое он сейчас носит как свое, появляется несвойственное ему выражение жестокой целеустремленности. — Ни для кого из нас.

[icon]http://sg.uploads.ru/eRXPD.jpg[/icon]— То, что вы здесь — подтверждение, — отвечает он легко, не собираясь раскрывать, насколько в самом деле предательство Игоря породило сомнения в тех, кто когда-то давал те же клятвы, что и Алекто. В прошлом, он доверял ей — так, как, должно быть, доверял самому себе, считая ее своим созданием, самым совершенным, самым изощренным, свободным от любого чужого влияния, кроме его влияния — но четырнадцать лет его не было рядом, четырнадцать лет могли разрушить весь замысел и превратить его работу в бесплодные усилия. Она, разумеется. подтвердит свою верность Милорду — и подтвердит свою верность ему.
Упоминание Каркарова, который не осмелился даже Кэрроу рассказать о возвращении Милорда, хотя был здесь, когда Барти Крауч и Питер Петтигрю исполнили свой долг, будит в Долохова холодный расчетливый гнев. То, что до сих пор не приобрело законченные черты, постепенно стало оформляться в конкретные намерения: Алекто поможет ему разобраться с предателем, а заодно увидит, чем чревата неверность клятвам. Когда-то он любил показывать ей жизнь на примерах — когда-то и ей это нравилось и она с готовность принимала все, чем он с нею делился.
— Вы правы, я не забыл о вас, — он смотрит на нее в упор, находя все новые подтверждения, что она все та же, несмотря на то новое, что в ней появилось. Что это, он пока не может сказать, никак не удается поймать этот ускользающий намек в ее взгляде и движениях губ, но он поймет, как понимал раньше все, каждый ее порыв, каждый жест. Она принадлежала ему без остатка, и сейчас, с этой встречей, Антонин не может не думать о той девочке, которой она была, как не может перестать узнавать ее в этой незнакомке. — Вы на свободе, не в розыске — а Амикус? А ваш отец? Каково положение вашей семьи, Алекто? Организации нужны деньги, нужны зелья, волшебные палочки, артефакты и золото, много золота. Нужны люди среди министерских служащих, среди тех, кто может изготовить порт-ключи или снять регистрацию с уже готовой партии, среди тех, кто за деньги окажет несколько небольших услуг, даже не понимая, с кем имеет дело. Верность измеряется и золотом, когда ставки так высоки, как сейчас. Мне нужно все, что вы можете дать. Ваше золото. Ваше легальное положение, ваша возможность задавать вопросы.
Он уже не упоминает Лорда — говорит о себе.
— Ваша возможность поискать Игоря Каркарова, Алекто. И найти его. Вы знаете, какова плата за предательство.
Это произнесено, и Антонин отпускает ее руку в тонкой перчатке, лениво ищет сигареты в чужом пиджаке, делая вид, что не следит за реакций.
— Это было одним из первых уроков, — мягко напоминает он, когда наконец закуривает, и наклоняется ближе. — Вы не могли забыть.

Отредактировано Antonin Dolohov (4 февраля, 2019г. 18:32)

[icon]http://sg.uploads.ru/eRXPD.jpg[/icon]

Антонин кивает, давая понять, что услышал ее последние слова.
— Я сожалею о вашем отце, — он не кривит душой, произнося это. Кэрроу-старший никогда не был ему другом, и уж не после того, как на предплечье Алекто появилась Метка — ей была уготована иная судьба, но Долохов перечеркнул все эти планы однажды, отметив в Алекто то, что искал в новой протеже. — Что преподаете? Замужем? Дети?
Со стороны это выглядит пустой беседой — и, возможно, ею бы и было, происходи она между любыми другими людьми, но едва ли один из них обманывается, считая, что Антонин спрашивает из дешевого любопытства или ради поддержания разговора.
Он обдумывает услышанное, размеренно дымя сигаретой. За стенами беседки начинается дождь, один из тех нередких осенних дождей, которыми славится Лондон. Дождь стучит по крыше, разгоняя и без того редких гуляющих, на аллеях начинают появляться лужи.
Антонин ждет ответов — ему нужно знать, есть ли в жизни Алекто человек, к которому, после брата, она привязана. Есть ли те, из-за которых ее верность клятвам может быть поставлена под сомнение, кто удержит ее от того, что от нее потребуется, сможет помешать ей. Или помешать ему.
— Раз вы виделись с Игорем после возвращения Милорда, значит, он пустился в бега из Болгарии или Румынии. Выясните, где и кто видел его в последний раз, оттуда мы и продолжим поиски, — кратко инструктирует Долохов женщину. — Когда соберете достаточно информации, закажите на имя Амикуса порт-ключ из Лондона в Бухарест и пришлите мне прядь его волос. Лучше, если я смогу остановиться в вашем доме.
Она не под следствием, не замужем — он не привлечет внимания, войдя под видом Амикуса в их дом, а там сможет перестать принимать оборотное зелье, и хотя Антонин не собирается задерживаться в Румынии дольше необходимого — он нужен Тому здесь — он привычно предусмотрителен.

[icon]http://sg.uploads.ru/eRXPD.jpg[/icon]

Его и в самом деле впечатляет — Защита Темных искусств в Дурмстранге совсем не то, с чем имели дело хогвартские школьники. В Дурмстранге куда больше внимания уделяли самим темным искусствам, и далеко не только в теоретическом плане. Он научил Алекто немалому — но ее талант требовал непрестанного развития, и Антонин доволен, что и после расставания она продолжила совершенствовать свое мастерство. В глубине души ему досадно — он не может ставить ей в вину то, что без него она шла дальше, получила пост, доказав, что на голову лучше прочих претендентов на эту должность, но все равно ставит. Его девочка, которую он читал как открытую книгу, кажется, даже довольна тем, что справилась.
— Вы всегда были чрезвычайно талантливы, — в его голосе — искреннее восхищение, и теперь Долохов понимает, что это то новое, появившееся в Алекто и тревожащее его на грани восприятия. Она чрезвычайно талантлива без него — и в нем это вызывает восхищение пополам с досадой. Дети растут, вспоминает он дурную банальность, ей было слегка за двадцать, когда они расстались, нужно ли ему узнавать ее вновь?
Нет, успокаивает он себя, докуривая, легко и непринужденно улыбаясь в ответ на ее шутку, которую все преподаватели отчего-то считают смешной.
Она ищет его одобрения, как  и должно.
Некоторые привычки возвращаются с пугающей легкостью.
Эта истина работает в обе стороны: ему сложно не признавать, что она тоже значила для него многое. Он многое вложил в нее, в огранку этого бриллианта, учтя свои предыдущие промахи и ошибки. Алекто Кэрроу должна была стать его Галатеей, так к чему удивляться, что слабости Пигмалиона отчасти ему понятны?
Она была так молода, когда они встретились — практически ребенок, и эта невинность так его влекла, что Антонин, не будучи даже в мыслях праведником, легко позволил себе увлечься, но что волнует его сейчас, когда, казалось бы, самое время позабыть о прошлых слабостях?
— Я абонировал ящик в редакции “Пророка”, для тех, кто захочет поделиться информацией о пропавшем псе,  — улыбаясь, Долохов накрывает ее ладонь в перчатке своей, забывая о том, что в чужом теле этот жест может восприниматься совсем иначе.  — Номер ящика указан в газете. Пришлите волосы и поместите объявление, что пес найден. Я пойму, что порт-ключ ждет Амикуса, и присоединюсь к вам в Бухаресте.
Дождь все еще льет. Антонин смотрит в лицо Алекто, думая, что ей идут эти приобретенные без него годы.
— Мне приятно видеть вас вновь, devochka moya, — решение принято, чужой голос наполнен его интонациями, русскими словечками, которые он приберегал для нее одной. — Приятно, что вы не забыли о том, в чем клялись. Ваша верность будет вознаграждена.
Он по привычке сулит ей победу — даже тогда, в семидесятых, у него за душой было больше, но одно то, что она появилась здесь, в этом парке, соблюдая договоренность четырнадцатилетней давности, говорит за себя. Долохов пожимает ее узкую ладонь, поднимаясь на ноги.
— У оборотного зелья недолгий срок, — напоминает он о неминуемом окончании встречи. — Я провожу вас до конца аллеи — у меня с собой зонт.

***
В Бухаресте, в отличие от английского начала октября, солнечно. Антонин неторопливо шагает по знакомым улочкам, легко ориентируясь в районах, мало изменившихся за четырнадцать лет -  эти улицы помнят события трех-четырех вековой давности, что им какие-то полтора десятка лет — наслаждаясь погожим деньком. Он снова под чужим именем, под чужой личиной — Амикус не сильно изменился с возрастом, разве что возмужал и больше не напоминал слишком рано научившегося кусаться щенка, и Долохову нравится то, как он себя чувствует в его теле, нравится Бухарест.
Предвкушаемая встреча мало его беспокоит — он хозяин своим чувствам, зная себя и принимая себя — и все же отчасти беспокоит. Не только тем, что погоня за Игорем вот-вот выйдет на свою финишную прямую, но и тем, что они с Алекто вновь выступят вместе, как в прежние времена.
Позже к ним присоединится Макнейр — Антонину потребуется помощь с ритуалом, и помощь серьезная — но пока они с Кэрроу вольны играть собственную музыку, и Антонин намеревается насладиться этой возможностью вдосталь.
Дом ничуть не изменился, в отличие от хозяйки. Долохов не позволяет себе задержаться на пороге, уверенно стучит дверным молотком, не прося позволения войти, но сообщая о своем прибытии, как и положено хозяину, а затем входит, плотно прикрывая за собой дверь.
Его короткий по румынской моде полукафтан-полумантия, расстегнутый из-за погоды, ярким пятном выделяется в полутемном холле замершего в ожидании дома. Здесь, в Румынии, все куда ярче, чем в Англии — но Англия стала его любовью, его домом, связанная с ним волей Тома, и Антонин с трудом возвращается к прошлому, которое вместе с Бухарестом оставил так много лет назад. что сейчас об этом странно даже подумать.
На вершине лестницы, ведущей из холла на второй этаж, слышны шаги. Антонин задирает голову — не резко, как сделал бы Амикус — и смотрит на спускающуюся женщину.
Он бывал в этом доме — не часто, но бывал — и Алекто уже спускалась к нему, перепрыгивая через две ступеньки зараз, не заботясь о каблуках, о растрепавшейся прическе, но сейчас она не спешит, как будто желая продемонстрировать, что той юной девочки, снедаемой жаждой всего того, что мог дать ей Антонин, больше нет.
Это не так, и он задается вопросом, а понимает ли это сама Алекто.
От ее приближения в холле воздух будто густеет, наполняется ароматом ее духов, и Антонин ждет ее внизу, как ждал — не часто, но ждал.
  — Благодарю вас за порт-ключ. Это существенно упростило для меня задачу, — церемонно говорит он, протягивая руку.
Она играет по правилам для взрослых девочек — не тем, которым ее научил он, но все равно хорошо, и Долохов принимает вызов, склоняясь к ладони, презирая условности, диктующие необходимость лишь изобразить прикосновение губ, охраняющие женскую кожу от грубых посягательств чужих жадных ртов.
Ему, любившему, искренне наслаждавшемуся женским обществом, нравится их пусть и вынужденная, но интимность — пустой дом, уединенность.
— У вас есть для меня хорошие новости?

Гостиная встречает его прежней обстановкой, будто старый друг, вдруг замеченный в толпе незнакомых. С возрастом Долохов становится непростительно сентиментальным, и понимает это, когда входит вслед за Алекто и ее приглашением. Оставив в холле саквояж, совсем неуместный в доме, он чувствует себя легко, и устраивается в кресле с удобством и небрежностью, выдающими в нем старого знакомого.
Но не гостиная владеет его вниманием — с куда большим тщанием он оценивает внешность женщины. Там, в холле. на какой-то миг она показалась ему совсем чужой, но в каждом жесте, даже с этой любезной улыбкой, почти настоящей, с этой напряженной спиной, как будто она в любой момент готова сбежать из комнаты, прошлое вновь возвращает ему ту Алекто, которую он помнит.
Кто бы мог подумать, что четырнадцать лет разлуки могут показаться такой непреодолимой пропастью.
Но, несмотря на эти мысли, Долохов улыбается в тон, небрежно положив руки на подлокотники. Пальцы начинает покалывать, его неторопливая прогулка по городу стоила ему большей части времени под оборотным зельем, и вскоре чужая маска сползет с него. как сползает со змеи старая кожа.
Слушая Алекто, Антонин достает из кармана расстегнутого кафтана небольшую фляжку, в которой еще достаточно зелья, но пить не торопится, пропуская между пальцами серебряную цепочку, удерживающую пробку на месте.
— С удовольствием. В последнее время мне редко приходилось пить хорошего вина.
В последнее время он пьет коньяк — коньяк согревает его кровь, позволяет забыть азкабанский холод, позволяет забыть, что потеря четырнадцати лет для него — непозволительная роскошь. Позволяет видеть прежнего Тома в том, кто сейчас зовет его Антоном.
  — Или коньяк. Я бы выпил коньяка.
Коньяк делает его словоохотливым, веселым, позволяет забыть то, что иначе забыть не выходит.  Долохов знает, что, как бы не поразили его изменения, произошедшие с Алекто за годы разлуки, ее наверняка куда сильнее поразит то, что случилось с ним, когда за дело взялись не только годы, но и условия содержания Ближнего круга. Он видел тех, кто был моложе, чем он, когда вошел в крепость-тюрьму — и видит, как сейчас выглядят те же Лестрейнджи, Тревэрс, Руквуд. Показываясь перед бывшей любовницей и ученицей под чужими личинами, он лгал и ей, и самому себе, но это пора заканчивать, и хотя это намерение в целом исключительно благое, ему требуется выпить.
— Выпьете со мной? Не хочу пить один. — Он откладывает фляжку, которую так и не раскрыл, на изящный столик, садится прямее.
Хижина в Карпатах — ну что же, он примерно представляет, что заставило Игоря забраться так далеко. Однако все это его отчасти смешит, а отчасти печалит: что случилось с его старым другом? Неужели он в самом деле надеялся, что побег окажется успешным? Неужели не думал, кто отправится за ним, желая смыть позор этой дружбы, обернувшейся предательством?
Тем больше он ценит беспрекословную верность Алекто, тем больше тепла в его взгляде, которым он ее окидывает.
— Не задержится, — подтверждает Антонин. — Скорее всего, ему нужна была достаточно уединенная площадка, чтобы попытаться использовать сложные чары, стирающие его следы и следы его магии. Мы должны отправиться туда как можно скорее, пока ритуал еще достаточно свеж. Закажите еще один порт-ключ, отправим его Уолдену Макнейру, когда окажемся на месте. Вдвоем нам не справиться, если Игорь сделал то, что я от него жду.
Маскируя беспокойство улыбкой, Долохов переводит взгляд на руки — ладони светлеют, на них проступают выпуклые вены. Он возвращается к своему облику, и личина Амикуса вскоре сойдет.
Поднимая голову, Антонин откидывается в кресле, ожидая, когда придут и уйдут короткие судороги, обозначающие окончание действия зелья.
— Выпейте со мной, — вновь настаивает он. — И расскажите о том человеке, который проводит нас к хижине.
В прежние времена эти разговоры предшествовали убийству — Антонин не любил и до сих пор не любит оставлять свидетелей, предпочитая убирать тех, кто отслужил свое. Он не жесток в полном смысле слова, предпочитает думать о себе как о функционере — и в любом случае, оставлять в живых проводника опасно и может привести к непредсказуемым проблемам.
— Он не может предупредить Игоря, что его ищут?

В богатой гостиной, обставленной с изяществом и вкусом, ее жест не кажется ни нарочитым, ни фальшивым, как не кажутся фальшивыми и слезы — Антонин застывает, но тут же расслабляется, гладит ее вздрагивающий затылок, ощущая, что, должно быть, этого он ждал, это было ему нужно, и то, что Алекто отбрасывает эту вежливую холодность, признаваясь в том, что наверняка хотела скрыть, наполняет его не ликованием от сознания верно угаданной ставки, а чем-то куда более мучительным, одновременно восторженным и болезненным.
— Алечка, — когда ей было семнадцать, это прозвище, такое непривычное для тех мест, где он жил, шло ей больше, но это уже не имеет значения, потому что сравнивать больше нечего.
Ее порыв лишил игру азарта, поднял ставки так высоко, что Долохов предпочитает сбросить карты, только сейчас, именно сейчас со всей возможной отпущенной ему объективностью понимая: правильным будет лишь одно. Он не может и впредь лишать ее всего, чего она уже лишилась, привязанная к нему его же умелой тактикой.
— Алечка, — повторяет Долохов, наклоняясь к ней, поднимая ее лицо, чтобы видеть глаза — и чтобы она его видела, — мне шестьдесят пять. Я погубил тебя, девочка, и мне нет прощения — я не дал тебе ничего из того, чего ты заслуживаешь, и уже не дам, не смогу и не успею. Ты должна понять. Ты же видишь — видишь меня, моя девочка. Ты так молода, у тебя все впереди, не надо. То, что было, не изменить, но будущее принадлежит тебе, а не мне, и я не могу тебя просить, но все равно прошу: прости и забудь.

Она не спорит, но говорит ему то единственное, что он и боится, и хочет услышать — она идет за ним. Полудетское ее восхищение, подростковое желание кому-то что-то доказать — пусть даже ему, наивная влюбленность, которую он сам взрастил, — все это сейчас переплавляется во что-то, чему Антонин не хочет давать названия.
Слова — всего лишь слова, слова тоже лишь инструмент для достижения своих целей, и не ему верить в искренность слов той, которую он же и учил держаться с презрительным бесстыдством, даже когда слухи расползались по Бухаресту, пятная честь вчерашней невесты, даже когда потухшая Метка глядела с ее потемневшей кожи, а в Англии шли аресты.
Однако кроме слов есть еще и голос, и взгляды: повзрослев, Алекто больше не капризный ребенок, которому подчас требовалось напомнить, что его капризы могут оставаться неисполненными, и сейчас она, пожалуй, не хуже него понимает, что есть время, когда говорят слова, а есть время, когда говорят взгляды.
— Я и не думал, что ты боишься, — прежний легкий тон никак ему не дается — так, раз взяв неверную ноту, уже не вернешься к чистоте гармоничной мелодии. Нетронутая обстановка гостиной, сперва показавшаяся ему старым другом, оборачивается ловушкой: не говоря больше ничего, что снова вызвало бы его отрицание, Алекто дает ему понять, что ее слова не были ни капризом, ни прихотью. Все, что связывало их в прошлом, не было ни капризом, ни прихотью, и Долохов не может, не имеет сил сопротивляться. Мир осыпается по краям, червоточина проникла в самую сердцевину — не в его правилах раскидываться шансами, которые встречаются на его пути.
Его не было бы здесь, если бы он не умел поймать этот шанс, если бы не умел перешагнуть через интересы другого человека, убедить в ценности своих идей — и не было бы здесь Алекто.
И все же сейчас ему кажется, что то, что она ему предлагает — не предлагает даже, а вручает, не слушая отказов — больше, чем он может себе позволить. Верность получает награду, но в случае Алекто, что получит она? Награду?
Долохов не настолько лишен самокритики, чтобы всерьез так думать.
Он ослабляет воротник белой рубашки — старомодной, с воротником-стойкой, плотно обхватывающем его шею — и принимает протянутый бокал. Ирония тоста не проходит мимо:
— То возвращение, которого ты хочешь... То, чего хочешь ты, и то, чего хочу я — безнадежно, — глухо произносит Долохов под бой часов, отмеривших еще один час, отделяющий их от победы — или поражения. И все же он выпивает, и коньяк мягким жаром обдает его бледное лицо, разгоняя застывающую кровь, придавая глазам блеск и живости — движениями. Здесь, в этой гостиной, возле женщины, которая не отвергла его после изменившей их обоих разлуки, и с легкостью отмевшей его попытку отказаться от того, что их связывало, Азкабан кажется неимоверно далеким, почти нереальным, а прошедшие четырнадцать лет — не шансом, данным им обоим судьбой, а всего лишь краткой заминкой перед решающей сценой.

Со стороны они, должно быть, представляют любопытное зрелище: сосредоточенная Алекто, чей дорожный мужской костюм только подчеркивает ее привлекательность, пусть и вопреки желанию своей владелицы, заросший густым волосом от бровей до самой груди проводник, то и дело бросающий на ведьму плотоядные взгляды, думая, что их никто не заметит, и он сам — молчаливый старик, каждый раз отказывающийся от предложения проводника сделать привал, сойдя с тропы.
Наверное, они движутся медленнее, чем могли бы, но достаточно уверенно. Скорость принесена в жертву неумолимости, и Долохов может смириться с этим, пользуясь этой возможностью, чтобы подумать. Ему есть, о чем подумать — и не только о женщине, легко шагающей впереди, чей дом стал для него за последние дни санаторием, реабилитационным центром, местом, где прошлое оживало и вставало за его спиной, отражаясь в зеркалах, в опасной бритве, в серебряных принадлежностях для бритья.
Антонин строг к себе в очень узком смысле:  его желание остаться в памяти Кэрроу тем человеком, которого она узнала в юности, играет с ним дурную шутку, не дает принять случившиеся изменения, не дает выстроить их отношения заново, как и забыть о прошлом. Он, никогда не испытывающий сомнений в том, что касалось романтических историй, сейчас испытывает нерешительность: отчетливо читая в каждом ее жесте, что ее согласие давно им получено, Долохов им не пользуется, предпочитая оставлять этот вопрос. Каждый раз, стоит им засидеться в гостиной, общее прошлое возникает само собой, и взгляды, слова, жесты — все становится исполненным тем самым исконным смыслом, и ему стоит усилий не протянуть ей руку знакомым им обоим жестом, не дотронуться до шеи ласкающе и властно, не подтвердить, что она ждала не напрасно…
В конечном итоге, это его и останавливает — но сколько он сможет контролировать ситуацию, и контролирует ли он ее вообще.
Слабость, вот чего не терпит Долохов, вот что он не хочет демонстрировать другим — и этот переход по предгорью, дающийся ему тяжело, является своеобразным доказательством того, что, быть может, для него еще не все в прошлом — ни сила, ни эта женщина, ни возможность управлять ситуацией, переигрывая даже Каркарова.
Антонин останавливается, скрывая выдох удовлетворения, смотрит за проводника, на указанную им скалу. За ней тропа резко идет в гору, скрываясь за деревьями, но этот подъем не внушает Долохову неуверенности, напротив, он преисполнен азарта, просыпающегося с каждым шагом, приближающим его к цели.
Он начинает свыкаться с тем, на что теперь способен — но с каждым днем, прошедшим с побега, часть прежних сил возвращается к нему, на ребрах прибавляется мяса, ввалившиеся щеки перестают напоминать обтянутый кожей череп. Этот переход в горах — лучшее свидетельство, что для него еще не все окончено, что Том может положиться на своего старейшего сторонника, как и прежде.
Рассказ о собаке его развлекает — еще во время последнего привала он почувствовал, что они пересекли первые, самые скрытые защитные чары, выставленные Игорем, но по полурассеянному фону, по отсутствию реакции на его осторожное колдовство, по тому, что их с Алекто собственные щиты не были повреждены, он понимает: Игоря здесь нет и нет давно. Для чего бы он не использовал эту хижину, какие бы серьезные чары не защищают ее самое — едва ли им с Алекто следует опасаться. Это они здесь псы, загоняющие бешеную лису, и лисий хвост скоро пополнит их коллекцию трофеев.
Алекто, пробудившая в проводнике желание похвастаться трагической гибелью своей шавки, к самой истории остается равнодушной. Антонин ловит ее взгляд в свою сторону, поводит бровью — им нет нужды озвучивать то, что они оба думают, нет нужды делиться своими соображениями об убогости этого маггла, взаимопонимание, казавшееся давно потерянным при первой встрече, вернулось сполна за проведенные вместе дни в Бухаресте, и Долохов небрежно усмехается, переводя взгляд на проводника.
— Здесь отличное место для расчетов, — тягуче произносит он, и насмешка в его голосе заставляет проводника непонимающе нахмуриться. Ему не по душе этот старик, и женщина, даром что красотка, не по душе, как не по душе и тот, кто поселился в хижине за скалой — и не посули красотка ему денег, он бы и дальше пас своих коз, мечтая о том, как однажды большая удача свалится прямиком ему в руки.
Долохов, достигший весьма впечатляющих успехов в легиллеменции, читает это безо всякой магии, по одной только гамме чувств, с трудом пробивающихся на тупом лице проводника.
— Как вы это сделаете? — это Антонин спрашивает уже у Алекто, не маскируя своего любопытства. Любовница, ученица — она также была боевиком, чьим обучением он занимался лично и в индивидуальном порядке, и ему нравилось смотреть, как она убивала, как нравилось смотреть на нее, охваченную страстью, и если уж от второго он сознательно решил отказаться, то первое у него ничто не отнимет.

Отредактировано Antonin Dolohov (4 февраля, 2019г. 18:46)

Пока она развлекается, он закуривает, хладнокровно размышляя про себя, насколько ее это отвлечет. Чем это станет.
Алекто действует без волнения, без лишней суетливости, и ее движения отточены и верны, и он даже думает, что убийство больше не оказывает на нее того воздействия, которое оказывало ранее, но когда она оборачивается…
Она прекрасна в своей страсти, и это то, что Долохов знал о ней, угадал прежде всего остального.
— Его там нет, — негромко говорит он, затягиваясь, прикрывая веки. Их прежние роли смешались, однако даже в этих новых реалиях они еще могут держаться вместе — эффективно, функционально. — Мы не зашли бы так далеко в полном покое, если бы Игорь был здесь.
Труп проводника Долохов уничтожает короткой вспышкой Пиро, и вонь паленых тряпок и плоти поднимается к серому низкому небу, плотно затянутому тучами. Грядет буря, обещал им проводник, усматривая ее признаки в низко кружащихся над лесом птицах, к пригнувшихся к самой земле камышах у ручьев.
— Идите, — ее восторженность и нетерпение действует и на него: все ее экзамены позади, ей нечего больше доказывать ему, только не ему, но он хочет посмотреть, хочет видеть ее такой, с горящими глазами, открытую, нетерпеливую.
Страсть, которая сейчас невозможна, находит другой выход, покрывает светлую гладкую кожу ухоженной женщины, ценящей свою красоту, пятнами румянца, губы приоткрываются. Как другие могли бы ждать поцелуя, так Алекто Кэрроу ждет возможности показать свою силу, заставить магию подчиниться ей — и это роднит их, это тот путь, который показал ей Антонин.
— Я пойду следом. Замету наши следы.
Ей не нужно его ждать, и ему будет куда сподручнее преодолеть остаток этого пути без ее внимания — Долохову мучительно расставаться со своим образом, который он столько лет любовно холил, особенно в глазах Алекто, и хотя только тщеславный глупец мог бы обманываться насчет того, сколько ему удастся скрыть от глаз, особенно от глаз влюбленной женщины, он позволяет себе цепляться за эту иллюзию.

Ему остается не больше четверти мили вверх, туда, где уже виднеется хижина, приютившаяся у отвесной голой скалы, когда дождь, предреченный мертвым проводником, все же начинается — мгновенно, беспощадно. Ливень хлещет с неба, мгновенно вымачивая путника, не успевшего достичь убежища, и темно-серое небо прочерчивает ломаная линия молнии, а следом грохочет гром.
Вспышка молнии в первый момент заставляет его крепче сжать волшебную палочку, но это всего лишь молния, и какие бы ловушки Игорь не оставил вокруг этого места, он едва ли смог обмануть Алекто.
Вытирая мокрое лицо ладонью, Антонин распахивает шире приоткрытую дверь хижины, обегает взглядом ее спартанскую обстановку, вдыхает запах покинутого, нежилого помещения и останавливается на Алекто:
— Он ждал нас? — в его вопросе скрывается куда больше, чем кажется.
Насколько сложны были чары защиты, насколько изощренны ловушки — думал ли Игорь, что за ним пошлют того, кто вместе с ним осваивал школу жизни, с кем они делились практически всем, или считал, что за ним придет кто-то вроде Рудольфуса, тупой цепной пес, не способный оценить изящество ритуальной магии защиты.
Очередной раскат грома, кажется, сотрясает хижину до основания, а вспышка молнии высвечивает лицо Алекто негативом, лишая ее возраста и узнаваемых черт. Долохов захлопывает дверь, отделяя их двоих от бури, бущующей над горами.

Отредактировано Antonin Dolohov (4 февраля, 2019г. 18:48)

Конверт белеет на столе, бросаясь в глаза любому, кто вошел бы в хижину — вне сомнений, оставленный так специально. Долохов проходит к столу, снимая с плеч мокрый плащ, кидает его на массивный колченогий стул, так подходящий к остальной обстановке.
В очаге пылает огонь, но в хижине все еще сыро, и когда Долохов, после короткой, но ощутимой паузы все же берет со стола конверт, подписанный знакомым почерком, чернила на его имени расплываются от прикосновения мокрых пальцев.
Он вытаскивает лист бумаги, разворачивается к огню, вчитываясь в крупные, разборчивые строки. Голос Игоря, оживленный письмом, будто звучит в его ушах.
Облокачиваясь бедром о стол, Антонин дочитывает, сминает письмо вместе с конвертом в кулаке.
На его лице застывает выражение холодной решимости — если Игорь хотел пробудить в нем сочувствие в память о старой дружбе, то ошибся. Антонин здесь именно в память об их дружбе, и в память о ней он найдет и убьет Каркарова, никому не уступив этой чести — это то единственное, что он может сделать для Игоря. Для своего старого друга.
Игорь знал его хорошо, но все же недостаточно — иначе никогда не попросил бы отступиться.
Думать об Игоре тяжело — он столько лет считал, что Игорь был убит еще до Азкабана, — что теперь знание о его предательстве лежит на сердце тяжелым камнем.
Теперь и эта хижина кажется ему чужой — как будто Игорь оставил здесь слишком много себя, как будто в самом деле допускал, что Антонин проведет здесь ночь,  пережидая грозу, выпьет оставленный коньяк, вспоминая те моменты, которые разделил с Игорем, а поутру спустится обратно с гор, чтобы вернуться к Лорду, объясняя свою неудачу… Чем?
Лицо Долохова кривится мрачной усмешкой, полной презрения, когда он поворачивается навстречу выходящей из кладовки Алекто, но сейчас ему намного сложнее сдерживать себя: побег Каркарова заставил его иначе взглянуть на то, что Кэрроу не отступилась от своих клятв. От него.
В этом его беда — он слишком лично воспринял предательство Игоря, и наверняка разочаровал этим Тома, когда просил позволить именно ему доверить охоту на старого друга, но если он не закончит с этим, знает Антонин, он до самой смерти будет помнить об этом. О том, что поставил дружбу выше верности. Выше долга. Выше Идеи.
— Мой старый друг оказался дураком, — жестко говорит Антонин, хотя эта вспышка яснее ясного может сказать Алекто, что письмо задело его за живое. — Зато во вкусе ему не откажешь...
Кивая на бутылку коньяка в руках у Алекто, он прищуривается, разбирая название. У них тоже есть с собой то, чем можно подкрепить силы, но Игорь, не сомневается Антонин, оставил коньяк специально для него, как и сыр, и шоколад, и хороший чай.
У очага стоит тщательно отполированная кастрюлька, чайник.
Как будто Игорь — добрый хозяин — отлучился на минуту, но желал, чтобы гости чувствовали себя уютно.
— Давайте бутылку, Алекто, Игорь не стал бы оставлять для нас яд, — только не после этого письма, и несмотря на то, что уверенность Долохова ни на чем не основана, он уверен: если бы Игорь в самом деле хотел его смерти, то встретил бы его сам, здесь, с палочкой наизготовку.
Дождь снаружи усиливается, но хижина постепенно согревается от разожженного очага, и плечи Антонина под промокшей рубашкой подсыхают. Коньяк напоминает ему Берлин — те дни, когда они с Каркаровым именно там проводили каникулы, соревнуясь в выпивке и картах, до того, как ему пришлось уехать, до того, как он встретил Тома — и Антонин пьет, много, не считая, подливая Алекто.
Как будто коньяк может помочь ему забыть хотя бы одно слово из этого письма, смятым комком валяющегося на столе.
Как будто он не знает, что может. Что всегда его отвлекает.

В первый момент он хочет оборвать Алекто, заговорившую об Игоре, но этот порыв быстро проходит. Если и есть время для разговора об Игоре, то это оно: совсем скоро Каркаров будет мертв, окончательно канет в прошлое, оставшись лишь в памяти живых, но едва ли будет часто упоминаться — предатели не могут рассчитывать на память.
Но сейчас, в этом безвременье, Долохов может позволить себе перебрать все драгоценные воспоминания, от самой первой их встречи до последней, всю дружбу, растянувшуюся на четыре десятка лет, и сейчас слова Алекто не кажутся ни лишними, ни неуместными.
Он встречает ее взгляд, когда она поворачивается — кажущаяся такой юной в этой хижине, где единственный свет — это пламя в очаге, куда он время от времени подкидывает пару бревен из заботливо припасенной Игорем стопки убереженных от ливня дров.
Коньяк и очаг согревают его, и Антонин не уходит далеко от очага, устроившись рядом с ведьмой на шкурах. Может быть, и Игорь так же сидел здесь, подбирая слова для своего последнего послания — жалкого, оскорбительного, нелепого.
Слова Кэрроу вызывают у него новую злую усмешку — значит, Игорь хотел говорить о нем?
— Не слыша его имени на допросах, — невпопад говорит Долохов, снова подливая и себе, и женщине коньяка, который оставил им Каркаров не то как символ, не то как попытку подкупа, — я думал, что он убит. Убит при аресте. Он всегда был сильным, искусным магом — Аврорат мог пойти на убийство, лишь бы покончить с ним. Но он был жив — он купил себе жизнь своим предательством. Тем, что сдал меня.
Антонин горько смеется — сейчас ему не дается изящная самоирония.
— Мой старый, мой близкий друг продал меня, чтобы спасти свою шкуру — и все еще зовет себя моим другом. — Вопреки собственному желанию, он продолжает смеяться. — Он знал, что делает. Знал, кто пойдет на его сделку, лишь бы достать меня.
Дженис Итон. Она и не скрывала, что хотела его ареста — не скрывала и того, что хотела его смерти. Ей следовало бы дождаться конца, когда она повесила его в камере предварительного заключения — тогда он уже четырнадцать лет как был бы мертв.
Но она не дождалась, и теперь смерть получит других: Игоря. Ее саму.
Долохов опускает голову, но тут же снова поднимет — у него нет настроения прятаться от Алекто в тенях, пусть смотрит, если хочет. Он, может, и лгал ей на словах, но прятаться не намерен.
— Почему он не сдал вас с Амикусом? Он знал об обоих. Почему взял тебя профессором? — он задает эти вопросы почти случайно, но, задав, обнаруживает их глубину и по-новому смотрит на Кэрроу. Оставленная в кабинете бутылка коньяка, последний абзац письма, просьба оставить ее в покое — все это складывается в единую картинку. — Вы были близки?
Вопрос звучит легко, даже небрежно — Антонин считает себя чуждым мещанской ревности — но все же звучит, а не остается непроизнесенным.

Это, наверное, было в характере Игоря — вся эта забота, попытка склеить разбитую жизнь, и не только себе. Там, где для Долохова не было больше никакого продолжения — потухшая Метка не дала ему остаться в Болгарии, сбежать, скрыться подальше или успеть позаботиться об алиби, успеть к аврорам первым, чтобы купить собственную свободу ценой чужой — Игорь мог не только уцелеть сам, но и помочь Кэрроу.
Там, где Антонин отправился в Англию, хотя с острова уже шли дурные вести об арестах дальних членов Организации, Каркаров отправился к отцу Алекто, сделал то, что, наверное, должен был сделать Долохов, обещая своей юной протеже всегда быть рядом и заботиться о ней.
Однако эти соображения ничуть не меняют намерения Антонина: он готов отдать Игорю должное, в некотором смысле благодарен за то, что тот сделал для младших Кэрроу — но все это кажется мелочью на фоне его прегрешения и дело даже не в том, что Игорь разменял свою свободу на его.
Сделай он это ради того, чтобы вернуть Лорда, Долохов первым признал бы его правоту — но нет, Игорь всего лишь купил себе покой, и даже сейчас, спустя столько лет, купленных, а на самом деле одолженных, как оказалось, он сбежал, едва Том вернулся — и с чьей помощью вернулся? Сумасшедшего мальчишки, принявшего Метку самым последним, и трусливого, нерешительного шпиона в так называемом Ордене Феникса, от которого, казалось, не будет большой пользы.
Антонина это не забавляет, хотя он и говорит об этом, когда приходится, с легкой насмешкой — да что там, он завидует и Краучу, и Петтигрю, которые не просто смогли избежать Азкабана, но и совершили невозможное, в то время как он был вынужден ждать!..
Просто ждать, бессильно, годами, развлекая себя надеждой.
Том был вправе ожидать от него большего, и даже если он скрывает свое разочарование, Антонин разочарован собой куда больше — а потому его особенно ранит выбор Игоря, который мог распоряжаться своей свободой так, как велела ему честь, но вместо того погряз в своих мелочных радостях — школа, ученики…
— Не говори так, — близость Алекто сейчас не кажется ни тяготящей, ни лишней. Долохов гладит ее по волосам, привлекает еще ближе, чувствуя идущий от ее кожи жар даже сквозь ткань одежды. На ее светлые, гладко убранные волосы ложатся рыжие блики от очага, расцвечивая их яркими красками. — Не говори так, девочка моя, не проси прощения. Это не твоя вина, и не вина Амикуса — разделившись той осенью, мы были готовы к тому, что аресты продолжатся, что не всем повезет, и я рад, что повезло вам. Рад, что повезло тебе.
Поднимая ее подбородок, Долохов — эстет, как он себя называет — вновь, как и прежде, поражается совершенству линий ее лица, крупные черты которого приобретают изящную гармонию, намекающую на сильный характер. Азкабан не пощадил бы ее, как не пощадил никого — и Антонин, ценящий эту красоту, внешнюю не меньше, чем внутреннюю, в самом деле рад, что ей не довелось оказаться в заключении.
— Азкабан уничтожил бы твою молодость, твою красоту, — как уничтожил других, как почти сожрал его, но Антонин не произносит этого, гладя женщину по лицу, наслаждаясь этой короткой лаской, как, возможно, творец мог бы наслаждаться, гладя идеальные формы законченной мраморной статуей. — Я рад, что могу видеть тебя по-прежнему прекрасной.