Ей дурманит голову то ли запах корицы, то ли его голос, обволакивающий чем-то теплым, почти душным, но остающийся удивительно приятным. Ей чудится или она взаправду слышит нотки заботы? Впрочем, наверняка чудится, но Алекто нравится тешить себя этими глупыми девичьими мыслями, потому что, в самом деле, этой самой заботы в ее жизни было лишь чуть, да и то, когда мать была жива. Возможно, обращайся к ней отец с теми же нотками в голосе, и никогда бы в жизни Алекто Кэрроу не случилось бы никакого Антонина Долохова. Но Карадус Кэрроу был холоден и строг. А Алекто слишком истосковалась по вниманию к своей амбициозной, но пока еще нескладной натуре.
- Я не уверена, что отец меня отпустит, - Кэрроу в задумчивости облизывает ложку, с которой тягуче стекает вниз горячий шоколад. Приторная сладость слегка обжигает язык, что удивительно контрастирует с холодом недоумевающих взглядов окружающих: Алекто лишь на пару мгновений допускает в своей голове мысли о том, как странно они смотрятся вместе - студентка и мужчина, годящийся ей в отцы, но не являющийся таковым. Какие мысли может породить в развращенных головах сей союз, который, меж тем, продиктован исключительно благочестивыми целями - благочестивыми во имя всего магического общества, а не только этих двоих, прошу заметить!
Кэрроу едва заметно хмурится и отводит от настырных взглядов глаза - ей становится стыдно на минуточку, на две, не больше, а затем чистокровная девица вновь попадает в плен. А там, под натиском самоуверенной - в себе, в ней, во всем происходящем - улыбки Антонина, она доверяется с той наивностью, с какой могут доверяться лишь те, кто еще не познал горечь предательства.
- Но я обязательно что-нибудь придумаю.

Что-нибудь замыкается на одной фигуре - на Амикусе. Пока брат раздраженно спрашивает, не считает ли она странным столь пристальное внимание взрослого мужчины, да и что он вообще от нее хочет, а уж если задумал дурное, то точно ему несдобровать - Алекто отвечает на все это мягкой улыбкой. Такой, какая еще способна была примирять вздорный нрав брата, и как можно беззаботней отвечает, что ни разу не позволит себе потерять голову в присутствии Антонина Долохова. Но если он помогает ей с магическими тренировками, то разве это дурно?
Во время перепалки рука ее неосознанно тянется к нарядному платью, но в последний момент Кэрроу осекается - не на свидание же собирается, в самом деле. Так и не коснувшись шелковых оборок, выбор Кэрроу падает на строгий покрой: высокий воротник до самой шеи, длинные темные рукава и никаких шансов лицезреть острые девичьи коленки под удлиненной юбкой. Только талия и оказалась выделена широким жестким ремнем, но и эту деталь скрывает просторная мантия, в которой Алекто, вновь поклявшись брату в благоразумии, исчезает за углом родного дома, подобно тени.
В последний момент она вспоминает, что на ее запястье остался тонкий золотой браслет, подаренный недавно обретенным женихом. Девица поспешно снимает его и сует в карман - никакому напоминанию о Давиде Вагнере нет места в этом вечере.

Они трансгрессируют в неизвестном ей месте. А даже если она и была здесь когда-то, то в быстро сгущающихся сумерках едва можно разобрать местность. Алекто следует за наставником, не робща и не задавая неуместные вопросы, хотя именно в этот момент ее начинают терзать сомнения об истинных причинах ее присутствия здесь, рядом с ним. Она начинает дословно вспоминать слова Антонина, которые не вызвали в ней тревогу тогда, днем, смягченные его лукавой улыбкой и терпким вкусом горячего шоколада.
Встреча со старым другом, да? Кэрроу начинает волноваться, и это раздражающее чувство усиливается, когда они подходят к входной двери большого дома. Стучат, как самые обычные гости, и смиренно ждут, когда им откроют.
На пороге возникает не домовой эльф, не прислуга, как бывало в некоторых состоятельных домах, а сам хозяин - ее учитель в Дурмстранге. Это удивляет ее, то ни тени непонимания не проскальзывает на юном лице Кэрроу. Она находится тут же:
- Добрый вечер, профессор, - тонкие губы растягиваются в вежливой кроткой улыбке, а взгляд девицы так открыт и уверен, будто хозяин дома лично пригласил ее на ужин.

Несмотря на авторитетный тон профессора Драговича, Алекто ни на минуту не поддается соблазну, будто все происходящее имеет хоть что-то общее с привычным ей отношением к своему учителю. Признаться, за все годы обучения в Дурмстранге он не вызывал у нее ни щенячьей привязанности, ни каких-либо отрицательных воспоминаний. Драгович был учителем, лектором - не больше и не меньше. Он удостаивался вежливого кивка в коридорах и почтительной тишины на лекциях, но стояло ли за этим что-то большее? До сегодняшнего дня Кэрроу всерьез бы задумалась над этим вопросом, но стоило ей переступить порог чужого дома, как все само встало на свои места. Драгович был всего лишь знакомым ей волшебником, тогда как ее истинным учителем и наставником безапелляционно стал Долохов.
Спина юной Кэрроу идеально прямая, она сидит в обтянутым натуральной кожей кресле, как на уроке. Впитывает все происходящее не только глазами и ушами, но и кожей. Улавливает мимолетные настроение Антонина и гадает, зачем он взял ее с собой. Кэрроу не собирается тешить себя мыслью, будто такому сильному волшебнику необходима ее помощь.
Разве что совсем небольшая.

Неожиданно стопка хереса предлагается и ей. Кэрроу смело протягивает к ней руку и только после понимает, что еще ни разу не пила настолько крепкий алкоголь. В родном доме, где Карадус Кэрроу не жалел состояния на изысканные напитки и нередко мог позволить себе лишнего, заполняя тем самым одиночество своих осенних вечеров, Алекто испытывала лишь презрение - и к фигуре отца, и к его способу развлечения. Не шло и речи, чтобы она залезла в его подвалы утащить булочку-другую в честь подросткового бунта.
И вот теперь - в ее тонких пальцах херес, который девица, не особо раздумывая, опрокидывает до дна.
Худые девичьи плечи передергивает от крепкого напитка, Кэрроу зажимает нос рукой и зажмуривается, но не издает ни звука, чтобы не нарушить, без сомнений, важный разговор. Неприятное ощущение быстро отступает, на его место приходит тепло, разливающееся сперва в животе, а следом и во всем теле волшебницы. Она находит это приятным. Волнение, до того сжимающее ее внутренности тугим узлом, отступает.

Она не медлит, когда ей предлагается взглянуть на папку. Вскакивает с места и тут же оказывается по другую сторону стола. Опешивший Томаш сдвигается немного в сторону, он даже не мешает ей потянуться к заветной папке, открыть ее и начать листать сложенные внутри бумаги. Часть из них на немецком, часть на английском. Кэрроу бегло просматривает строки, выведенные каллиграфическим почерком. Можно подумать, что это любовная переписка отвергнутого любовника - так заволновался Драгович, - но слова его пролетают мимо, Алекто едва их разбирает, сосредоточившись на бумагах. В них мелькают одни и те же слова, одни и те же фразы, некоторые из которых она и раньше слышала от Долохова и не сразу понимает, почему это может вызвать такое беспокойство.
Ее губы бесшумно перебирают прочитанные слова, вертят их на языке. Складывают, словно головоломку, - это длится, кажется, куда больше положенного, но Алекто предпочитает перепроверить еще раз. Убедиться вновь, прежде чем поднимет глаза на Антонина:
- В этих записках профессор утверждает, что над магическим миром нависла огромная угроза. Что в опасности каждый: согласный и, тем более, несогласный. Что кровь уже пролилась, а вскоре потекут кровавые реки... и прикладывает ваши письма, - в руках Алекто оказывается пергамент, заверенный подписью Долохова. Закончив говорить, она в ожидании смотрит на своего наставника, в то время, как предостерегающие фразы Томаша по правую руку от нее сменяются гневными проклятьями.
Кажется, что-то о дурной наследственности и кровосмешении - Алекто не особо обращает на это внимание, но вот его рука, резко метнувшаяся в карман, не остается незамеченный. Ее реакция оказывается быстрой, Кэрроу и сама не ожидала: девица в мгновение выхватывает собственную палочку и шепчет заклинание, выбивающее оружие из рук Драговича. Палочка мужчины отскакивает в сторону, закатывается куда-то под стол. Из нескольких заклинаний, способных сотворить подобный эффект, в голову Кэрроу на каком-то бессознательном уровне пришло то, что не просто выбило волшебную палочку, но рассекло руку профессора до кости.
Издав болезненный вскрик, Томаш зажал окровавленную руку, с ошарашенным взглядом уставившись на свою ученицу. А та, продолжая держать его на прицеле, метнулась взглядом к Долохову: она верно все сделала? Так точно было можно?

Его даму - слова эти, сказанные вскользь, будто и не замеченные ни самим Долоховым, ни тем более Драговичем, растворяются в напряженном воздухе комнаты, но не исчезают бесследно. Они оставляют след в юной голове Кэрроу, отзываясь томительным ожиданием продолжения. Эта оговорка - оговорка ли? - тешит ее самолюбие сильнее, чем высший балл по практике темных искусств, и что особенно примечательно - заставляет Кэрроу хотеть еще.
Чего же именно ей хочется Кэрроу как-то предпочитает не думать, полагаясь в этом - как и во многом другом - на Долохова.
Палочку Драговича она тут же сует в карман, хоть и не понимает зачем. Если Антонин так говорит, значит надо. Значит, есть у него какой-то скрытый план, будто рождественский подарок, упакованный в цветную бумагу и стоящий на виду: его можно даже потрогать, а что внутри неизвестно. И ради того, чтобы узнать, Алекто готова убить.

Дуэли с юных лет вызывали в ней интерес. На третьем курсе Кэрроу пробует себя в дуэльный клуб, хотя брали туда только на четвертом. Ее подготовка, превышающая всех сокурсников, так впечатляет руководителя, что Алекто становится самой юной участницей школьного кружка. Она старательно впитывает знания, отрабатывает выпады в перерывах между лекциями, упрашивает Амикуса ей подыграть на каникулах. Алекто действительно прикладывает все усилия, чтобы быть лучше, быстрее, сильнее, - но всегда остается второй.
Не один, так другой ученик оказывается сильнее нее и, когда на решающем выступлении минувшего года удача вновь отказывает Алекто в выигрыше, чистокровная девица злится. В глазах ее мелькает злость, но внешне Кэрроу остается удивительно хладнокровна. К середине дуэли она понимает, что проиграла: выпады соперницы более меткие; намного более правильные. И раз победа вновь ускользает от нее, Алекто решает взять от дуэли хоть какое-то удовлетворение.  Резко вскидывает палочку и выкрикивает поражающее заклинание: через мгновение соперница вскрикивает и припадает на одно колено, хватается за кровоточащее плечо.
- Прошу прощения у судей. Я ошиблась, - произносит она скорее, чем кто-либо успевает напомнить, что членовредительские заклинания запрещены в кодексе дуэлей между студентами.
Алекто извиняется, опускает глаза вниз, покорно принимая поражение, но ни единый мускул на ее лице не выдает сожаления. Ни грамма раскаяния. Ни щепотки сочувствия.
Спускаясь с высокого помоста Кэрроу даже не оборачивается на соперницу - вернее, на сокурсницу, - которую едва не лишила руки. Зато, направляясь к выходу из зала, встречается взглядом с незнакомым мужчиной в толпе.
Встречается с заинтересованным взглядом Антонина Долохова.

Ни минуту не жалела Алекто о сделанном тогда выборе. Принятом не под наитием эмоций или в уступке жажде мщения за отнятую победу - а разумном, обдуманном выборе. Как не жалела она и о многих других вещах, наблюдая за вершением чужой судьбы с абсолютным безразличием.
- Господин Драгович, - вторит она своему наставнику, хотя никогда и не звала профессора так официально - господин Драгович. Он всегда оставался профессором для своих учеников, но этой ночью все смешалось в доме, в мире, в морали Кэрроу. Она смотрела на плотного мужчину, силящегося произнести последние слова, наставления, может быть даже проклятья - Драгович больше не смотрел на Пожирателя Смерти, теперь все его внимание принадлежало Алекто, - и не видела в нем того, кто учил ее магии долгие годы в Дурмстранге. Она смотрела на рыхлого, жалкого, понимающего все отчаяние своего положения мужчину, и видела в нем чужака.
Видела того, кому необходимо вынести приговор.
- Предал возложенное на него доверие. В этом и есть его главная ошибка. Он предатель.
Голос Алекто холоден. Непреклонен. Но вот лицо Драговича начинает полыхать: он заливается краской и пытается не просто сказать ей что-то, а буквально кричит в тщетной попытке донести нечто важное до своей бывшей студентки. Отчаившись, превозмогая боль в раненной руке, профессор кидается ближе к Кэрроу, но запинается о выступ цветастого ковра, с глухим звуком падает на пол, но не отступает. Тянется испачканной в крови рукой к Алекто, хватается короткими пальцами за край ее мантии, тянет на себя, и так пучит глаза, что они вот-вот выпадут из глазниц.
- Наказание за предательство... - Кэрроу осекается, вырывая подол мантии из рук Драговича. Отступает к стене, чтобы он вновь не дотянулся до нее, и продолжает наставлять на несчастного кончик палочки, хотя в таком виде профессор едва ли представлял опасность. Скорее был жалким. Настолько, что Алекто вновь возвращается взглядом к Долохову в поисках его поддержки. - Наказание за предательство - смерть.
Все верно, наставник?

Лекции Драговича были наполнены тишиной. Уверенный голос профессора настолько заполнял собой весь зал, что никто из студентов не смел нарушить эту почтительную атмосферу преклонения перед его опытом и знаниями. Алекто внимала, запоминала, тщательно конспектировала, сидя за одной из первых парт. Она, как и любая старательная ученица, тщетно желала одобрения своих талантов. Тщеславно ожидала внимания непосредственно ее персоне. Но учеников Дурмстранга сотни, а профессоров значительно меньше. Драгович так и остался на недосягаемой высоте опыта и талантов.
Но только не сегодня.
Только не этим вечером, перечеркнувшим собой все.
Алекто наслаждалась: было что-то абсолютно неправильное в том, что такой человек, как Драгович, чья персона наводила священный ужас на сотни студентов, сейчас предстал жалким и слабым созданием. Он корчился от боли, ползал по испачканному кровью ковру, силился разжалобить Алекто на сочувствие своим взглядом, полным отчаянной мольбы. Кэрроу не отводила глаз, она смотрела: хотела впитать и оставить в памяти этот момент, когда сильный становится слабым. Когда авторитет для одних, в кругу других без промедления становится на колени. Когда ее собственный профессор подчиняется, прогибаясь под властью более сильного и безжалостного - под властью Долохова. Эта картина стоила того, чтобы запечатлеть ее в памяти на долгие годы.
Уважение к профессору теряется вмиг. Его слабость отвратительна, и Алекто сама того не ведая, начинает смотреть на Драговича с отвращением. Он мерзок ей. Будто личинка, паук, насекомое. Хочется поскорее раздавить, чтобы не мозолил глаза. Сейчас, как никогда прежде, Алекто особенно остро понимает, насколько прав был Долохов. Насколько совпадают их взгляды, мысли, стремления. Насколько они оба беспринципны, когда дело касается очищения магического общество от предателей.
Она внимает словам Антонина; признаться, она погружена в его голос, исторгающий смертельные слова настолько, что весь мир за пределами комнаты будто прекратил свое существование. Были только она и Долохов - главные герои сцены, а все прочее - атрибуты, не больше. Реквизит для пьесы, в конце которой Алекто выучит еще один урок. Возможно, самый важный.

Все портит она - женщина, появляющаяся в дверях. И хоть Антонин не выражает ни малейшей заинтересованности в прибывшей даме, но Алекто не провести. Она - Милена Драгович - значима как для стоящего на коленях профессора, так и для Антонина. И пусть шкала этой значимости вот-вот канет в лету, это не отменяет ее значения здесь и сейчас. Попросту говоря, Кэрроу едва заметно хмурит брови, оглядывая ту, что украла внимание Долохова. Заполучила то, что Кэрроу хотела бы иметь безраздельно.
На этом единственная капля сочувствия к женщине испепеляется под тяжестью взгляда юной Кэрроу.
Но главным все еще остается Драгович: Алекто поднимает чужую волшебную палочку, нацеливает ее на профессора, в чьих глазах не перестает теплиться надежда - в самом деле, сколько можно потворствовать собственной наивности. Юное тело девицы напрягается, тонкие пальцы, сжимающие древко, белеют. Здесь и сейчас, так ведь? Проверка ее решимости. Ее талантов. Ее жестокости. Кэрроу медлит, но не оттого, что сомневается, а потому что хочет прочувствовать момент перед первым убийством. Понять, хочет ли этого она или этого хочет Долохов. Напряжение растет, комната наполняется душным ожиданием, а Кэрроу все еще не может почувствовать. Проникнуться. Захотеть.
Мысленно подбирая заклинание для убийства Кэрроу понимает: ей все равно. Убийство Драговича не то, что принесет ей удовольствие, но и не то, что разобьет ей сердце. Ей попросту безразлична его судьба, так стоит ли оно того? Должно ли все произойти именно так?
Алекто хотела было вновь обратиться взглядом к Долохову, найти в нем поддержку и опору, но кое-что внезапно прерывает уединение учителя и ученицы - реквизит приходит в действие, обретает собственную волю. Госпожа Милена Драгович срывается с места внезапно и с той поспешностью, какой могли бы позавидовать дамы моложе ее вдвое. Разумно рассудив, что после убийства мужа она едва ли разделит пир победы с убийцами, женщина приняла единственно верное в данных условиях решение - бежать.
Мгновение, и пестрое платье дамы скрылось в темноте коридора, а сразу же после послышался скрип настежь открытой двери.
- Я справлюсь, - Алекто находится быстрее, чем успевает прозвучать первое ругательство в сторону убежавшей мадам. Кэрроу передает палочку Милены в руки наставника, а сама кидается к двери, навстречу неизвестности и непроглядной ночной темноте.

Справится, как же. Всю самонадеянность своего решения Кэрроу понимает, едва выходит за порог дома. Темень стоит такая, что светловолосая девица едва способна разглядеть свет ближайших домов, теряющийся за плотной изгородью небольшой рощи. До соседей бежать не меньше мили - это и может их спасти.
Зажигать свет палочкой - Алекто извлекает из кармана палочку Драговича, - значит привлечь лишнее внимание. Но без света придется двигаться исключительно на звук. Кэрроу выбирает второе: смело шагает в сторону шелестящего звука, жадно ловит каждое мимолетное движение, трепыхание воздуха и отрывки сбившегося дыхания. Алекто следует за жертвой на слух, крадясь по темноте, подобно хищному зверю. Это было бы даже забавно, если бы столь многое не стояло на кону.
Светловолосая превращается в слух, аккуратно ступая по влажной после недавнего дождя земле. Стоило осмотреться до того, как они зашли в дом, потому что сейчас Кэрроу лишь смутно предполагала, насколько отдалилась от дома и как глубоко зашла в кленовую рощу, отделяющую дом Драговича от ближайших соседей.
Милена была не так уж глупа: тоже затаилась, прислушиваясь к темноте. Наверняка, даже осмелела, поняв, что преследует ее юная девица, а не Долохов. Госпожа Драгович недооценивала соперницу. Они все ее недооценивали.
Туфли Кэрроу оставляют следы на влажной земле; куда хуже - каждый шаг отзывается звуком. Она шагает вглубь, сквозь деревья, абсолютно невидимо в едва уловимом свете звезд на ночном небе, но, к сожалению, слышима. Милена выжидает и, когда Алекто оказывается рядом, набрасывается на нее, сбивая с ног.
Наследница чистокровного рода лопатками ударяется о холодную твердую землю, а сверху набрасывается Милена, желая вырвать из рук волшебницы палочку, но Алекто вцепилась в нее с такой силой, что на ладони остаются кровавые следы. Тут же завязывается потасовка, не имеющая ничего общего с образом дам из высшего общества, и главное, что спасает их обеих от позора - все еще царствующая темнота. Кэрроу действует на ощупь и внезапно понимает, что вовсе не слаба в этой схватке. То ли Милена запыхалась от внезапного побега, то ли неминуемая смерть мужа выбила ее из колеи, но хватка волшебницы уступает, она все тяжелее дышит, все более жалостливые вскрики срываются с ее уст. Быть может, это подействовало бы на мужчин, испытывающих слабость перед ее увядающей, но все же красотой. Юную Кэрроу это только раззадоривает: пуговицы с ее мании слетели в сторону, острые коленки погрязли во влажной земле, идеально уложенные волосы растрепались, а взгляд - если бы только кто-то мог видеть ее взгляд, полный ненависти и жестокости. Алекто и сама  не могла ответить, отчего испытывала столько злости к этой женщине, которую видела впервые, но абсолютно четко осознала, что желает ей смерти. Хочет выдрать из Милены жизнь, оставив ее увядающее, распростертое и измученное тело на сырой земле.
Мгновение потери бдительности дорого ей обошлось: Милена выкручивает руку Кэрроу все еще сжимающую волшебную палочку и хрипло шепчет заклинание - искра ударяет в бок студентки Дурмстранга. Перехватывает дыхание от боли. Кэрроу издает жалобный вскрик и хватается за бок - чувствует под пальцами разорванную ткань платья и теплую кровь, вязкой теплотой измазавшую пальцы. Внезапно приходит осознание: это все не шутки. Не урок. Не тренировка, когда в любой момент можно все остановить. Это происходит по-настоящему, и исход схватки - не больше и не меньше - смерть одной из них. А рука Кэрроу дрожит от боли.
Она едва подавляет в себе желание застонать. Нет, никаких звуков. Никакого шума. Пока Милена не кинулась на нее вновь, Алекто отползает назад: камни царапают ее холеную кожу, дорогое платье безвозвратно испорчено, где-то вдалеке раздается гром, предвещая дождь, снова.
Кэрроу вскидывает волшебную палочку резко, собрав воедино все силы, произносит заклинание и почти наугад направляет искру заклинания - смертельного, чтобы наверняка. Милена издает приглушенный хрип, и тело ее грузно падает в грязь.
Тишина. Смерть. Схватка выиграна.
Тело Алекто пронзает дрожь ликования. Ее всю трясет, буквально, с силой. Не сразу она соображает, что это вовсе не от радости победы, а от кровоточащей раны. Хочется съежится клубком и остаться на этом самом месте, если не навсегда, то хотя бы до утра. До того, как Антонин найдет ее.
Но нельзя. Боль туманит разум светловолосой волшебницы, дрожащей рукой она направляет палочку, - все еще не свою, - на раненный бок и произносит залечивающее заклинание. Боль туманит. Не позволяет сосредоточиться, да и целебные чары никогда не были в списке ее талантов. Заклинание действует, но плохо. Кровь перестает идти, а боль заметно притупляется. Кэрроу даже поднимается на ноги и, слегка пошатываясь, направляется обратно к дому.

Свет прихожей кажется слишком ярким, ослепляющим. Следом наваливается усталость, будто она отсутствовала несколько часов, отчаянно нападая и сражаясь. На пути в кабинет Алекто бросает взгляд на свое отражение в зеркале: растрепанная, измазанная в грязи и крови - Кэрроу будто смотрит не на себя. Не узнает в отражении холеную девицу из чистокровного знатного рода.
Перед тем, как возникнуть в дверях кабинета - как раз на том месте, где до этого стояла Милена, - Кэрроу запахивает мантию, чтобы скрыть рану. Не хочет показывать свою слабость ни Долохову, ни Драговичу, если тот еще жив.
- Все кончено, - кратко рапортует она.
По ее виду, столь контрастному от того, какой был, сразу ясно - если Кэрроу вернулась, то госпожа Драгович точно мертва.

Отредактировано Alecto Carrow (2 ноября, 2018г. 23:22)