Крик Эйлинед - требование, древнее как сама смерть - подстегивает, звучит обещанием.
Мощные челюсти лязгают в дюйме от горла соперника, мускулистое поджарое тело напряжено, натянуто как струна, когда звери снова сшибаются грудью. Серый теснит, наваливается всей массой, и второй волк прогибается, припадая на передние лапы, подставляя загривок, покрытый густой шерстью.
Клыки Серого впиваются в подставленное плечо, в его горле рождается торжествующее рычание и он дергается вперед, одним плавным, длинным броском, но вопреки ожиданию соперник не валится на бок, а выдерживает этот натиск, подается навстречу, не обращая внимания на глубже впивающиеся в плечо клыки, щерится.
Слишком поздно Серый понимает, что это была уловка - и в этот же момент Родерик вцепляется ему в брюхо под левой лапой. Горячая кровь, смешанная с подшерстком, выплескивается, окрашивает морду второго волка в алое, но он сжимает челюсть еще крепче, мотает головой, раздирая плоть. С сухим треском рвется сухожилие. Серый скулит, выпуская плечо противника, пытается отпрянуть, но тщетно - пасть, вгрызающаяся в его брюхо, не разжимает клыков.
Родерик вскидывается, уворачивается от челюстей Серого, валит его на пол собственным весом.
Отпускает, лишь когда начинает захлебываться, задыхаться от чужой шерсти и крови.
Отскакивает, заходит сбоку. Укус на плече глубокий, но ни один мускул не задет, а азарт охоты уничтожает даже намек на боль.
В зрачках Серого отражается полураскрытая дверца печи, огонь, жадно потчующийся своей хозяйкой и мучительницей. Он облизывается, встает, покачнувшись, низко свесив голову, низко, утробно рычит. Пол под ним скользкий от крови, льющейся из рваной раны на брюхе.
Родерик втягивает запах этой крови, его верхняя губа ползет вверх, когти передних лап стучат по полу, когда он переступает, шаг за шагом обходя Серого.
Тот наблюдает, не двигаясь с места, низко опустив голову - массивный, матерый зверь готов к атаке, но когда второй волк прыгает, Серого подводит реакция.
Волки снова катятся по полу, задевают печь, выплевывающую угли и золу.
Серый сопротивляется, уже не просто защищая территорию от чужака, но спасая свою жизнь - только он всего лишь анимаг, его сознание разделено между волком и человеком, в то время как в Родерике не больше от человека, чем в любом хищном звере.
Инстинкт и жажда убийства берут верх - челюсть второго волка смыкается на горле Серого. Тот тонко скулит, но скулеж прерывается хрипом, переходящим в бульканье, когда разорванное горло расходится будто слишком яркая улыбка.
Его лапы подрагивают, он снова пытается встать, заливая все вокруг себя кровью, но второй волк снова опрокидывает его на пол, пригвождает передними лапами и, опустив морду к самому горлу Серого, начинает шумно лакать кровь, толчками выплескивающуюся из смертельной раны.
А затем поднимает голову, находит взглядом - осмысленным, почти человеческим - Эйлинед, переступает с лапы на лапу.
Широкий язык проходится вокруг пасти, частично смывая кровь, верхняя губа снова идет морщинами.
Волк рычит, но в этом рычании нет угрозы - это приглашение разделить чужую смерть, разделить безграничную свободу, которую сулит будущее.

Оставляя позади и хижину, пропахшую дымом, и огороженный частоколом пятачок расчищенной земли посреди леса, волк следует за приглашением.
Вой набирает силу, наполняется смыслом, и он присоединяет свой голос к ее. Вой стремится к холодным звездам, отражается от снежных шапок высоких деревьев, теряется в морозном небе, чтобы вскоре вернуться эхом, затерять в тайге.
Мелкое зверье слышит этот дуэт и спешит попрятаться, чуя в нем не голод, но другую страсть - страсть к убийству, которую невозможно удовлетворить.
Голода волк не чувствует - горячая кровь Серого застыла на его морде и груди, осела в подшерстке, насытила его.
Ни голода, ни страха - это его мир.
Для того, кто назван Родериком, волк не является ни чужаком, ни незнакомцем. В отличие от того, слабого и трусливого, Родерик не чувствует различия между собой и зверем, не знает его.
Волчица скользит между деревьями, в прыжке взметает снег. Ее длинное гибкое тело почти стелется над сугробом, будто она летит, и ее запах, оставшийся на его морде, кидает его в погоню.
Это не пляска смерти, напротив - даже такие, как Эйлинед и Родерик, знают о вечном круговороте жизни, и даже они, существующие лишь для убийства, долгое время запертые, бесправные и неслышимые, подчиняются зову естества.
Бег через ночной лес не похож на погоню, это игра, игра для тех, кто знает - нет в лесу никого, кто сравнился бы с ними по силе. Старые хозяева леса мертвы, лес теперь принадлежит паре волков, которым так же комфортно в волчьем обличии, как и в человеческом.
И они оглядывают, обходят свое владение.
Где-то там, впереди, на старой военной базе спят охотники, пока не знающие, что еще до рассвета роли переменятся - и волчьи следы в глубоком снегу петляют, кружат меж деревьев, застывают настом под морозом.
Прыжок за прыжком, они удаляются от заимки, ведомые сладким нашептыванием леса - существа дикого мира.
Волк то догоняет, то отстает. Тычется в бок волчицы вытянутой мордой, втягивая ее запах, и снова дает ей вырваться, отбежать, чтобы снова догнать.
Толкает плечом, перепрыгивает через нее, снова щелкает зубами у незащищенного бока, припадает на передние лапы, почти ложась в снег. Ни мгновение опускает морду в сугроб, кусает снег, тут же тающий в горячей волчьей пасти, и снова прыжок.
Две пары волчьих следов ведут от заимки еще дальше в лес, прерываясь, и волки увлечены своей игрой, и ночь, и лес принадлежат им по праву сильнейших.

Они вваливаются в дверь - две низкие тени, соткавшиеся на пороге будто из воздуха.
Внутри жарко натоплено - раскаленные металлические печи посреди комнаты жарят на полную, подпитываясь соляркой. Вокруг, за длинным столом, сидят люди - куртки в защитной окраске сняты, свитера скинуты в одну кучу. На столе громоздятся пустые бутылки, полуфабрикаты в контейнерах, консервы. В казарме стоит густой дух пустого пьяного бахвальства.
- Блядь! - вскрикивает кто-то, кто достаточно трезв, чтобы разглядеть, что пришло в открытую дверь. - Волки!..
Эти люди днем потеряли вторую группу - но еще не поняли, что это значит. Они не знают, с кем могут столкнуться в глубине леса, не знают, что смерть может прийти к ним даже сюда, в тепло и свет.
Смерть - это что-то холодное, темное, оставшееся за границей освещенного периметра, отпугнутое собаками...
Это ложь.
Смерть уже здесь.
Еще один охотник вскакивает. Над его защитной окраски штанами - пивное пузо, из-под тельняшки в расстегнутой рубашке виднеются синие края татуировки. Он тянется к сложенному на пустой металлической койке оружию, почти успевает схватиться за автомат, когда крупный черный волк одним прыжком оказывается рядом, смыкает мощные челюсти на кисти.
Мужик пронзительно вопит, к его крику присоединяются другие - кто-то матерится, кто-то выкрикивает приказы закрыть дверь, кто-то раз за разом повторяет одно и то же имя.
Волк сжимает зубы, раздается звонкий хруст, охотник оседает на пол. Пальцы его свободной руки, которой он пытается оттолкнуть волка, оказываются в волчьей пасти, кобура с оружием забыта на ремне под брюхом. Волк снова клацает челюстями, отхватывает сразу два пальца, трясет головой, тянет и наконец разжимает зубы.
Побледневший охотник, заливая себя и все вокруг кровью, падает назвничь, прижимая к груди измочаленную, изгрызенную руку. Волк прыгает ему на грудь - одно быстрое движение морды и горло охотника разевается алой улыбкой.
Волк оборачивается. Глухое рычание рождается в его горле, вырывается на свободу, разом перекрывая гвалт и вопли.
Волчица расправляется с другим.

Никто практически не успевает применить оружие, даже те, кто вспоминают о нем. Слишком поздно. Слишком не готовы были глупцы к смене ролей, не ждали, привыкшие нести смерть, что она явится за ними сама, обойдет охрану, заставит трусливо заткнуться собак, появится на пороге.
Не ждали, что тайга может быть смертельно опасной и для них.

Все кончается быстро. Хищные тени крупнее и сильнее обычных волков, умнее и смертоноснее. Их нельзя ни запугать, ни обмануть. Все свидетели появления в сибирской тайге гостей из Англии уничтожены. Когда упавший вертолет найдут, они еще долго будут числиться в пропавших, а затем Министерство Внутренних Дел выдохнет с облегчением, когда Великобритания не заявит о пропаже на территории этого огромного государства двух своих граждан ни через месяц, ни через год.

Собаки примолкли, слыша редкие выстрелы, зная, чуя, что происходит в казарме. Вольеры кажутся пустыми, необитаемыми.
Оставляя кровавые следы, волк выходит на крыльцо, спускается на утоптанную площадку перед казармой, поднимает голову.
В этом вое есть утверждение своей власти над лесом, и когда он замолкает, то прислушивается, дыбя шерсть на загривке, низко опустив голову, готовый метнуться вперед, раздайся новый вызов, оспаривающий его право - но никто не отзывается.
Опрокидывая волчицу в снег толчком, он пристраивается сзади, едва она поднимется, вцепляется зубами в холку, скребет передними лапами по бокам.

Им надо убираться отсюда, думает Лестрейндж, который чувствует себя так, будто сбылись все его худшие опасения сразу. Им надо убираться отсюда - из этой избы, этого леса, этой страны. Возвращаться в Англию, где все куда понятнее, где он может хоть что-то контролировать.
Дверь в избу нараспашку и мороз не выстудил помещение лишь потому, что печка всю ночь давала немного тепла.
Лестрейндж приходит к выводу, что он знает, кто - что? - оставило дверь открытой.
Нам надо убираться отсюда, думает он. Пока не случилось еще что-нибудь.
Что-нибудь еще хуже, хотя куда уж хуже. Он так долго не мог овладеть навыком анимагии, подсознательно не желая встречаться с этим животным своим началом - и вот пожалуйста, мало ему снов от зелья шамана, так теперь еще и волки. Старался держаться подальше от Вэнс, наученный горьким опытом сближения с другими женщинами - март был щедр на такой опыт - и теперь они уже два утра подряд просыпаются рядом, разделив ночь, наготу и драккл знает, что еще.
Смерти. Много смертей.
Нам нужно убираться отсюда, хочет сказать Лестрейндж.
- Снейп наверняка может сварить что-то, что уберет шрам. Это же всего лишь маггловский револьвер, а не зачарованная сталь или огненное проклятие, - говорит он вместо этого.
После сказанного ему вовсе становится не до разговоров - это вообще не его дело, как Вэнс поступать с ее шрамами, что прятать под свитерами, и даже Лестрейндж понимает, что заходит за флажки.
- Давай заберем книгу и уберемся отсюда, - подытоживает он.

Крышка погреба поддается не сразу. Ржавые петли скрипят, нехотя подчиняясь рывкам и раскачиваниям, ржа рыжими хлопьями осыпается на древние доски.
Дергая за кольцо, Лестрейндж уже не чувствует холода - и снова снимает пальто, вытирая вспотевшие и покрытые ржавчиной ладони о штаны. Магия не действует на крышку, ни алохомора, ни бомбарда - но он не особенно удивлен: здесь все пропитано совсем другой, чужой ему магией, частью которой он, однако, был этой ночью. Сейчас ему пригодилась бы уверенность в собственных силах, от которой ему остались лишь смутные воспоминания, пронизанные по-настоящему шокирующими моментами, но необходимость открыть погреб, прилагаемые усилия прочищают мозги, заставляют выбросить из головы лишние мысли.
И когда крышка распахивается, открывая зев погреба, из которого тянет сыростью и прахом, Лестрейндж уже решает для себя: возвращение в Англию все исправит.
Все вернется на круги своя, стоит только им оказаться в Англии.
Деревянные ступени ведут вниз, блестя в слабом свете, попадающем в избу через раскрытую дверь и окна. Они покрыты влагой, но не льдом, и это уже заставляет Рабастана занервничать: что скрывается в погребе, почему ведьма говорила, что им ни за что не заполучить книгу?
Валяющийся на полу нож - все тот же, с выщербленным об кости абасы клинком, Лестрейндж меряет задумчивым взглядом. Он, разумеется, не какой-то маггл, чтобы предпочесть нож магии, но пока магия ему была плохой помощницей в этом путешествии. 
Так и не решив, что будет разумнее, он первым ныряет в погреб, но, спустившись на пару ступеней, вынужден остановиться: его окружает настолько плотная тьма, что он не видит даже раскрытого проема в полу, из которого только что спустился. Не видит ничего - и ему кажется, что ничего не существует кроме той ступени, на которой он стоит, и нет пути ни вперед, ни назад, и если он сделает еще хотя бы шаг, его поглотит эта тьма, как уже поглотила многих. Как, возможно, поглотила деда Эммалайн.
- Вэнс, - зовет он, стоя на месте, не уверенный даже, что она его услышит.

От замершей рядом Вэнс расползаются ощутимые волны ужаса. Лестрейндж сглатывает, прекрасно понимая, что его пугает не эти змеиные повадки, а напоминание о том, что ждет его в Лондоне.
Чего хочет от них это существо, ему неясно - и он, будто завороженный, разглядывает огромные кольца, занимающие площадь намного большую, чем вся поляна, на которой стоит изба.
Так вот кто охраняет книгу. Так вот почему ведьма смеялась и уверяла, что им ее не получить.
Лестрейндж стискивает свою палочку, слыша, как змей повторяет имя Эммалайн, как упоминает ключ.
Если у Вэнс и есть ключ, она его успешно скрывала - и продолжает скрывать.
Однако - не иначе, как от стресса он начинает соображать намного лучше, чем раньше - два и два сложить несложно: он вспоминает, как она показывала ему цветок на медальоне оставшемся от деда. Такой же, как заметила в бане.
Цветок, ключ и Оливер Десмонд Вэнс - таких совпадений не бывает.
- У нас есть ключ, - громко говорит он, привлекая к себе немигающий взгляд. Змей поворачивается, кольца закручиваются туже, и от звука, с которым чешуя скребет о стены погреба, у Лестрейнджа идет мороз по коже.
Он расстегивает рубашку, отбрасывает шарф за плечо. Волшебная палочка только мешает, но прямо сейчас он не может убрать ее в ножны, даже не возлагая на нее особенных надежд, если эта гигантская змея решит, что переговоры зашли в тупик.
- Есть цветок, - повторяет он, глядя вниз, на свои ребра, на тонкий шрам, идущий почти по центру, идущий от горла и теряющийся на животе. Первый раз его вскрыла Грегорович. Второй раз он позволил это сделать Эммалайн. Теперь, наверное, его очередь.
Слабое Секо рассекает кожу - это не больно, адреналин исправно делает свою работу. Он, разумеется, немного промахивается, но это не принципиально, потому что ему и не нужен большой разрез.
Эванеско убирая кровь, он замечает в свете неяркого люмоса тусклый отблеск серебра.
- Ключ тут. Мы принесли ключ с собой.
Огромная змеиная голова качается напротив. Вблизи от змея пахнет самим погребов - вот откуда был этот запах.
Змей высовывает язык, раздвоенный на конце, и Лестрейндж, понимая, что последует за этим, не без труда находит в себе силы подавить первую реакцию - отпрянуть, ударить.
Тонкий язык быстро касается серебряной заплатки, задевает край раны, втягивается в пасть. Змей шипит, принимается раскачиваться.
- Ты ее ключсссс, - раздается тот же голос.
Лестрейндж не спорит - он готов согласиться много с чем прямо сейчас.
Наскоро латает себя, запахивает рубашку, чувствуя, как она липнет к выступившему на спине холодному поту.
- Она пришла за книгой, - говорит он, готовый в разному.
Нащупывает в темноте ледяные пальцы Вэнс, сжимает - ну же, у них есть ключ. Они наследники и у них есть ключ.
- Кто ты? - спрашивает, как будто имеет на это право, быстрее, чем успевает подумать, а можно ли спрашивать.

Лестрейндж тоже немного разочарован. Он хочет золота, много золота.
Золото способно заставлять других забывать клятвы и застарелые обиды, вопрос лишь в цене, и он уверен, что, достигни его авантюра со сделкой со Скримджером успеха, ему пригодится золото, чтобы устроиться за пределами Англии.
Однако по здравому размышлению Лстрейндж приходит к мысли, что Эммалайн права, отказываясь - никто не предлагает много золота просто так, а от мыслей, что может потребовать в обмен Великий Полоз, ему не по себе в этом погребе.
Куда больше ему нравится предложение уйти и, бросив взгляд на Вэнс и убедившись, что она забрала книгу и, кажется, старую походную сумку, Лестрейндж ищет колодец.
Колодец ему не нравится. Колодец прямо-таки внушает отвращение. Таких колодцев не должно быть на свете - как не должно быть Великих Полозов, абасы и тех двоих, что развлекаются, стоит им с Вэнс уснуть.
Вообще, у Рабастана обширных список того, чего не должно быть - этот список бессменно возглавляет его собтсвенный брат последние лет двадцать - и внести туда еще пару пунктов совсем не сложно. Этим он и занимается. пока идет к колодцу, протискиваясь мимо змеиного тела.
Змей двигается, кольца толщиной в тело взрослого человека, медленно увеличиваются, где-то там, за пределами видимости, кончик хвоста задевает стены.
Лестрейндж останавливается на самом краю колодца, смотрит под ноги. колодец будто полон ночью, только в этой ночи нет ни звезд, ни отблеска луны. Нет ничего, кроме темноты.
- Что значит "колодец помнит..."
Он не успевает договорить. Раскрутившись, одно из колец змеиного тела падает рядом с ним, земляной край колодца осыпается и тяжелые ботинки Лестрейнджа скользят по краю.
Он еще хватается за воздух, рванувшись назад, но змей снова бьет об землю, и Лестрейндж окончательно соскальзывает в колодец, сжимая в кулаке волшебную палочку и рюкзак со драгоценной шкурой.

Набирает побольше воздуха перед тем, как уйти с головой в эту маслянистую тьму - чувствует нечто, похожее на слабый удар Круциатусом, а затем болезненно приземляется на затянутое чехлом широкое кресло, у которого от удара подламываются ножки.

Он почти собрался вставать - падение сквозь колодец располагает к тому, чтобы дать себе небольшую передышку, отрефлексировать наиболее безопасные воспоминания, полежать, наконец, в покое, даром, что скособоченное кресло упирается ему в ребра - но не успел, и на него приземляется едва не кубарем Эммалайн. Ее локоть бьет его в солнечное сплетение, второй - много ниже, и на ее приветствие он только выдыхает сквозь зубы молчаливую просьбу слезть.
К счастью, Эммалайн колдомедик от Мерлина и добивать его не собирается.

Пока он занят тем, что выясняет, все ли с ним в порядке - их сдвоенный с Вэнс вес окончательно развалил кресло и у Рабастана плохие предчувствия в отношении своей спины - Эммалайн уже вполне освоилась в кабинете и это его немного удивляет: обычно она осторожна, очень осторожна.
Впрочем, загадка оказывается простой - это место ей знакомо.
Он поднимается, гадая, не стоит ли на всякий случай извиниться за поломанное кресло, тоже оглядывается, а когда возвращает внимание Вэнс, то натыкается взглядом на колдо - саму Эммалайн лет этак тридцать назад. Очень довольную. Смеющуюся. С леденцом.
Он не уверен, что видел ее такой - ну разве что очень давно. Тогда, когда, как она сказала недавно, Эван еще был жив и все было правильно.
- Да. Это ты. Я бы узнал.
Он в самом деле узнал бы - он узнал ее в Мунго после четырнадцати лет, узнал бы и на этой колдографии.
Забирая колдо из рук Вэнс, Лестрейндж разглядывает его, осторожно держа за края рамки.
Смеющаяся девчонка машет леденцом.
Усталая женщина тепло ему улыбается, называя этот дом своим.
Они в Англии.
Мерлин, в Англии.
- Где они? - спрашивает он, имея в виду родителей. Кажется, у нее были сложные отношения с семьей - и относительно недавно она просила его помощи в том, чтобы вломиться в этот дом. Эта мысль подсказывает ему другой вопрос.
- У них выставлены охранные чары? Они вызовут Аврорат? А если узнают, что это ты?
Он никак не может прийти ко мнению относительно этого кабинета - здесь все выглядит так, будто хозяин вот-вот вернется, выйдя на минуту - раскрытые книги на столе, хроноворот, будто забытый на подлокотнике другого кресла, ворох пергаментов - и в то же время слой пыль на сверх поверхностях утверждает обратное: здесь никого не было очень давно.

При упоминании горячей ванны и обеда он вскидывает голову, как хорошо дрессированный гиппогриф.
Это превосходит его самые смелые фантазии - и обед, и ванна, и наверняка здесь есть гостевая комната, матрас на кровати которой не походит на засохшие комья грязи в вонючем мешке из-под брюквы.
Мысль об отсутствии на столе брюквы заставляет его дышать чаще.
Ему, конечно, грех жаловаться - дом в Хакни-Уик это не мансарда в сторожке Литтл-Хэнглтона, и Яэль не фанат брюквы, но мысль вернуться к невесте его посещает и уходит. Она не будет волноваться, убеждает себя Лестрейндж. Она знает, что он может исчезать и исчезать на несколько дней, знает, что он вернется.
Просто позволит себе небольшой отдых. Не свалится ей на голову как есть - грязный, уставший, шокированный случившимся и нуждающийся не столько в сочувствии, сколько в покое. И наверняка ей будет намного легче, если он вернется с ответами - если будет знать, как вернуть Рудольфуса, оставив Хель с носом.
- Я думаю, мы можем задержаться здесь. Ненадолго.
Малодушное желание провести в доме Эммалайн неделю-другую Лестрейндж оставляет неозвученной: они не могут себе этого позволить. Лаборатория осталась без хозяев, и хотя домовику даны четкие указания заботиться о Бишоп, Мартелле и Сатклифф, Лестрейндж ответственный экспериментатор. Но сейчас он больше усталый, голодный и неверящий, что все позади, экспериментатор.
- Не помню, чтоб бывал у тебя дома. Ты всегда, даже летом, предпочитала встречаться в Косом. Странно, да? Даже в твоей маггловской квартире я был, но не здесь.
Воровато убедившись, что Вэнс отвлеклась, занятая домовиком, он большим пальцем вытягивает колдографию из-за стекла и, аккуратно согнув, прячет ее в задний карман штанов. Затем, как ни в чем не бывало, кладет рамку стеклом вниз и разворачивается.
- Сколько времени у меня есть до обеда? Я отдам указательный палец за горячую воду и мыло вместо очищающих чар.

Вэнс говорит о матери и Лестрейндж хмурится, не замечая этого. Что-то у него связано, прицеплено ржавым шариком к памяти, что-то, что бьет в ледяную стену Азкабана, за которой он оставил большую часть своих воспоминаний. Что-то про мать Эммалайн, и про кролика - с кроликом связана какая-то мерзкая история, а потом еще одна, еще более мерзкая.
Не важно. Все это не имеет значения.

Следом за Эммалайн он проходит по дому, будто затаившемуся с прибытием нежданных гостей и теперь понемногу смягчающемуся, узнающему хозяйку. Домовик периодически появляется перед ними, отчитываясь Вэнс о проделанном, и в его больших круглых глазах - восторг и обожание, схожие с теми, что Лестрейндж видит в глазах домовика, дождавшегося его и Рудольфуса на руинах Холла. Эта преданность кажется одновременно такой нелепой и такой трогательной, что он каждый раз отводит взгляд, чтобы не видеть ушастого урода.
Портрет деда кажется любопытнее. Удивленный, Лестрейндж кивает - он не ждал этого приглашения от портрета, и оборачивается еще раз, перед самым выходом, поправляя на плече лямку рюкзака.
Десмонд Оливер Вэнс подмигивает ему с холста - а затем его лицо снова принимает отсутствующее, дремлющее выражение.

Ему больше ничего не нужно. Сейчас кажется, что большего человеку нельзя и желать.
Залезая в горячую ванну - настолько горячую, что пар оседает на керамике, затягивает зеркало белой пеленой - Лестрейндж откидывает голову на бортик, закрывает глаза и тут же вздергивает себя, оглядывается.
Дракклова лже-Итон, вот о чем он думает, оказываясь в ванне - и это уничтожает большую часть удовольствия.
Впрочем, есть ведь существенное отличие.
Вэнс точно не придет к нему в ванну, думает Лестрейндж, сосредоточенно размазывая отпечаток окровавленной руки по влажному бортику.
Свежий разрез на ребрах напоминает о себе слабым жжением, и это даже кстати - это избавляет Лестрейнджа от мыслей, которым нет места как в его голове, так и в Британии.
Он вызывает эльфийку, и когда она появляется, приказывает ей принести бритвенный набор. Она выполняет приказ и Лестрейндж кивает на грязное маггловское шмотье, сваленное на полу ванной, перебивающее нежный запах мыла, веля избавиться от тряпок и достать для него приличную одежду.
Эльфийка едва не приплясывает от удовольствие, пищит что-то про нагретые перед камином полотенца, про то, что для нее большая честь служить молодому мистеру Лестрейнджу. Рабастан делает для себя мысленную пометку - выяснить, насколько сильно домовуха не в курсе, чем известен в широких кругах молодой мистер Лестрейндж, но все это лениво, почти против желания.
Вымывая из головы запах рыбы, дым стойбища, вонь сгорающей заживо Агафьи, он думает, что это все можно счесть закрытой главой - если бы не то жуткое, что скалится на него из воды, отражающей то его собственное лицо, то волчью морду.

После ванны его немного клонит в сон, но голод сильнее и, с помощью домовика, он находит путь к столовой. По дороге, натыкаясь взглядом на свое отражение в высоких полированных дверях, ведущих не то в музыкальный салон, не то еще куда-то, Лестрейндж даже останавливается, поправляет воротник рубашки, виднеющийся из отворотов мантии узел галстука, тщательно выровненные виски. Ему нравится то, что он видит - ему кажется, что впервые за четырнадцать лет он в самом деле видит себя, того, кому принадлежит это звучное, честолюбивое имя, Рабастан Родерик Лестрейндж.

В столовой пусто. Эльфийка накрыла на стол, и Лестрейндж мельком пересчитывает вилки, как будто ему снова двенадцать и мать учит его вести себя за столом. Выбрав место, он садится, трепя в руках салфетку - кремовая ткань чуть хрустит под пальцами, идеально подходя под декор столовой и эту мантию, подогнанную под него, и ужасно диссонируя с тем, как Лестрейндж себя ощущает.
Появление Вэнс, которое должно было бы заставить эту неловкость уйти, ее только умножает. Лестрейндж не сразу соображает, что нужно делать, поднимается на ноги с опозданием, которое его мать бы расстроило, но все же поднимается и поздравляет себя хотя бы с этим, когда за его спиной опрокидывается задетый поспешным вскакиванием стул. В полной тишине столовой этот звук разносится моментально, отражаясь от хрусталя фужеров, тяжелых подвесок люстры, серебряных, мать их, вилок.

- Да. И ты, - говорит он, а затем все же делает над собой усилие, поднимает стул и криво улыбается Вэнс. - В смысле, ты тоже выглядишь чудесно.
Она выглядит не просто чудесно - она выглядит так, как не выглядела даже когда они все принарядились, собираясь в Лестрейндж-Холл на его сорванную в итоге свадьбу. Видимо, дело в том, что сейчас она у себя дома и может позволить себе не копаться в спешно захваченных из квартиры вещах, не спешить, разрываясь между гардеробом и лабораторией.
Лестрейндж снова касается галстука. Галстук лишний, наверное? Галстуки больше подходят для деловых встреч и министерских приемов, а платье Эммалайн совсем другое - как это называется, мучительно вспоминает он. Вечернее? Нарядное? Для особых случаев?
Понимая, что его заносит - ну какие еще особые случаи? - Лестрейндж останавливает рефлексию, топчется на месте. Да, он опрокинул стул, но он еще помнит, что нельзя садиться, пока не села леди. Эммалайн сегодня его леди - на это прямо-тааки намекает фарфор и серебро на столе.
Эльфийка появляется в дальнем углу, торжественно управляя бодро летящими по воздуху накрытыми серебряными крышками блюдами. Волк обожрался ночью, но Лестрейндж уже снова проголодался, а обилие покрытых тарелок намекает, что хоть под одной из них наверняка не затаилась брюква.
- Спасибо за гостеприимство. Я начал забывать, что не всегда нужно убить кого-то, кто хочет убить тебя, чтобы получить хотя бы горячей воды, - пытается пошутить Рабастан, провожая взглядом эльфийку. Та занимается столом со сноровкой и явным удовольствием, как будто всю жизнь только этого дня и ждала. Лестрейндж хочет, чтоб она ушла. Он даже не уверен, что хочет, чтоб осталась Эммалайн - она выглядит очень непривычно в мантии вот такого покроя, а ему бы чего-то нормального, чтобы побыстрее избавиться от всех этих новых и будоражащих впечатлений.
- Ты еще не листала книгу? - спрашивает Лестрейндж, отчаянно пытаясь свернуть разговор в привычное им обоим русло. - Это то, что нам было нужно?
В компании жутковатого монстра, называющего себя Великим Полозом, ему было как-то не до выяснения, что за книгу бережет змей - зато теперь эта тема отлично помогает отвлечься от того, что он пытается понять, не было ли ошибкой задержаться здесь, соблазнившись обедом и ванной.

- Конечно, - он тоже поднимает бокал.
Они вернулись, это хороший повод выпить. Они многое сделали, чтобы вернуться, и Лестрейндж не уверен, что Эммалайн имеет в виду только возвращение в Англию.
Ковыряя кусок пастушьего пирога, истекающего жиром, он упорно не смотрит на Вэнс, но в какой-то момент это все же приходится сделать.
- Я хочу тебя кое о чем спросить. Кое о чем, что имеет отношение к возвращению. Только не нашему.
Лестрейндж не без труда подбирает слова, останавливается. Это важно, это драккл возьми, очень важно - если они в поисках способа обуздать Хель освободили нечто, что может принести проблем не меньше, то вроде как кнат цена их стараниям.
А ему кажется, что да - именно это они и сделали.
Там, у стойбища, на берегу, где шаман дал им умереть, чтобы отвести к моржу, который не был моржом, или даже раньше, когда выпили зелье, когда молчаливо приняли новость о том, что им нужно умереть, они сделали нечто такое, что теперь нельзя будет так просто забыть, и не столько из-за сбивающей с толку межличностной напряженности, сколько из-за того, что это никак не желает остаться в прошлом.
Одним глотком он допивает вино, требовательно машет в сторону эльфийки и так же расправляется со следующим бокалом. Он не собирается напиться, но ему нужно что-то что даст ему договорить - даст договорить вот это вот все в лицо Вэнс, которая, наверное, хочет слышать это ничуть не больше, чем он - хочет говорить.
- То, что произошло в стойбище племени Грегорович - это же инициация? Нас должны были провести куда-то, где был этот абасы... морж. Только провели не нас. Мы умерли, как нам и сказали, так? Те, кто убил абасы... Ты знаешь, кто это? Ты помнишь их? Почему они назвались нашими именами? Почему...
Он снова замолкает, снова требует вина, но на сей раз слова приходят быстрее, чем он успевает выпить.
- Почему они вернулись в лесу? Если ритуал был завершен в стойбище и нас разбудили и вывели из могилы, они не должны были вернуться. Их вообще больше не должно быть, если уж на то пошло! - договаривает он с внезапным раздражением, смотрит на Вэнс почти сердито, как будто это она виновата - но это, разумеется, не так, и глупо требовать ответов от нее.
Лестрейндж опускает ладонь на стол и вилка подскакивает на льняной скатерти.
- Роде... То существо все еще здесь. Я знаю. Я, блядь, чувствую. И чувствую ту, кто приходит с твоей стороны. Она же тоже здесь. Они оба здесь. Чего они ждут? Когда мы уснем? И что тогда? Я не могу его контролировать, вообще не могу. Он делает то, что хочет...
Лестрейндж осекается, мрачно переводит дух.
- Надеюсь, в этой книге есть рецепт и на этот случай.
Потому что он он не хочет, чтобы его место занял тот, другой. Да, с ним все становилось просто. Да, он мог куда больше, чем Лестрейндж - отдаленное, чужое воспоминание о том, как через его тело проходит магия, больше не привязанная, не стреноженная палочкой, тоже все еще здесь, и это прекрасно, это до сих пор заставляет его испытывать нечто сродни возбуждению, предвкушению восторга.
Но тот не имеет ничего общего с ним, с Лестрейнджем, кроме тела, которое они - быть может - вынуждены теперь делить. И ему необходимо знать, что по этому поводу думает Эммалайн - потому что это не та проблема, которую можно игнорировать. С тем, что можно игнорировать, они справятся. С этим... Лестрейндж сомневается.

Он согласно кивает на первые ее фразы, не собираясь спорить. К таким же выводам пришел и он, размышляя об этом - и даже это незначительное вроде бы совпадение в выводах с Вэнс его сейчас очень и очень радует: по крайней мере, если они пришли к одинаковым гипотезам, одна из этих гипотез обязана быть истинной. Он не свихнулся, не паникует на пустом месте - Вэнс
Да, они обе ему не нравятся, только вторая не нравится несколько больше, поэтому и в том, что он говорил, не было на нее ни намека.
Лучше бы это было нечто вроде Хель, потому что что делать с вышедшим из-под контроля собой, он не знает.
Между тем Эммалайн продолжает, и каждое ее слово нравится ему еще меньше предыдущего.
- Да, - снова кивает Лестрейндж. - Она хотела меня убить, а тебе предлагала остаться...
Он хмурится. В их с Вэнс версиях есть небольшие расхождения - несущественные, но достаточно показательные.
Еще он помнит, как это его взбесило, даже тогда, на границе сна. И как со да поднялось нечто.
Тот, другой?
Тот, кто решил, что убьет анимага, еще до того, как тот появился в избе и бросился за своим оберегом?
Собственничесвто не чуждо урожденному Лестрейнджу, иное было бы странно, но Рабастан считает себя достаточно здравомыслящим человеком, чтобы не руководствоватьс инстинктами. Может ли быть такое, что теперь эти инстинкты сформировались в то, с чем он теперь вынужден иметь дело?
Далекий от основных гипотез фрейдизма, Лестрейндж формулирует этот конфликт между Сверх-Я и Оно как может - но даже в таких топорных формулировках ему это не нравится.
Не нравится признавать, что от своего безумного брата он ушел меньше, чем думал - и отличается не так уж и сильно. К тому же, это не объясняет, почему то же самое происходит и с Вэнс - она-то Рудольфусу никак не родня.
Она спала с ним, неделикатно напоминает Розье и предлагает самостоятельно ответить на вопрос, кто из уже знакомых Рабастану ведьм в теле той, что сидит напротив, стал бы спать с его братом - Эммалайн или Эйлинед?
Ответ очевиден, и Лестрейндж мрачно велит Розье заткнуться.
- Если они выходят, когда нам угрожает опасность, то это многое объяснило бы. Шаман хотел нас убить после проведения ритуала, мы бы не вышли из кургана, если бы не убили его, так? И Агафья, - тщательно выговаривает он чужое имя, - тоже хотела нас убить. Меня убить. Разделить нас.
Ему нравится версия защитников - но не долго: в тех смутных и путаных воспоминаниях, что оставил ему другой, сохранилось и презрение к более слабому Рабастану, и желание полной свободы. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять - полная свобода для второго возможна только без Рабастана.
- Я не понимаю, как они уходят, - признается он. - И почему. В лесу мы не проводили никаких ритуалов изгнания, не возвращались, даже символически, с того света. Только потому, что уничтожили опасность, угрожавшую нам?
И что, думает он, так теперь всегда и будет? Стоит ему попасть в неприятности, как будет активизироваться тот? Если так, то Родерика ждет очень много работы, потому что неприятности у Рабастана не кончаются.
- Мы можем попросить Хель, - тихо говорит он якобы между прочим. - Она выполняет просьбы, так?

Если они и несут смерть, то, как считает Рабастан, несут ее заслуженно - даже те охотники на старой военной базе в лесу, по его мнению, заслужили то, что получили: отправились мерлин знает куда, не выставили никакой охраны, кроме собак, не были готовы к нападению. Все это, с точки зрения Рабастана, тоже причина, и он не осознает, что, фактически, в этом случае рано или поздно все попадают в его список заслуживающих смерти.
К словам Агафьи он отнесся куда менее серьезно - мало ли, что болтала лестная старуха - и сейчас жалеет об этом, потому что Вэнс явно считает, что там содержалась подсказка.
Он только помнит, как она уверяла их, что им не заполучить книгу - и одно это лучше всяких других причин заставляет его относиться к ее словам скептически: она ошибалась в этом, кто знает, в чем еще?
Но Эммалайн все же приходит к кое-каким выводам, и игнорировать их уже сложнее: даже сквозь тот туман, который ограждает от него воспоминания Родерика, Лестрейндж помнит, как был недоволен шаман, хотя получил голову.
- Сердце моржа дало им возможность проигнорировать отсылку обратно? - медленно, будто пробуя на вкус эту идею, уточняет Рабастан, прикидывая вероятность этого события. Вероятность, имеется - а потому версию он принимает. На данный момент это их единственная рабочая версия, чтобы не принять.
Согласен он и с другим - прежде чем обращаться к помощи Хель, стоит попытаться разобраться самостоятельно.

В гостиной эльфийка уже постаралась - развела в камине огонь, изгоняя из комнаты призраки отсутствия хозяев, пододвинула к дивану столик с вином и закусками, завела музыку. Расстаралась на славу, и Лестрейндж, покрутив головой, даже не смог понять, откуда раздаются звуки.
На требование принести книгу и шкуру эльфийка отреагировала горестным вздохом - не иначе, в этой гостиной поощрялось ничегонеделание.
Сдвинув на край стола бокалы и тарелки, Лестрейндж стелит шкуру. Ее высохшие края заворачиваются, мешают разглядеть рисунки, и ему приходится расставить наполненные вином бокалы и тарелки на углам их импровизированного свитка.
От шкуры сильно воняет, перебивая ароматы гостиной - воняет солью, кровью, еще чем-то тягучим вроде прогорклого жира.
Разглаживая шкуру, Рабастан разглядывает пиктограммы - рисунки в самом деле похожие на руны, но не являющиеся частью знакомых ему алфавитов. Находит он и ту, что спрятана по серебряной заплатой на его ребрах, находит и рисунки, срисованные с костей Грегорович. Его блокнот с зарисовками остался в лаборатории, но это не так уж важно - он узнает эту письменность. Что намного хуже, пиктограммы идут в сложной последовательности, то группами, то поодиночке, без какой либо видимой системы, и он наклоняется ближе, кастует Люмос над самой  картой и замечает эти тонкие, почти пунктирные линии: схематичные изображения человека и частей его тела вокруг пиктограмм: руки, ноги, торс - и голова.
Итак, в стойбище они получили карту - что же они получили у Агафьи? Инструкцию? Перевод?
Лестрейндж тянется за книгой, кладет ее прямо поверх шкуры и раскрывает на случайной странице.
Пиктограмма - одна из тех, что он виде на карте - нарисована прямо посередине листа, а на втором - текст, и написан он не по-английски.
Лестрейндж в сердцах хмурится, но вовремя себя останавливает - было бы слишком наивно ожидать, что в дебрях тайги их будет ждать книга, написанная по английски.
Или хотя бы по-французски.
- Книга точно связана со шкурой, посмотри, это явно те же руны, - листает он книгу, останавливаясь на каждом рисунке. - Но текст... Ты узнаешь язык? Может, в кабинете твоего деда есть книги на таком же языке?
Про деда Рабастан спрашивает не случайно - в конце концов, они явно обнаружили следы Оливера Десмонда Вэнса на заимке Агафьи.
- Или спросим у его портрета? В том числе, и что он делал в Сибири - я думал, он изучал орхидеи, теплолюбивые растения.

- Простите, сэр, - автоматически отвечает Лестрейндж, пялясь на портрет и чувствуя себя глупым мальчишкой. - Я плохо разбираюсь в орхидеях и сожалею, что недостаточно знаком с вашим вкладом в их изучение.
Травология не была в числе его любимых предметов, и, хотя он читал учебники целиком, включая мелкие сноски и главы для дополнительного чтения, острого интереса к орхидеям так и не обнаружил.
Волшебник с портрета - чем-то неуловимо напоминающий ему саму Вэнс, не то посадкой головы, не то внимательным взглядом - хмыкает, но под просьбой внучки уступает: помогать он им будет.
Когда Эммалайн выходит за указанной книгой, Лестрейнджу становится отчасти не по себе - портрет разглядывает его так, как будто знает что-то такое, что Рабастан хотел бы скрыть. Например, что ему куда комфортнее было в маггловских тряпках и куртке, чем в мантии, или что от того, как редко он теперь бреется, он порезался под подбородком и плохо залечил порез, который теперь саднит.
К тому же, Лестрейндж ждет беды от людей, которые ему подмигивают - даже если они всего лишь портреты.
Интересно, думает он, что дед Вэнс знает о произошедшем в Британии со дня его исчезновения.
- Давненько в этом доме не упоминалась фамилия Лестрейнджей, - начинает портрет, и Рабастан внутренне подбирается, глядя в лицо собеседнику, если так вообще можно сказать о рисунке. Началось, думает он - мантия, столовые приборы, нормальный ужин, все это ерунда.
Не то чтобы он уйдет, если какой-то портрет велит ему убираться, но хотелось бы обойтись без семейных драм.
- Хестер, мать Эммалайн, не любила говорить о вашем аресте - но до того фамилия Лестрейнджей в этом доме упоминалась.
Рабастан не уверен, что вкладывает старик с портрета в свои слова - одобрение или осуждение - поэтому на всякий случай молчит. Замолкает и портрет.
- Вы втянули мою внучку в неприятности, молодой человек? - спрашивает Десмонд Оливер Вэнс, когда Лестрейндж уже считает, что разговор исчерпал себя.
- Боюсь, что так. Сэр, - снова чувствуя себя на беседе со взрослым профессором, отвечает он.
Старик на портрете кивает.
- Тогда позаботьтесь о том, чтобы исправить это.
Легко сказать, думает Лестрейндж, но кивает. Сейчас ему особенно кажется, что он втянул Эммс в неприятности - его родственники, розыск Авроратом, похищение коллеги из Мунго, сотрудничество с беглыми преступниками, Долохов и его ритуалы, Хель, оборотни, дракклова Россия и эти недо-двойники на десерт. Чтобы исправить все это, ему не хватит и жизни, но вряд ли портрет хочет услышать именно такой ответ.
- Она мой лучший друг, сэр, - говорит Лестрейндж, но от того, как странно звучат его слова, не продолжает. Эта дурацкая попытка не то оправдаться, не то объясниться, кажется, не нравится ни ему, ни портрету, и старик Вэнс хмурится.

В таком настроении он и встречает вернувшуюся внучку.
Делая вид, будто к недовольству старика не имеет ни малейшего отношения, Лестрейндж рассматривает принесенный разговорник, пока портрет отчитывает Эммалайн, а затем берет принесенное перо и рисует первую попавшуюся руну со шкуры.
Ждет - но под его рисунком страница остается пустой.
Зато стоит ему перерисовать слово из книги, раскрытой на первых страницах, как разговорник тут же делится переводом.
- Неплохо! - вроде бы сообразив, как работает принесенный Эммалайн фолиант, Лестрейндж находит на схематичном изображении человека на шкуре область грудной клетки, а там - грубый рисунок руны, находит эту руну в книге Агафьи и останавливается перед целой главой текста на незнакомом языке. Применяя чары копирования, которые не раз пригождались в Хогвартсе и на стажировке, Лестрейндж успеха не добивается - магический разговорник не воспринимает скопированный с помощью магии текст, выдавая его же без намека на перевод.
- Или нет. Нам что, придется переписать всю книгу? - с удивлением спрашивает Лестрейндж.
Вообще, конечно, самодельная книга из скрепленных листов чего-то, что не похоже на пергамент, а больше напоминает кору дерева, вряд ли содержит слишком много текста - а еще ему, пожалуй, нравится, что появился предлог задержаться в доме Вэнс, подальше от проблем, которые требуют немедленного решения.
  - Разобьем главы пополам и будем переписывать посменно? - предлагает Рабастан, рассеянно листая берестяные страницы, кое-где покрытые пятнами и заломами, уничтожившими отдельные слова или даже целые строки.