Лестрейндж, который до сих пор с Острова если и выбирался, то исключительно в принятом в приличном обществе направлении на запад, от востока не в восторге - и не в последнюю очередь из-за холода, к которому, как ему казалось, он должен был привыкнуть за время своих вынужденных каникул на Северном море. Если английский апрель не балует погодой, то таймырский откровенно противопоказан людям: сколько бы согревающих чар Лестрейндж не накастовал на пальто, которым разжился, считая, что здраво оценивает предстоящую экспедицию, мороз все равно проникал сквозь слои английской шерсти, сквозь перчатки, под обмотанный несколько раз шарф, жаля и напоминая, что им тут не рады.
Неразговорчивый даже по меркам Рабастана проводник, с вида больше напоминающий тюк старых вонючих шкур - Лестрейндж может только предполагать, каких животных - ловко управляется с собачьей упряжкой, но по-английски едва объясняется: ровно настолько, чтобы ссадить их с Вэнс посреди практически безграничной ледяной пустыни, граничащей с морем, и махнуть рукой вперед, в сторону торчащего будто гнилой зуб, скалистого мыса.
Лестрейндж наконец-то понимает, почему сюда нельзя было аппарировать: никакого "сюда" не существует. Впереди, насколько хватает глаза, неровная, серо-фиолетовая пустошь.
С южной стороны на горизонте, на фоне розово-красного неба, резко выделяются волнистые темно-синие контуры гор материка, над их вершинами плывут красноватые и золотистые перистые облака. На переднем плане отражают поднимающимся солнцем узкие бурые полоски тундры - та жизнь, которая здесь возможна.
Сцепив руки, Лестрейндж и Вэнс бредут в сторону мыса, и с каждым шагом ропот волн становится все громче, пока не перестает восприниматься отдельно от пейзажа.

У подножия скалистого мыса, представляющего собой хаотическую груду нагроможденных одна на другую глыб серовато-бурого выветренного гнейса, неподвижным покровом лежит пригнанный ветром лед, а по другую сторону мыса принесенные течением льдины, сталкиваясь, издают певуче-жалобный звук. Слегка волнующееся огромное море отражает на своей стальной поверхности низко нависшие свинцово-серые облака, которые по мере приближения к бухте становятся фиолетовыми. На фоне этой картины совершенно теряются несколько чумов, притулившихся с наветренной стороны мыса. Невысокие фигурки, снующие между чумами, завидев приближающихся незнакомцев, останавливаются, бросив свои дела, развернувшись лицами к путешественникам, молча ждут, и вскоре Лестрейнджу начинает казаться, что все племя собралось на улице, чтобы встретить их с Эммалайн.

Никакого другого слова, за исключением термина "племя", ему в голову не приходит: они выглядят чужими и враждебными. То, что в Грегорович казалось экзотикой, здесь подавляет, становится уродством - лишь по отсутствию бород Рабастан может отличить женщин, которых здесь не меньше, чем мужчин, и которые не прячутся в чумах, от мужчин. И те, и другие - невысокие, коренастые, с большими головами и землистым цветом лица, - одеты в курчавые круглые шапки, меховые штаны и длинные верхние платья, лишь отдаленно напоминающие мантии. Лестрейндж в своем шерстяном пальто кажется не просто выше, но слабее, тоще, и его нервирует это видимое превосходство плотно сбитых, какое впечатление только усиливается из-за широких плотных одежд, ненцев.
Он на ходу стаскивает левую перчатку - пальцы тут же теряют чувствительность - стряхивает палочку в ладонь из крепления в рукаве и перекидывает ее в левую руку, но пока не проявляет агрессии.
Впрочем, их прибытие тоже встречается без открытого недовольства - окружающие круглые лица пусты и плоски. Их пропускают в центр, образованный расставленными неровным полукругом чумами, и Лестрейндж останавливается, не понимая, к кому обращаться, разглядывает ненцев с таким же пустым выражением лица, с которым они таращатся на него и на Эммалайн.
Вытаскивая из кармана вторую руку, сжатую в кулак, он не знает, принесет ли это результат, но это дейсвие приковывает внимание. Убедившись, что все эти люди смотрят на него, Лестрейндж медленно переворачивает руку ладонью вверх и разжимает кулак. Амулеты Марии Грегорович тускло блестят на черной кожаной перчатке.
Ненцы рассматривают украшения, а затем один из них - крупный по сравнению с соплеменниками мужчина - отделяется от созерцающей прибытие гостей из Британии публики и скрывается в самом большом чуме, из вершины которого завитками поднимается темно-серый дым.
Его нет долго, так долго, что Лестрейндж начинает чувствовать себя дураком, стоя вот так с протянутой рукой посреди дикарей, но мужчина выглядывает из-за мехового полотнища и машет рукой интернациональном приглашающим жестом.

- Да, - коротко отвечает он, как будто это в самом деле нужно.
И они входят.

- Рабастан, - повторяет он тот же ритуал, произнося имя. Глаза девчонки блестят в свете огня, больше похожие на смазанный жиром изюм в плоском каравае, и Лестрейндж еще внимательнее разглядывает все остальное убранство чума, гадая, сколько тут еще может притаиться обитателей. Остальные тюки не шевелятся, но это его ничуть не успокаивает. В чуме темно, но тепло - и Лестрейндж стягивает перчатки и шапку, приноравливается дышать ртом - здесь воняет, и он не хочет даже примерно разбирать, чем.

- Англичане? - спрашивает дикарь, и от этого вопроса Лестрейндж разом теряет интерес к чуму, сосредотачиваясь на его хозяине. Тот коверкает произношение, но в целом говорит по-английски - по-английски, Мерлин и Моргана! - и Рабастан подается ближе, не обращая внимания на то, что дым режет глаза - первобытная вентиляция чума, как ему кажется, мало справляется с задымлением.
- Да, англичане. Мы - англичане, - повторяет он, никак не умея сладить с ощущением, что говорит с умственно отсталым. - Вы говорите по-английски?
Девчонка в углу снова смеется, садится ровнее, и шкуры сползают с нее до пояса. Под своими шкурами она, кажется, голая, если нельзя считать одеждой крупные костяные бусы, спускающиеся по смуглому, похожему на хорошо отшлифованное дерево, телу между острых грудок.
Лестрейндж, который относится к прилюдному обнажению как и полагается английскому джентльмену, делает вид, что не замечает конфуза... хозяйки чума? Дочери хозяина? Внучки?
Какая разница.
- Мало, - говорит хозяин, которого явно нисколько не интересует возня в углу, как и разом застывшее выражение на лице Рабастана. - Зачем англичане приходить?
Лестрейндж снова протягивает над огнем украшения Марии и на этот раз дикарь протягивает руку в ответном жесте. Амулет на тонкой цепочке скользит с ладони на ладонь. Ненец разглядывает костяную пластину и руны на ней, а затем поднимает голову.
Впервые, кажется, Рабастан понимает, что ему куда больше лет, чем показалось с первого взгляда.
- Мария Грегорович - девочка, которая выросла здесь и потом ушла с чужаком - рассказала нам о вас. Рассказала о том, что вы делаете, чтобы иметь возможность колдовать без волшебной палочки...
Он замолкает, не зная, доходит ли до Папако смысл его слов, смотрит на Вэнс - вдруг у той есть идеи о том, как пояснить, что им нужно, получше. Взгляд девчонки - или женщины? - Лестрейндж чувствует, даже не поворачиваясь к ней. Они здесь чужаки, это ясно без слов.

Он и правда не понимает, а рваный звон бубна нисколько не помогает. Лестрейндж знает - чтобы понять как следует, ему нужны книги, нужна тишина и покой библиотеки, возможность грызть карандаш и ставить пометки на самом важном.
К тому же, его глубоко рациональному мышлению претит эта первобытная примитивность дикарей. Анимизм его ничуть не вдохновляет, и хотя он в целом не видит причин, по которым бы магии не существовать везде, пронизывая в том числе и мир физический, он все же убежден, что одной ментальной направленности недостаточно. Палочка - вот что помогает контролировать и направлять магический поток, поле, драккл знает, что.
Однако ненец прямо на его глазах демонстрирует обратное - только что говорил с ними по-английски, как нормальный волшебник, а вот уже по его пальцам порхает мотылек открытого огня, перелетает к Вэнс, а затем оказывается в складках шарфа Лестрейнджа, ластясь к верхней части шрама, оставленного ему в память о провале у дома Лонгботтомов.
И не обжигает.
- Как это возможно? - спрашивает Лестрейндж, чувствуя теплые прикосновения крыльев мотылька, и тут же сам отвечает на свой вопрос, пока язык пламени возвращается на ладонь хозяина чума, будто хорошо прирученный нюхлер. - Вы не используете палочки, но используете артефакты. Руны на теле, на своих костях. Мария Грегорович - Маяне - рассказала нам.
Мария еще и показала - и он расстегивает пальто, задирает свитер вместе с рубашкой под ним, не тратя время на пуговицы. Шрам почти незаметен, но Лестрейндж тычет в него пальцем, ведет от горла до живота.
- Она сделала для меня одну руну. Прямо здесь.
Ненец разглядывает его шрам, пока пламя перетекает у него между пальцами, будто ожившая лента.
- Я хочу знать, как сделать другие.
- Почему она не рассказать? - и этого вопроса Лестрейндж ждал.
Он кивает на амулеты, принесенные им сюда.
- Не успела. Умерла.
Ненец снова кудахчет - это заменяет ему смех - и кидает амулеты в очаг.
С трудом отведя взгляд от темнеющей в пламени кости, Лестрейндж опускает свитер.
- Вы расскажете нам?
Дикарь задумывается, а бубен все звенит и звенит.
- Если вы быть достойны, - наконец выдает он.
Лестрейндж - цвет английской магической аристократии, кто бы там и что не говорил - сжимает челюсть.
- Мы достойны, - сквозь зубы говорит он.
- Духи решат, - непоколебимо сообщает старик.
Девчонка вылезает из своей норы в шкурах полностью, заворачивается в самую короткую, и принимается копаться в узлах рядом, а затем, с торжественной, как кажется Рабастану, медлительностью, ставит перед стариком короб, сплетенный из просоленных полос кожи.
- Вы умрете, чтобы духи могли направить вас к испытанию. И если окажетесь достойны, вернетесь. И получите знание.

Ну отлично.
Умрете - это то, что им всем так нужно.
Лестрейндж, который последние пятнадцать лет посвятил как раз тому, чтобы не умереть, медлит, и девчонка, отпихнутая Вэнс, наклонятся над ним и коротко гладит по лбу. Так, как будто он неразумный младенец, а она - мудрая мать.
Это даже оскорбительно - потому что, как считает Рабастан, дело обстоит с точностью наоборот. Не в том, конечно, смысле, что он хоть кому-то мать - но это они с Эммалайн здесь представители куда более развитой цивилизации, а с ними обращаются как с глупцами, не видящими дальше книги перед носом.
Но помимо любви к рациональности, Рабастан все же не может сопротивляться событиям, которые набрали скорость - это привело его к Метке, в Азкабан, а сейчас, кажется, приведет в могилу.
В свете этой альтернативы он не особо беспокоится о том, что протягивает ему старик в замызганной плошке, и выпивает до последнего глотка.
Горло вспыхивает, становится не просто тепло, а даже жарко. Пальто неожиданно начинает давить на плечи, тянуть вниз, мешать. Ничего гаже он не пил, кажется, никогда в жизни, но он так устал от вечного этого холода, что давит первую реакцию отрыгнуть маслянистой пойло на корню, сглатывает снова и снова, чтобы выделяющейся слюной сбить отвратительный привкус, стаскивает с себя пальто, отшвыривая шапку еще дальше.
Ненец протягивает заново наполненную плошку Эммалайн, а затем подсыпает в очаг что-то из мешочка на груди. На миг пламя вспыхивает, но тут же дыма становится больше.
Девчонка одобрительно улыбается, утаскивает куда-то их с Эммалайн пальто, жестам изображает, что нужно продолжать.
- В мир духов входят такими, какими пришли в этот мир, - поясняет старик ее жесты, медленно поднимаясь на ноги. Его движения кажутся Рабастану какими-то медленными, заторможенными, но он пока не осознает, что это означает.
Прилюдное обнажение здесь, кажется, норма, и в другое время это наверняка поставило бы Рабастана, мнящего себя человеком цивилизованным, в сложное положение, но почему-то ожидаемого сопротивления не возникает - стены чума кажутся ему какими-то текучими, меняющими структуру, и он моргает и моргает, пытаясь понять, что происходит, пока механически раздевается - основательно, с нелепым здесь и сейчас аккуратизмом.
Девчонка снует рядом, и только что снятые вещи, еще хранящие тепло их с Вэнс тел, исчезают из рук прямо на глазах и безо всякой магии.
В какой-то момент Лестрейндж замечает, что старик вышел из чума - полоска серого дневного света прочерчивает стену на короткое мгновение, заслоняется выходящей фигурой и тут же исчезает, размывается.
В голове пустеет - но и это не беспокоит.
Чум наполнятся вонью. Девчонка, гортанно напевая что-то себе под нос, сует прямо к лицу Лестрейнджа горшок с чем-то вонючим, опускает в него пятерню, а затем размазывает по груди Рабастана содержимое горшка.
Жир, отстраненно думает Лестрейндж. Она мажет меня жиром как гуся перед запеканием.
Он соображает настолько медленно, что иногда ему кажется, что девчонок две - одна мажет его, а вторая - Эммалайн, покрывая ее тело такой же вонючей пленкой. В свете пламени плечи Эммалайн становятся похожи на воск, и Рабастан пялится и пялится, пока из глубины его цивилизованного сознания не приходит мысль о том, что нужно отвернуться.
На простейший поворот головы, кажется, уходит целая вечность.
Лишь раз он оказывает сопротивление, насколько это вообще возможно - когда руки девчонки двигаются к его бедрам.
- Я сам, - говорит Лестрейндж, но не уверен, что в самом деле произносит эти слова. В любом случае, девчонка бьет его по руке - не сильно, но многозначительно, снова возвращая ассоциации с мудрой матерью и расшалившемся глупым ребенком - и никаких "я сам" здесь не положено.
Ах да, всплывает новая мысль, я же мертв. Мертвые лежат смирно.
И кстати, как давно он уже лежит?
А как давно мертв?
Девчонка хихикает, гладит его по бедру, по груди. С опозданием в вечность Лестрейндж понимает, что ее забавляет - для мертвого реакции его тела вполне себе живые.
В дыру, из которой из чума выходит дым, заглядывает огромный блестящий глаз.
Перезвон бубна усиливается.

Он закрывает глаза, потому что свет его ослепляет. Рывки шкуры, медленно ползущей куда-то по неровностям земли стойбища, укачивают не хуже, чем раздающееся вокруг пение - без слов, одна мелодия, незнакомая, чужая.
Он как будто лишился тела, а точнее - разбился на мельчайшие частицы, которые теперь рассеиваются вокруг, оседают на босых ногах девчонки, на перьях, вплетенных в седые волосы шамана...
Он хочет вернуться обратно, в свое тело, которое - вот оно, совсем рядом, знакомое и незнакомое одновременно, кажущееся со стороны слишком выношенным пальто, вышедшем из моды, но из-за привязанности владельца хранимым в гардеробной - но не может этого сделать. Будто маггловский воздушный шарик на веревочке, Лестрейндж может только волочиться следом за импровизированными санями в сторону, куда движется поющая процессия.
Закрыв глаза, он продолжает видеть - причем намного ярче, намного четче.
Девчонке явно тяжело, но никто ей не помогает - наверное, что-то вроде ее обязанности, думает Рабастан, который все еще чувствует на себя взгляд огромного глаза, заглядывавшего в чум.
Но под серым бескрайним небом, лишь на юге отливающим фиолетовым, это ощущение постепенно проходит, размывается.
Мужчины, одетые в кожу и мех - зачем, почему, ведь так невыносимо жарко, думает Лестрейндж, еще помня то, что чувствовал там, в чуме - ждут их у чего-то, что напоминает ему невысокий насыпной холм из камней, появившийся с другой стороны мыса.
Холм внутри пуст, а перед ним стоит лодка - Лестрейндж, никогда в жизни не видевший такой лодки, моментально догадывается, что это, но эта догадка проходит как бы мимо него, оставляет прискорбно равнодушным.
Ему так мало дела до того, что будет с его телом, что это, наверное, послужило бы даже поводом для особенно интенсивной рефлексии, запомни он это безразличие.
Четверо мужчин, чьи лица раскрашены синими кругами, поднимают за углы шкуры, на которой лежат Вэнс и Лестрейндж.
Что за животное может быть таких размеров, думает Рабастан под мерное покачивание.
Их, также на шкуре, опускают в лодку, а затем мимо тянется процессия мужчин племени, каждый из которых кидает в лодку что-то, что до сих пор нес в руках. Выстроившиеся вокруг лодки женщины все также тянут заунывную мелодию, не прерываясь ни на миг.
Девчонка куда-то исчезает, и Лестрейндж уже не уверен, что она существовала - ее ли руки гладили его тело, втирая жир, ее ли соски касались его спины, когда она прижималась к нему. Все это - воспоминания, тусклые, размазанные по пустеющей пластине его памяти, с которой исчезают царапины и занозы, оставленные наиболее болезненными отрывками прошлого.
На смену вечной скрытой напряженности приходит умиротворенность - если смерть такова, думает Лестрейндж без каких-либо эмоций, он был дураком, раз столько времени избегал ее.
Лодку задвигают в холм.
Это склеп, местный его аналог, догадывается Рабастан, пока проем, через который в холм можно попасть, быстро заваливают камнями.
Шаман отдает приказы - грубые, резкие звуки его голоса хорошо разносятся над каменистой тундрой, но в холм долетают едва слышными, а вскоре затихает и пение.
Племя уходит, оставляя их между пустыней и морем.

Лестрейндж не знает, сколько времени пролежал без движения в этом примитивном склепе, убаюканный чем-то, что делали с ним последнее время, но когда он приходит в себя, он больше не ощущает жара внутри себя - впрочем, не ощущает и убивающего холода. Отбрасывая с лица тяжелую шкуру, глубоко вдыхая, он тут же раскаивается - вокруг стоит нестерпимая вонь прогорклого сала.
Еще не успевая шевельнуться, он понимает, что рядом с ним кто-то лежит - и следом же приходят воспоминания.
- Вэнс, - зовет он, шаря руками вокруг и исключая на время мысли о том, едва ли формат их отношений подразумевает такое плотное взаимодействие без участия хотя бы клочка ткани за исключением тяжеленной вонючей шкуры. Произнесенное имя кажется пустым, лишенным содержания. Не подходящим мертвым.
Там, где шкура с него съезжает, холод напоминает о себе, зато Вэнс в коконе их импровизированного савана удивительно горяча.
Решение растормошить ее наощупь - определенно, не лучшее решение в его жизни, зато он наконец-то удостоверяется, что она дышит, а тепло ее тела не является последним, отданным замерзающим организмом.
Зато после ее живота его пальцы наталкиваются на круглый, явно искусственного происхождения предмет, в котором что-то булькает от толчка.
Пересохший рот мгновенно напоминает о себе, будто жажда ждала этого момента.
Лестрейндж перетягивает к себе фляжку, вытаскивает пробку и делает жадный глоток, запрокидывая голову, насколько позволяет низкий потолок наваленного над лодкой холма.
Сначала ему кажется, что это вода - но это не вода, и, что бы там это не было, это действует отрезвляюще, будто несильный короткий Круциатус, заставляя каждую мышцу, каждый нерв в теле напрячься и выдать максимум возможного.
Лестрейндж роняет ополовиненную фляжку рядом с Эммалайн, ударом ноги выбивает несколько камней помельче, переворачивается и выползает из захоронения, обдирая локти о край лодки.

Шаман сидит перед холмом, поджав под себя ноги, а на его коленях на белоснежном куске неопознанной Рабастаном шкуры лежат два грубо сделанных ножа. Лезвия у обоих - длиной с предплечье взрослого мужчины, и пока Лестрейндж поднимается на ноги, он не может оторвать взгляд от блеска кромки лезвия под существенно сместившимся к горизонту солнцем.
Шаман указывает на кучу тряпья, и впервые Лестрейндж чувствует нечто вроде благодарности. Натянув меховые штаны подлиннее, он указывает на ножи, неосознанно пародируя шамана:
- Что это?
- Вы убивать. Приносить голову абасы, - скрежещет шаман.
- Что такое абасы? - интересуется Лестрейндж, недоумевающий, куда делось стойбище.
- Абасы, - следует короткий ответ.
Лестрейндж, в котором силен дух рэйвенкло, хочет знать больше - но в то же время ему хочется пойти и найти абасы. А потом - о да! - отрезать ему голову. Что бы ни было во фляжке, должно быть, то же самое находит и Рудольфус на дне своих бутылок.
- Мы убьем абасы, - и кровожадность распускается в его тоне будто цветок.
Шаман равнодушно кивает, снова тычет пальцем перед собой.
- Еда, - бросает коротко, и Лестрейндж видит, что перед шаманом в самом деле стоит миска с засохшими потеками крови, в которой навалены неаппетитные куски чего-то, что очень отдаленно можно принять за мясо.
- Есть, - недвусмысленно намекает шаман, пододвигая миску к ногам Вэнс. - Есть. Пить. Потом убивать абасы.
Нехитрый план.

Родерик - это он. Здесь это - его имя, и Лестрейндж оглядывается на женщину, узнавая по тому, что объединило их после этого... Ритуала? Похорон?
- Эйлинед, - откликается он. Эту женщину зовут Эйлинед, и здесь, под низким свинцоыо-серым небом, другого имени для нее нет.
Те, кем они были, умерли, вот о чем толковал старик в чуме, и теперь Рабастан это понимает.
Те, кто выбрался из могилы - уже другие люди. Другие люди - другие имена.
- Есть - видеть абасы. Пить - не бояться абасы. Нож - убивать абасы, - продолжает шаман, лоснящийся жиром и мудростью.
Да, да, кивает Родерик, чье тело вибрирует.
Куртка из меха так и валяется рядом - мертвые не чувствуют холода. Не чувствуют отвращения, и он садится на землю, скрещивая ноги, и первым запускает руку в миску.
Куски еще не остыли, свежее, парное мясо теплое, густо пахнет кровью. Он чувствует призрак голода, без разбора кидает в рот куски помельче - оленье глазное яблоко кажется безвкусным как бумага, но это потому что мертвые не чувствуют вкуса.
Куски покрупнее он рвет, режет взятым у шамана ножом, запихивает в рот быстро, жадно, впиваясь зубами в оленье сердце, вгрызается в кусок печени. Оленья кровь стекает по подбородку ниже, расчерчивая синие круги на груди алыми полосами, мерцающими на жире.
Покажи ему сейчас кто-то вилку, он непонимающе оттолкнул бы ее в сторону - но нет никого, кто мог бы показать ему вилку: Эммалайн умерла вместе с ним, а эта женщина - Эйлинед - ест так же жадно, не обращая внимания на кровь, остающуюся у нее под аккуратными ногтями колдомедика.
Мертвые не бывают колдомедиками.
Мертвые мертвы и их дело - смерть.

Насытившись, он вытирает руки о штаны, находит взглядом еще одну фляжку.
Есть - чтобы видеть абасы.
Пить - чтобы не бояться абасы.
Те, кем они были, любили инструкции - но мертвым нет дела до инструкций.
Родерик выпивает ровно половину, больше не морщась - и передает фляжку Эйлинед, задевая ее пальцы. Тот, живой, отдернул бы руку, помня о необходимости дистанции - этому нет дела до дистанции.
Мертвым нет дела до дистанции.
В паху твердеет от сбалансированной тяжести ножа на ладони.
То, что доступно мертвым - это чужая смерть.
Ножи - чтобы убивать абасы.

Он поднимается на ноги, не глядя на шамана, жестом поднимает Эйлинед. Ее волосы отливают золотом под мертвым солнцем, а кожа кажется темнее, зато глаза горят в предвкушении доброй охоты.
Смерть освобождает, и сейчас ему нет дела до того, ради чего те, живые, пришли сюда и позволили запихнуть их в могилу.
Сейчас они идут убивать абасы.

Босые ноги не оставляют следов на камнях. Звук накатывающих на каменистый берег волн не вызывает ни отвращения, ни муторных кошмаров - это живой боялся этого звука, а мертвый лишен страха.
Откуда они знают куда идти, как узнают абасы - мертвые не задумываются над такими вещами.
Останавливаясь, Лестрейндж протягивает руку к Вэнс, шарит в ее одежде, прокладывая путь к телу, прислоняет ладонь под грудь, чуть левее, ловит ритм - мертвый ритм мертвого сердца.
Криво улыбается, роняет руку, разворачивается - весь мир сейчас для него пронизан ритмом сердцебиения Эйлинед, в этом ритме он и идет дальше, навстречу бескрайнему морю, грязно-белой пене волн.
Тусклое солнце пульсирует на низком небе в этом же ритме, а холм, ставший им могилой и колыбелью, теряется за спинами, сливаясь с пустошью мертвого мира.

Он кивает, соглашаясь, и входит с воду вслед за Эйлинед. Густой мех тяжелеет, намокая, но он знает, если об этом инстинктивном понимании вообще можно говорить как о знании, что это воля абасы, который сопротивляется.
Его и Эйлинед общее желание убивать пахнет также - гнилью, разложением, но он знает: это следы абасы.
Рукоять ножа, обмотанная промасленной кожей, лежит в ладони так же естественно, как когда-то лежало древко волшебной палочки, но кажется увесистее, категоричнее.
Ледяная вода лижет живот, замораживая, но когда они обходят уступ, это уже перестает иметь значения. Абасы здесь, ждет их, и его огромное темно-коричневое туловище застыло в кажущейся неповоротливости. Длинные, не меньше трех футов в длину, бивни четко выделяются на фоне морщинистой кожи.
Завидев охотников, абасы издает рассерженный рев, а затем ловко скользит по камням в воду, разрушая ложное впечатление неповоротливости.

Родерик ловит взглядом траекторию движения, очертания вытянутого громадного туловища под стальной водной поверхностью, перехватывает нож иначе - откуда-то он знает, как нанесет первый удар, сверху, а не снизу, - а затем оборачивается к Эйлинед.
- В воде он от нас уйдет, едва почувствует, что сила на нашей стороне.
В другом мире, живым, он и не предположил бы, что сила может быть на их стороне - не в схватке с естественным хищником этих земель, весящим раз в десять больше него, чьи клыки длиннее, чем нож, которым Лестрейндж заменил волшебную палочку - но здесь все иначе и здесь уверенность заполняет его без остатка.
Уверенность и острое желание убить абасы.
С этой же уверенность он остается на пути абасы, чтобы не дать тому обогнуть выступ и исчезнуть в ледяном море. Страха нет, как и холода - только уверенность и жесткая, шероховатая поверхность рукояти ножа в руке.

Взметая в воздух брызги, окатывающие обоих охотников с головой, абасы выныривает прямо перед ними - огромная туша, блестящая, мокрая, покрытая жесткой кожей и короткими прилегающими желто-бурыми волосами. На краткий миг морда абасы застывает прямо напротив лица Родерика, и тот может пересчитать вибриссы на верхней губе этого уродливого широкого рыла.
Абасы снова ревет, его крохотные глазки, похожие на изюм в шоколадном кексе, блестят, и туда-то Родерик и целит первый удар, снова меняя хватку на ноже.
Не слишком успешно - лезвие не входит в морду и на дюйм, лишь царапает кожу абасы, ярит его еще сильнее, и Родерик отскакивает в сторону, неожиданно быстро, неожиданно едва замечая сопротивление ледяной воды, и бивни абасы проходят в какой-то трети фута от его бока.
Кровь монстра стекает по лезвию, растворяется в воде, отмечая путь абасы под водой.
Родерик снова перехватывает нож, следит за перемещением абасы, который пока сбит с толка неожиданным нападением, а еще сильнее - отсутствием страха у охотников. Однако абасы теперь едва ли думает о том, чтобы покинуть поле боя - царапина раздразнила его и охотникам больше не нужно беспокоиться о том, что жертва предпочтет бегство.

Абасы снова нападает - движется вперед под водой, поднимая волны, дохлестывающие до груди, и Родерик меняет тактику. Пока Эйлинед отвлекает абасы на себя, разя его ножом, он тоже уходит с головой под воду, подныривая под монстра, и, вонзив лезвие в брюхо абасы, ведет нож дальше, проталкивая, нажимая.
Это хороший удар, но недостаточный.
Как и Эйлинед минутой раньше, Родерик соображает, что абасы хорошо защищен толстой кожей и слоем жира, и хотя вокруг них вода покраснела от крови, став непрозрачной, абасы по-прежнему маневреннен и не собирается умирать.
Звонкий крик Эйлинед будит воспоминания, которые, как он думал, остались в прошлой жизни - той, что была до смерти. Однако, как будто выкрикнутое заклинание направлено на него, по его телу проходит дрожь предвкушения, он выныривает, не помня, не зная, что не умел плавать, не вытирая лицо от соли, инеем застывающей на губах, смешиваясь с остатками краски, и присоединяет свой крик к крику Эммалайн:
- Авада Кедавра!

На фоне серого неба мечутся яркие всполохи - абасы еще сопротивляется, но с каждой секундой его жизненная сила уменьшается под ударами того, что охотники принесли внутри себя.
Абасы корчится, его движения становятся рваными, замедляются, и Родерик, покрепче уперевшись в каменистое дно, обхватывает рукоять своего ножа обеими руками и вонзает нож абасы в крошечный глаз, сверкающий бешеной, нечеловеческой злобой.
- Авада Кедавра!
Крик, чужой в этих краях, разносится вдоль ледяной воды, проникает в каждую нору, под каждый камень, убивая мелкую живность, которая нашла приют на этих негостеприимных берегах.
Абасы снова ревет, будто вторя Убивающему, а Родерик вытаскивает нож, чтобы снова ударить. кровь фонтаном выплескивается из изувеченной глазницы, пятнает ему голую грудь, смешивается с потеками бледно-синей уже краски и жира. Монстр бьет хвостом, трясет головой, но бивни слепо пронзают воду под ним, не причиняя Родерику ни малейшего вреда - он защищен ярко-синим щитом, куда ярче, куда устойчивее любого Протего, но все же сродни ему.

Абасы осталось немного, знает Родерик. Хищник, который вышел вместо него из могилы, знает, чувствует такие вещи, и его наполняет возбуждение и торжество, пока он снова и снова воздевает над головой нож, уворачиваясь от бивней абасы и вонзая лезвие ему в глазницу, с каждым ударом выкрикивая чары, которые все еще здесь, как и сама магия, которая не осталась вместе с волшебными палочками в чуме старика.

Он стоит над тушей победителем, мокрый с головы до ног. Волосы застывают на холоде солеными иглами, ресницы слипаются, но Родерик чувствует, как сила и жизнь абасы перетекает в него, наполняя, согревая, насыщая.
И все же чего-то не хватает. Его нож сыт, напившись крови абасы, но не Родерик, и он сверху вниз следит за тем, как Эйлинед распарывает брюхо абасы, потроша его прямо на берегу, где тот, должно быть, чувствовал себя хозяином.
Вонь усиливается, но дело не только в этом - далекие удары сердцебиения Эйлинед, громовыми раскатами звучавшие во время схватки в воде, сейчас становятся мягче, глуше.
Она поднимает голову вверх, едва удерживая сердце абасы двумя руками - окровавленный рот полуоткрыт, бледная кожа щек кажется еще светлее, волосы облепляют мокрый лоб.
Это их победа - и их добыча.
Духи признали их достойными, отдав им богатую жертву.
Он смотрит в лицо Эйлинед, принимая то, чем она с ним делится, наклоняется, вдыхая исходящую от требухи вонь, откусывает. Мясо жилистое, жесткое, жестче, чем сердце оленя, и ему приходится рвать и грызть, пока наконец-то небольшой кусок не отдирается от сердца.
Разочарование шамана придает мясу вкус - морской горькой соли, йода, и на лицо Эйлинед снова ложится отсвет ярко-синего, делая кровь на ее подбородке и шее пурпурной, будто одеяние императора.
Они сосредоточенно, как животные, жуют, отрывая от теплой плоти длинные лоскуты, помогая себе руками, вновь вымазываясь в крови, набивая животы, и когда кажется, что больше не могут съесть ни куска, Родерик возвращается к самой кромке воды и, размахнувшись, выбрасывает остатки сердца как можно дальше. Стальные волны смыкаются над подношением, поглотив его без следа.

Затем, хотя он едва может стоять на ногах, объевшись, Родерик снова хватается за нож.
Кожа на шее абасы чуть мягче, но им все равно приходится повозиться как следует, пока наконец-то удается отделить голову от тела.
Вот так, отделенной, голова кажется еще уродливее - к ней прилип сор и мелкие камни, кровь из изуродованной глазницы загустела, напоминая теперь джем, и Родерик чертит в ней руну льда - руну смерти, остановки движения.

Возвращаются к шаману они куда медленнее - голова абасы затрудняет движение, но бросать ее на берегу нельзя. Она - часть договора, то, что послужило сигналом к старту, и Родерик тащит ее на плечах, одной рукой обхватив бивни, а второй придерживая скользкий от крови огрызок шеи, свисающие лохмотья кожи.

Шаман смотрит на них непроницаемо, даже когда голова абасы падает прямо перед ним и разлетающиеся мелкие камни барабанят по его груди.
- Мы принесли голову абасы, - говорит Родерик, складывая рядом с головой нож и только сейчас обращая внимание, каким зазубренным выглядит лезвие после столкновения с позвоночником абасы.
- Где сердце абасы? - спрашивает шаман. Его глаза по-волчьи блестят из-под седых косм с вплетенными в них перьями и костями мелких животных.

- Я заберу нож, когда вернусь, - говорит Родерик, когда Эйлинед заползает обратно в могильник, и это не просьба. Они убили абасу и он может диктовать свои требования этому старику, вонь от чьего страха перекрывает вонь от добычи.
- Да, - шаман снова наклоняет голову, и на сей раз бусины и кости в его волосах поют жалобно и покорно.
Родерик еще слышит сердцебиение Эйлинед, и, стаскивая начинающие покрываться коркой льда штаны, реагирует на этот ритмичный пульс, отзывающийся в нем приятным напряжением.
В темноте могильника ее тело белеет на фоне шкуры - она не укрывается от его взгляда.
Она ждет. Они оба ждут - ждут, чтобы закончить начатое. Чтобы этот союз, оформившийся в мире абасы, получил свое естественное продолжение, закрепляя их единство в обоих мирах.
Пока шаман закладывает проход, он заползает дальше, накрывая собой Эйлинед, касаясь животом ее живота, грудью - мягкой теплоты ее груди. От нее пахнет кровью и солью - мертвым миром, а ее сердце отсчитывает удар за ударом, наполняя этим звуком тишину могильника, а затем - ничего, тишина становится полной, плотной как перина, и его вышвыривает вновь из этого тела, тяжело осевшего на замершую под ним женщину.

Сладость на языке, которая кажется всего лишь ширмой, скрывающей ядовитую приторность гниющих на солнце фруктов, сменяется сухостью.
Лодка снова раскачивается, тишина наполняется пением, которое становится все громче и громче, камни вновь убираются, снимаются ярус за ярусом, пока племя выстраивается кругом.
Его стаскивают, укладывают рядом, набрасывают сверху шкуры, но шкуры кажутся холодными и твердыми, как будто вырублены изо льда.
Он мысленно тянется к телу Эйлинед, зная, что согреется, но снова не может ни пошевелиться, ни моргнуть.
Шкура падает на лицо, холод вымораживает даже мысли.
Кое-как он еще помнит, как их на шкуре несут обратно к стойбище - помнит мерное покачивание, помнит пение, помнит, с каким звуком поднялся и опустился полог в чуме. Помнит, как почуял дым, как чьи-то теплые руки приподняли его и поднесли ко рту чашку с крепким настоем трав и ягод, помнит, как пил обжигающую жидкость, возвращающую чувствительность конечностям. Помнит, как затем поили Эйлинед, уложив его обратно в кокон из шкур.
Помнит, как между ним и Эйлинед скользнуло горячее скользкое тело, обвивая его ногами, отдавая тепло, и как гортанный смешок пронзил наступившую снова тишину.

Утро здесь такое же серое, как и день, и в чуме по-прежнему дымно, и тепло, и пахнет чем-то острым и терпким.
Под шкурами даже жарко, Лестрейндж просыпается вспотевшим, но отогрешимся и отдохнувшим.
Выворачиваясь из-под шкур, он с легким недоумением обнаруживает, что в своем меховом логове был не один. Само по себе это не фатально, с ним такое случалось и раньше, разве что в других интерьерах, однако легкое недоумение сменяется задумчивой отрешенностью, когда простой подсчет подсказывает, что под шкурами, не считая его самого, еще по меньшей мере два обнаженных женских тела. Это вчерашняя девчонка со своими бусами, натертыми жиром, и Эммалайн, больше похожая на зеркальное отражение самой себя, какой Лестрейндж ее знает.
Мех хорошо впитывает пот, так что Лестрейндж нашаривает поблизости стопку своей одежды - вчерашнее разворачивается перед ним отрывками, разрозненными и перемешанными во времени кусками - одевается, стремясь как можно быстрее оставить позади того, кем он не являлся, отгородиться от него пальто и свитером.
Девчонка разлепляет глаза, тянется к нему обеими руками, будит своей возней Эммалайн - вот это в самом деле неудобная ситуация, и Рабастан, больше интересующийся рунами, чем девушками, предпочитает эвакуироваться из чума, оставляя на Вэнс сложные механизмы социального взаимодействия с пугающим, но дружелюбным миром дикой ненецкой женщины.

На улице он моментально слепнет, щурится, оглядывается. Кажется, племя после внештатных двойных похорон вчера полностью приспособилось к чужакам и вернулось к своим повседневным заботам: Лестрейндж в поисках вчерашнего старика бродит вокруг, проходит мимо чинящих развешанную на колышках рыболовную сеть мужчин, которые никак не реагируют на его приближение, мимо двух женщин, нарезающих тончайшими полосками замороженную рыбу, больше похожую на деревянную доску...
При виде рыбы его желудок сжимается - накатывает воспоминание о вчерашних трапезах. Лестрейндж всерьез думает, переживет ли настолько экстремальное сыроедение, механически вытирает рот, как будто все еще перемазан кровью моржа.
И натыкается взглядом на того самого моржа.
Моржовая голова поставлена на несколько наставленных друг на друга горшков, и при виде длины бивней и общих пропорций морды выражение на лице Лестрейнджа становится еще более отрешенным - он в самом деле удивлен что они с Вэнс... Ну да, убили громадного моржа с помощью двух столовых ножей.
Нет, подсказывает ему что-то, что хочет помнить вчерашний день в деталях и наплевать на приличия. Не только с помощью ножей. Было и другое - то, за чем они явились.
Духи отнеслись к ним благосклонно, хмыкает Лестрейндж, в последний раз окидывая голову моржа взглядом.
К нему подходит старик, уступивший свой чум. И дочь - или жену, или внучку или кем там она ему приходится.
- Ты просить нож.
Лестрейндж смотрит на нож без энтузиазма, но все же берет - и стоит ему коснуться рукояти, обмотанной просоленой кожей, стоит уловить блеск покрытого щербинами лезвия, как он вспоминает чуть больше, чуть ярче. Так, будто все это в самом деле происходило с ним, а не с кем-то, за кем он только наблюдал со стороны.
- Мы хотим узнать о костяных рунах, которые помогают колдовать без волшебных палочек. Хотим научиться. Ты обещал, что научишь нас, если духи сочтут нас достойными, и потребовал голову моржа, - вообще-то, старик не обещал ничего такого, но Лестрейндж напускает на себя вид победителя абасы и кивает в сторону упомянутой головы. Нож, как ему кажется, должен только прибавлять убедительности.
- Вы получать знание. Идти за мной.
Старик возвращается обратно к чуму, Лестрейндж тащится за ним, думая, что смотрится на нем более нелепо - нож в руке или маггловское пальто.
- Ты дать английское семя моя жена? - светски интересуется старик, наконец-то отвечая на давно мучавший Рабастана вопрос - но лучше бы, конечно, обойтись без этих срывов покровов.
- Ээээ, нет, - говорит Лестрейндж, глядя на затылок старика и ограничиваясь этим - и какого драккла с каждым годом новые знания обходятся все дороже?
Старик ныряет под полог, Лестрейндж чуть задерживается - а если Вэнс еще не одета? Или обсуждает с этой самой женой английское семя? - но все же входит следом, почти с удовольствием погружаясь в знакомый чад и смесь запахов.