Итон - ее двойник - не соврала ему о сроках: на третий день эффект зелья и впрямь начинает сглаживаться.
Эффект зелья да, но не озлобленность, которую Лестрейндж заполучил в Баварии.
Не ощущение собственного бессилия.
Слабости, окружающей лжи, безвыходности.
И ощущения, что его крупно поимели.
Не то чтобы он привык по жизни быть победителем - а если бы и привык, четырнадцать лет Азкабана расставили бы точки на и - но обычно не допускал, чтобы эти жалкие слабости приводили к проигрышам. Привязанность, сентиментальность, доверие, не подкрепленное Обетом, влечение - все это иррациональное, лишнее, опасное, и он знал об этом, и все равно позволил амортенции обмануть себя.
Может, он хотел обмануться - и эта мысль Рабастану вообще становится поперек горла, а потому он не торопится увидеться с невестой.
В первые дни он вообще не уверен, что сможет вытерпеть ее общество - она, как и Итон, хочет от него того, что он не может дать, не ограничиваясь ребенком. Итон поила его амортенцией - будет ли он теперь принимать чашку чая из рук Яэль?

Лестрейндж отдает себе отчет, что это паранойя - но он прилично выхлебал зелья в Баварии, и теперь получает полный спектр физической и ментальной отдачи: легкий тремор левой руки, навязчивые состояния, желание разбить себе голову о ближайшую стену.
Он даже догадывается, что и последнее  - не из-за амортенции, но это уже мало на что влияет. И если с Нарциссой он связывается мысленно, чтобы кратко и почти грубо сообщить ей, что он в порядке и вскоре они увидятся, то невеста не получает даже такого привета.
Какого драккла, она получила его доверие - которое, кстати, обманула, обратившись к МакГонагалл, - его ребенка и получит его имя. Она тоже его поимела - и что же он может сделать? Приползти к ней, сесть на цепь, играть в эти игры про чувства?
Именно так он и поступит - между ними же договор.
Но до того он вскармливает в себе эту горечь: Яэль не та, кому это все предназначено, но ей некуда деться.

Только двадцатого он находит в себе силы аппарировать в Хакни-Уик.
Яэль не слышно - может, в Хогвартсе, может, наверху, ему нет до этого никакого дела. Он пьян, но сыт - Питер воцарился на кухне и сменил брюквенное меню на что-то съедобное, а Рудольфус, не то из желания загладить вину, не то в самом деле на радостях, заставляет его пить. Алкоголь  - крепкий и в огромных дозах - выводит из организма амортенцию быстрее, чем любым другим способом, а Лестрейндж готов на все, чтобы вернуться в свое привычное отстраненное состояние, и забывает, что пить ему противопоказано.
Аппарировав удачно, что вообще успех, он шугает вышедших навстречу котов, стягивает куртку в прихожей, поднимается на второй этаж, в комнату, к которой привык больше всего - в библиотеку. На ходу проглядывает корешки книг, вытаскивает ту, что о магических контрактах - у него была такая же, в библиотеке Холла, - и почти падает на диван, производя достаточно шума, чтобы разбудить и мертвого.
На движение за спиной, в дверях библиотеки, почти не реагирует.
- С ребенком все в порядке? - этот ребенок - его плата брату. Он с радостью бы затолкал его Рудольфусу в глотку. Возможно, он так и поступит - только позже, много позже.

- И твоя тоже, - ухмыляется он - так быстро, что можно решить, что показалось. - Но моя, пожалуй, зависит... Больше.
Он пропускает мимо ушей, что она рада и что она искала - люди говорят это. Это только слова - такие же слова, какими Дженис подкармливала его напополам с амортенцией. Такие же, какими сыпал он - под властью зелья.
Слова - лживы. Все лгут, вот о чем ему нужно помнить постоянно. И не забывать, что Яэль использует его - и не позволить себе помешать нелепым, иррациональным симпатиям.
- Его жизнь - плата за жизнь наследника. И лучше он, чем я.
То, что она уже знает обо всем - догадалась или просветил Рудольфус? А может, Беллатриса, с той станется? - даже к лучшему. Он до смерти устал от необходимости притворяться, лгать и молчать о том, что важно - он вообще устал от людей и их запутанных переживаний, страстей, поступков.
Небрежно откладывая книгу, раскрытую на главе о брачных магических контрактах - намного небрежнее, чем обычно делал это - Лестрейндж наконец-то смотрит на невесту, походя фиксируя, как спокойно она держится, прямо смотрит. Она ничуть не похожа на Итон - а чего он, собственно ожидал? Он вернулся из Баварии. Сбежал. Вот что принадлежит ему: этот маггловский коттедж, эта крохотная по сравнению с другими известными ему библиотеками, эта женщина, которая вряд ли хоть когда-то сможет по-настоящему стать частью его рода.
- Закончим все сегодня. Сегодня подходящий день.
От алкоголя его речь еще медленнее, чем обычно, но лишена эмоциональности, которая иногда проявлялась, стоило ему напиться.
Вся его злость внутри, наливается, зреет, не находя выхода. Больше всего в последнее время Лестрейндж жалеет, что он не лишен способности чувствовать что бы то ни было, даже эту нелепую, недостойную жалость.

Ну конечно, она немедленно требует от него подтверждения, что не останется в накладе. Это разумно, но сейчас Лестрейндж не хочет ни признавать этой разумности, ни соглашаться с ней. Он знает, что ведет себя глупо - может, даже по-ребячьи, но и драккл с ним. Все, буквально все в этом драккловом мире позволяют себе это, так с чего бы ему сдерживаться.
К дракклам.
Не отвечая, он поднимается на ноги, проводит ладонью по щетине - договоры, обязательства, долги. Он загнал себя в такую паутину, что не выжечь и адским пламенем, но с этого момента все пойдет иначе. Больше никаких договоров. Никаких соглашений. Никаких компромиссов.
Расплатившись по старым счетам, он будет только брать - так, как делает его брат. Так, как Рудольфус всегда делал - и что же мы видим? Преуспел ли Рабастан, выбрав другую стратегию? Может быть, занимает кресло Министра? Или глава рода? Или ему принадлежит женщина, которую он до сих пор видит в зачарованном зеркале Шарлотты Трэверс? Куда там.
А значит, он принял неверное решение.

- Ты не поняла, - он даже не собирается смолчать, останавливая ее жесткой хваткой на запястье. Оскорбление не проходит втуне - он никогда в жизни не чувствовал себя в большем порядке, чем сейчас, и Яэль лучше придержать свои заключения и рекомендации для того, кому они в самом деле будут нужны. - Мне не нужно твое согласие. Больше  - не нужно.
Втолковывая ей это медленно, тщательно артикулируя, Лестрейндж придвигается ближе - тяжело, но ровно, без следа сомнений или колебаний - пока не загоняет ее в угол, заставляя прижаться к тяжелой спинке кресла.
- Это ты предложила. И я согласился. Я. Потому что мне нужен этот младенец. Потому что я хочу жить. Любой ценой хочу. И буду жить, чего бы мне это ни стоило. Чего бы тебе это ни стоило, - так же размеренно продолжает он, продолжая удерживать Яэль на месте - куда им, собственно, торопиться, без них не начнут. - Ты родишь мне этого ребенка во что бы то ни стало. А потом отдашь. И забудешь о нем навсегда, потому что он - ничто, он цена, которую мы оба заплатим. И никаких больше вариантов. Ты родишь мне этого ребенка, даже если мне придется привязать тебя к кровати на весь дракклов срок и держать под Империо. Я могу это. Я могу все. Ты даже не представляешь, на что я способен на самом деле, если награда того стоит.
Он старался быть предельно нормальным рядом с ней - правда, старался. Ему нравился этот привкус нормальности. Ему вообще много что нравилось в прошлом.
- Но ты не останешься в проигрыше, - тут он в самом деле ухмыляется, уже не пряча зубы. - Я дам тебе второго ребенка - для твоего дракклова рода. Почему нет. Я хорош в этом, правда? Дженис Итон считала, что хорош, а у нее нет причин лгать по этому поводу.
Упоминая Итон, он мотает головой, дергает Яэль на себя в смутном желании избавиться, вытряхнуть из головы Итон. Вытряхнуть из головы ее причины, которых миллион - два, три миллиона.
Ничего, он справится. Выбьет все это лишнее, теперь он знает, что делать.

Разит от него, как же.
Его рука рывком поднимается, вцепляется в пучок на затылке Яэль, пальцы сжимаются сильнее, он помнит это ощущение по тем, до-итоновским дням.
Целуя Яэль почти изучающе, он ждет - но ничего не происходит. Нет больше этого ослепительного опьянения, которое пришло к нему в Баварии - нет и не будет, потому что вот так правильно, вот так, без лихорадочности, без одержимости. Без всего.
Если она рванется прочь, он, наверное, ее ударит - почему он вообще считал, что то, что подходит Рудольфусу, не подойдет ему?
Почему он вообще так много думал, так много заботился о том, чтобы не чувствовать лишнего, когда все лишнее можно утопить в злости, холодной, лавиной сходящей на спящий город злости.

Пощечину он едва замечает - это тоже признано лишним.
Яэль рвется прочь и в тот же самый момент набрасывается на него, дико, остервенело, с воплем, больше похожим на вопль баньши - он никогда не слышал ничего подобного в ее исполнении.
Она так отрицает его слова, что это выдает ее с головой: ненавидеть его за что? За то, что он делал то, что ей было нужно? За то что он - это сумма имени, чистоты крови и живого семени?
Поперек горла ему быть только совокупностью этих качеств. Поперек горла ему это притворство, с которым ведьма обвиняет его, говорит о ненависти.
И ей, и Дженис нужно было от него только это: кровь, имя и сын. Так и обстоят дела, и лучше ей признаться в этом хотя бы перед самой собой, не перед ним даже, и все сразу станет намного проще. Она же раньше говорила, что неравнодушна к нему - ложь. Заглядывала в глаза, льнула к рукам - ложь.
Ей нужна его кровь и его семя. Нет смысла делать вид, что это не так, что есть что-то больше, что-то еще.
Какой-то удар он перехватывает, выворачивая ей кисть, опасно балансируя на этом краю, за которым наслаждение своей властью и возможностью причинить боль.
Так вот как с этим чувством борется Рудольфус. Вот как он заявляет о себе, выходя за границы суммы качеств, таких же, как у младшего брата, только отягощенных еще и статусом главы рода - способ, конечно, дикий, с отстраненным исследовательским удовольствием констатирует Лестрейндж, но не лишен эффективности.
Эффективность, а не рациональность - вот что он должен поставить на первое место.
Одна рациональность делает его беззащитным, уязвимым - нужно что-то еще. На первом месте должно быть другое.
- Лжешь! - он снова толкает ее, отпуская перехваченную кисть, шагает ближе, вжимая и ее, и себя в спинку кресла - путь бьет, пусть царапается. Пусть делает вид, что ей нужно что-то еще кроме этого дракклова ребенка - второго, первого, уже без разницы. Он-то знает, что она лжет - и больше не позволит себе обманываться.
Снова обхватывает кисти рук, находя их наощупь, наваливается всей тяжестью, не давая ни вывернуться, ни увернуться, вжимается так близко, что почти перестает чувствовать, где заканчивается его тело и начинается ее - она нравится ему на этом уровне, нравится ее близость, тепло и вкус кожи, они провели достаточно ночей вместе, вот в этом самом доме, чтобы Лестрейндж ждал того, чем обычно сопровождалась их близость - но не сейчас. Сейчас он не чувствует ничего, вообще ничего, кроме злости, а злость не заменит ему возбуждения.
Закрывая глаза, он снова накрывает рот Яэль своим, вжимаясь в нее бедрами, животом - ну же. Какого драккла.
Он не мог пожаловаться на подобное раньше - и уж точно не после Азкабана, после того голода, с которым он сжился за четырнадцать лет, а теперь...
Это слишком - даже для него. Для того, кто только что пообещал второго ребенка ведьме, которая вот-вот получит его имя.
Это уже слишком.
- Замолчи, - требует он куда-то в шею, сдавливая пальцы, причиняя боль намеренно и расчетливо.
Но дело не в криках, не в сопротивлении - это все ерунда, он и сильнее, и отчаяннее. Он не боится боли, не боится зайти далеко - он в самом деле способен на все. Но только не на то, чтобы трахнуть свою невесту, только что чуть не пообещав ей это - какая отвратительная ирония.
Лестрейндж отшатывается, расцепляет пальцы, тяжело дышит, глядя на Яэль.

Он, пожалуй, в ужасе, и этот ужас вытесняет злость, не оставляя места больше ни для чего.
- Ничего. Она ничего со мной не сделала, - говорит он, лишь бы не сказать другого. Не начать просить, жалко умолять сделать что-то, чтобы все стало нормально - чтобы он вновь стал нормальным. Физический аспект никогда не играл в его жизни особой роли - до сих пор. Подобно человеку, который, лишь потеряв способность ходить, понимает, чем была для него это способность, Лестрейндж шокирован тем, что его предало даже собственное тело. - Ничего такого, что могло бы привести...
Он не договаривает. Яэль не нужны от него слова. Даже ему не нужна эта несостоявшаяся попытка рассказать - и он скорее откусит себя язык, чем расскажет Яэль об амортенции, потому что ее это не касается.
Лестрейндж сторонится, чтобы дать ведьме пройти, но она никуда не уходит - напротив, остается на месте, даже сейчас, когда он, очевидно, больше ни на что не годен.
Пытается с ним разговаривать, как будто им есть, о чем. Как будто кому-то из них это в самом деле нужно.
Он опирается о кресло, лишь бы деть куда-то руки, вгоняет пальцы глубоко в обивку, дергает головой.
Ее последние слова звучат как эпитафия. Так, будто она с ним прощается - но она все еще на месте, все еще тут, рядом.
Лестрейндж и не подозревал, как можно чувствовать себя настолько далеко от человека, находясь от него едва ли в футе.
- Я, должно быть...
Он снова замолкает. Как оправдаться в этом - в этом действительно жалком бессилии, он даже не представляет. Как оправдаться перед женщиной, которая вправе требовать от него совсем другого.  Между ними договор. Он должен ей второго сына - заключая это соглашение, он, разумеется, не мог и подумать, что когда-то окажется не способен к этому.

Снова механически поднимает руку - щека саднит, и лишь потерев ее и взглянув мельком на ладонь, он понимает, из-за чего - Лестрейндж отворачивается, медленно возвращается к дивану, трезвея с каждой минутой. Уж лучше ничего не соображать, залившись маггловским пойлом Рудольфуса, чем это, и об этом нужно будет подумать, что-то решить, как-то исправить проблему.
У него на зубах вязнет это слово - проблема.
А еще то, что он снова - снова! - проиграл.
То, что подходит для Рудольфуса, ни драккла ему не годится.
Он оставил в Баварии больше, чем думал.
И понятия не имеет, как это вернуть.
- Я не...
Он замолкает. Слова не складываются, осыпаются пеплом, едва ему кажется, что он подобрал верное.
- Пройдет, - упрямо заканчивает Лестрейндж, черпая эту уверенность с самого дна пересохшего колодца. Там больше ничего нет, он выскребает остатки - март забрал все.
Страх, что он подцепил ликантропию, волнение из-за ненаступающей беременности, необходимость защитить Нарциссу, найдя кого-нибудь на роль козла отпущения, Мелифлуа со своей ожившей легендой - и, наконец, дракклова не-Дженис Итон.
Все это требовало сил, уверенности в успехе, которых у него не было - и теперь вот он, итог.

До него не сразу доходит, почему она говорит о бадьяне - что, Мерлин ее задери, она собирается лечить бадьяном?
Однако доходит.
Лестрейндж снова потирает щеку, странно немеющую под пальцами, бессознательно вытирает руку о бедро - так дико ощущать себя, свое тело, и в то же время знать, что это всего лишь фикция, как если бы он был всего лишь статуей, манекеном.
- Не нужно, - у нее такой голос, будто он разговаривает с мертвой. Да что там, даже Розье звучит намного живее в его голове. - Не нужно бадьяна.
Царапины на щеке напоминают о себе, только когда он открывает рот. Это не проблема: Лестрейнджу кажется, что он вполне способен замолчать прямо сейчас и промолчать по крайней мере до конца года.
Как только закончит здесь.
- Не беспокойся о нашем уговоре, - разумеется, она беспокоится - он тоже в начале месяца смотрел на нее с плохо скрытым опасением, боясь услышать, что по каким-либо причинам она не сможет забеременеть, и теперь, когда сам оказался в роли того из партнеров, который может поставить под удар все оговоренное, прекрасно понимает ее возможные чувства. - Все в силе.
Все, кроме него - но у него есть время, чтобы придумать выход. Чтобы дать себе время забыть о драккловой Баварии, вернуть привычный покой, привычное отношение к миру. Достаточно времени, чтобы найти решение, в чем бы оно не заключалось.
Рудольфус, думает Лестрейндж без каких-либо эмоций. Рудольфус вполне может сделать то, что нужно, если он окажется не способен на это. Чистая, сильная кровь, имя Лестрейнджа - вряд ли брат будет возражать. Наследник за наследника - и два чистокровных рода получат свое. Неплохая сделка с любой стороны, честная.
Ему люто не нравится эта мысль. Не нравится думать, что будет Рудольфус делать с женщиной, которая принадлежит Рабастану - они оба не из тех, кто делится, в их семье эта идея не прижилась - но из двух зол он выберет меньшее и уж точно проследит за тем, чтобы Гамп получила свой кусок пирога. Любым способом.
- Пойду умоюсь. Порт-ключ все еще с тобой? Отправимся в Холл, когда ты будешь готова.
На сей раз это куда большая формальность, чем ритуал помолвки. Они уже связаны, осталось подтвердить эту связь - и Лестрейндж просто не в той форме, чтобы всерьез отнестись к совету привести себя в порядок. Он и порядок сейчас находятся на крайних точках противоположностей, и странно даже думать, что когда-то он в самом деле считал, что порядок для него доступен.
Максимум, который возможен, это умыться, смыв с себя часть опьянения и подсыхающую кровавую корку со щеки. И даже это кажется почти невыполнимым.
Выходя из комнаты, он обходит Яэль так далеко, будто она - или он, что ближе к истине - заразна. Это происходит само по себе, он не стал бы намеренно допускать настолько явную демонстрацию слабости, но, покинув библиотеку, чувствует себя немного лучше - потому что она на него не смотрит.
Отличное начало семейной жизни, с сарказмом замечает Розье, пока Лестрейндж, включив холодный кран над раковиной на полную мощность, разглядывает себя в зеркале ванной второго этажа.
Ничего, утром он подумает о том, как все исправить.
Как вернуться, в самом деле вернуться.

- Готова? - спрашивает он из коридора, проводя мокрой ладонью по волосам. Закончить бы все скорее.

Яэль появляется в узком коридоре второго этажа незнакомкой - снова парадная мантия, снова строгие линии прически или что там она сделала с волосами. Он не соответствует - снова. И невинное замечание о купленной мантии звучит упреком, обвинением.
Лестрейндж сжимает челюсть, смотрит волком, и только благодаря многолетним тренировкам заставляет себя сдержаться - это у него хорошо выходит. Лучше всего остального, если уж быть до конца честным.
- Нет необходимости.
Не будет ни колдографий, ни знакового портрета, который они могли бы повесить над камином или в галерее, собравшей изображения прочих представителей рода - его или ее. Лестрейндж примерно представляет, что будет: Рудольфус - такой же странный, как в последние дни, изнывающий от чего-то, что Рабастану неведомо. Беллатриса - дерганная, если и светящаяся настигшим ее материнством, так только кровавыми отсветами безумия. А может, не будет и ее - он не знает, может только представлять.
Ни Мелифлуа, ни Трэверс - это уже другое, заключительная точка в начавшемся осенью... романе.
На последней мысли он спотыкается, открывает зубы в чем-то, что в полутьме коридора еще может сойти за улыбку.
- Я в самом деле не в форме.
Он замолкает, как будто Яэль должна и может понять его - то, что его с души воротит от идеи облачиться в чистую, новую мантию, оставить свою куртку, потрепанную, пережившую с ним зиму, не единожды чиненую. В последние дни для него стали на удивление много значить вещи, на которые он раньше не обращал внимания. В первую очередь, собственное состояние - не психологическое, он не думает, что сходит с ума, по крайней мере, не больше обыкновения, не физическое, потому что он в порядке. Другое.
То, что требует от него забиться в угол потемнее и попытаться не думать.
Слишком большая роскошь, но, может, когда он расплатится хотя бы по части своих счетов, стане получше. И начать нужно с Гамп - той, которая, фактически, обеспечит его выживание в конце года.
Так что славно, что она переживет.

Останавливая взгляд на груди Яэль - в коридоре мантия кажется темной, но не черной, а глубоко-красной с отливом в пурпур - он замечает тусклый блеск кольца-портала. Нелепая вспышка желания предложить ей отправиться в Холл порт-ключом, а самом аппарировать следом, давится в зародыше - там, на земле рода, ему придется стоять рядом с невестой, и не стоит потакать себе в минутных слабостях.
В конце концов, это даже не его профиль.

С тонким звоном цепочка, удерживающая кольцо, лопается, едва Рабастан кастует невербальное Акцио. Следом Репаро - такое же взвешенное, четкое, как по учебнику.
Кольцо ложится в ладонь, кажется странно чужим, будто никогда не принадлежало ни одному Лестрейнджу. Как будто всегда принадлежало Гамп.
- Пошли, я хочу прибыть пораньше, - совсем тихо предупреждает Рабастан, шагая к невесте, сжимая порт-ключ в кулаке.

Осень Холла, когда-то бывшая умиротворенной и чуть ли не мечтательной, сейчас больше не прикидывается. Листья под деревьями и на дорожках, больше не убираемые домовиком, обретшим хозяев, прибиты дождями и редким коротким снегопадом сквозь прорехи в погодных чарах, гниют неопрятными кучами, мягко пружинят под подошвами. Озеро больше напоминает болото.
Лестрейндж идет к склепу, ведя за собой Яэль, и с каждым шагом, приближающим их к средоточию родовой магии, в полуголых кронах деревьев вдоль разбитой дорожки неярко вспыхивают магические фонарики - тусклые, мигающие, будто призрачные огни над трясиной.
Кроме них, здесь больше ни души - прошло больше месяца с тех пор, как он покинул землю Холла в прошлый раз с острым ощущением того, что он здесь чужой - Рудольфус и Беллатриса провели здесь ночь в феврале, воскресили это чувство, заявили свои права на озеро, на плохо сохранившуюся оранжерею.
Здесь ему тоже нет места, если он хочет покоя. Холл принадлежит его брату, подчиняется его воле.
Правая ладонь начинает ныть - раскрывается порез, нанесенный для прошлого ритуала, и Лестрейндж, ничтоже сумняшись, вытирает руку о полу куртки - а не новой мантии. Бросает невыразительный взгляд на Яэль.
- В следующий раз тебе придется быть здесь только после рождения ребенка. Или, - его любовь к фактам проявляет себя не всегда к месту, - если один из нас умрет.
Мысль о смерти его бодрит, напоминая, что умирать-то как он не собирается. Напоминает ему о планах. Заставляет выкинуть из головы подвалы поместья Мейеров.
Лестрейндж оборачивается на хлопок аппарации.

Рудольфус привык к этому состоянию - похмелье в его жизни не редкость, и не всегда он даже прибегает к действию антипохмельного зелья, списывая дурное настроение и такое же самочувствие на существование поганых грязнокровок, магглолюбцев, предателей крови, а также магглов в целом, но то, что происходит с ним после выпитого у дольмена зелья, не идет ни в какое сравнение с привычным похмельем. Он пропустил предупреждение Вэнс мимо ушей, как и многие, многие угрозы или предупреждения, касающиеся его возможной слабости, и платит за это сполна. Тварь сглаживает ощущения, но лишь время от времени, когда насыщается этим, а в целом Лестрейндж предоставлен сам себе с этим дрожанием рук, подозрительно ведущим себя вестибюлярным аппаратом и всем прочим. На этом фоне ему не до странно-тихого Рабастана, на удивление много времени проводящего в коттедже сторожа, а точнее - на кухне, где торчит и Рудольфус. Рабастан не только притихший, он еще и не расстается со стаканом - но Рудольфусу не до того, к тому же, в его вселенной виски давно уже источник решения любых проблем, а потому он не замечает таких изменений в поведении брата.
Когда последствия более-менее отпускают, Рудольфус практически вышвыривает Рабастана за невестой - откладывать нет смысла, а день благоприятный - положение звезд и прочее, что Рудольфусу до Люмоса, но на чем обычно настаивают ритуалисты.
Сегодня они будут в Холле в другом составе - никаких чужаков, только Лестрейнджи, невеста и Эммалайн, целитель. Женщина, которую Тварь хочет держать подле себя.
Тварь хочет и Беллатрису, тянется к ней при любом удобном случае, только вот удобных случаев пока не слишком много представлялось - а впрочем, отходняк от зелья не особенно дал Рудольфусу обратить внимания на этот факт.
Зато когда они втроем аппарируют в Холл, прямо к берегу озера, Тварь держит дистанцию, почти не напоминая о себе: родовая магия не терпит захватчиков, и Тварь пока наблюдает, отступая и выжидая, любопытная, жадная сука.
Рудольфус обнимает жену при аппарации, поддерживая под спину - она разоделась, как будто в самом деле собралась на парадную церемонию: платье с открытой спиной обнажает клеймо, оставленное Рудольфусом в первые дни после побега, и он раз за разом цепляется взглядом за глубокие, хорошо зажившие шрамы, чувствуя невнятное удовлетворение от хорошо проделанной работы.
Когда все трое оказываются на родовой земле, он отпускает локоть Вэнс, удостоверяется, что Беллатриса не свалится в обморок прямо сейчас, и выступает вперед - туда, где темными силуэтами под постепенно разгорающимися огоньками в кронах стоит его брат и выбранная им женщина.
Беременность пока на Гамп не заметна, и Рудольфус недоверчиво прищуривается, вспоминая их последнюю встречу и последний разговор, когда она явилась в коттедж в поисках Рабастана.
В самом ли деле она беременна. В самом ли деле носит ребенка Баста.
Он убьет ее, если это не так - но ему нужна жертва, кровный родственник.
Если Рабастан играет за его спиной, то поплатится жизнью.
- Твое тело, - он ловит последние слова рыжей аврорши, кивает на склеп за ее спиной. - Ты будешь принадлежать этому роду. Этому месту. Навсегда, и после смерти.
Он обжигает ее взглядом, сверху вниз, как будто ее смерть - это вопрос времени.
Впрочем, соверши она хоть одну ошибку - так и будет, и Рабастан не защитит ее. Не в том случае, если ее приговорит Рудольфус, хорошо бы ей это уяснить.
Он навсегда останется младшим в роду - никогда никому не будет принадлежать так, как принадлежит главе рода.
И Рудольфус скалится, ощупывая Яэль взглядом, задерживаясь на все еще плоском животе.
- Если она не беременна...
Его угроза понятна без слов - и он адресует ее Рабастану, как будто Яэль всго лишь бессловесное украшение лужайки.

Ко дню свадьбы Рабастана и Яэль Эммаалйн немного отпускает, но, хотя худшее уже позади, ей все еще нехорошо. Дрожат руки, обычная бледность сменилась бледностью необычной – хоть к косметическим чарами прибегай, чтобы не пугаться своего отражения в зеркале. Но Вэнс отходит от зеркала, пожав плечами – не ее свадьба, так к чему беспокоиться? Достаточно того, что она извлекает на свет единственное свое платье, захваченное из дома, и бережно сбереженное – черное, длинное, глухое, закрывающее не только руки почти до кончиков пальцев, но и шею до подбородка.

Поддерживая подол, она идет по парку вслед за Рудольфусом и Беллатрисой, и плотный шелк тянется следом с тихим шорохом. Она настороженно следит за Лестрейнджем-старшим, вернее, за тем, что в нем сидит, помня предупреждение Долохова – не подпускать его к беременной Беллатрисе. Если бы еще знать, как. Не запрешь же их в разных комнатах, пока все не прояснится… Она бы посоветовалась с Рабстаном, но у них не было времени поговорить после его возвращения из плена. Ей было не до разговоров, спасал только сладкий чай и маггловский аспирин. Возможно, и ему тоже было не до разговоров, но как убедилась Эммалайн, физические недомогания удивительно спасают от нежелательной рефлексии.
Еще она чувствует родовую магию Лестрейнджей…  Она не принимает и не отталкивает мисс Вэнс, она просто есть, как будто воздух – прохладный, сырой, мартовский воздух – стал плотнее, и приходится затрачивать чуть больше усилий для каждого шага.
Может быть, эта магия защитит Беллатрису ее плод в случае, если Тварь решит явиться собственной персоной, как это было в лесу? Может быть, но все же Эммалайн ускоряет шаг, чтобы идти рядом с главой рода и его супругой… раз уж так вышло, что она несет ответственность за эту женщину и ее нарождённого ребенка.
Еще одна беременная ведьма, готовая стать леди Лестрейндж стоит неподалеку, и для Яэль у Эммалайн находится даже дружелюбная улыбка. Не слишком лучезарная, но как уж выходит.
И Рабастан.
Свадьба Рабастана. Рыжая женщина Рабастана, готовая подарить ему наследника. Из всего, что Эммалайн знает о свадьбах, она припоминает сейчас только то, что ей, кажется, положено радоваться за школьного друга. Но радости, почему-то, нет.

- Она беременна, - тихо напоминает она старшему Лестрейнджу. – Я сама ее осмотрела.
Руки супругов переплетаются и Эммалайн это тревожит. А если даже такого контакта достаточно, чтобы тварь навредила Беллатрисе?
Она встает как можно ближе к ведьме в открытом – вызывающе открытом, вечернем платье.
- Все хорошо? – шепчет ей, с трудом подавляя желание оттеснить ее от Рудольфуса и того, что сидит сейчас в нем. – Беллатриса, как вы себя чувствуете?
Ладно, пусть лучше она  считает, что целительница перегибает палку в своей профессиональной заботе, чем потом Вэнс будет чувствовать свою вину за то, что не сделала ничего, чтобы предотвратить беду.

Беллатриса тянет его за руку, и Рудольфус поворачивается к жене, но она всего лишь требует от него внимания.
Он раздувает ноздри, но исполняет ее просьбу, даже на негромкие слова Вэнс едва реагирует.
Да, рыжая аврорша беременна - и, скорее всего, все же от Рабастана, но Рудольфус не может не удостовериться в этом, и способ есть. В самом деле есть.
Он сжимает пальцы жены до боли и стряхивает ее руку. Обхватывает ее подбородок, гладит губы большим пальцем.
- Ты леди Лестрейндж. Навсегда.
Какие бы демоны не посещали Беллатрису, в этом она может не сомневаться - пока она жива, Рудольфус не приведет сюда другую.
- Это твой дом.
Холл куда больше им дом, чем тот ублюдочный коттедж под Лондоном, и в феврале, после помолвки, они вернулись сюда хозяевами, а не случайными гостями, но Рудольфус не чувствует привычного восторга пробудившейся родовой магии во всей красе - это ощущается далеким эхом, как будто между ним и Лестрейндж-Холлом мили и моря.
Он отбрасывает это беспокойство, перепоручает Беллатрису Эммалайн:
- Отвечаешь головой.
В его случае это не пустые слова, и Вэнс это знает.
Ухмыляясь в лицо брату, Рудольфус достает из внутреннего кармана приготовленной Беллатрисой мантии почти полную фляжку, перебрасывает ее брату.
- Оставь себе.
Мысль о том, что Рабастану подобная просьба не свойственна, его не посещает - брат вещь в себе и Рудольфус давно оставил даже тень попыток нащупать взаимопонимание.
Останавливает тяжелый взгляд на Яэль, взмахивает рукой.
- У нас есть дело.

Склеп ждет. Взмахом палочки Рудольфус распахивает тяжелую каменную дверь и, почуяв главу рода, склеп приветливо раскрывает объятия: тонкая вязь родового девиза вспыхивает на стенах, освещая путь, и Рудольфус первым вступает в обитель своих предков, не сомневаясь, что Гамп последует за ним.
Ее кровь ощущается здесь острее, ярче - кажется, будто с каждым шагом, ведущим вниз по узкому ходу, дышать нечем, и пряный свежий запах крови Гамп не дает вздохнуть. Рудольфус спускается, расслабленно опустив руку с волшебной палочкой, зная, что он здесь власть по праву крови, текущей в его жилах, но этой уверенности чего-то не хватает.
Он трясет головой, чтобы вытрясти это сомнение, ускоряет шаг, минуя нишу за нишей, чье содержимое сокрыто от глаз тусклым освещением склепа.
Зато в конце тоннеля света становится больше. Рудольфус останавливается у ниши, закрытой каменой плитой с выгравированным именем отца и годами жизни, но его внимание привлекает четыре пустых углубления в известняке.
Когда-нибудь здесь упокоится он,его наследник, Рабастан и Беллатриса.
Места для Яэль еще нет - она не часть рода, как и неродившийся еще их с Рабастаном сын, но он все равно скалится в пародии на гостеприимство.
- Вот он, настоящий Лестрейндж-Холл. Оглядись как следует. Это место станет твоим последним пристанищем. Руку.
Не дожидаясь, он делает шаг к Гамп, обхватывает ее окровавленную ладонь, поднимает выше, сжимая, скользя пальцами по влажной коже. Запах меди наполнняет его ноздри, его легкие, Рудольфус смотрит вниз, на разрез на белой ладони Яэль, похожий на обведенную щель рта или ту щель, что у женщин между ног, переворачивает ладонь, снова сжимает.
Первая капля срывается, падает вниз и разбивается о сухую пыль склепа. За ней - вторая.
Долго, очень долго ничего не происходит, и Рудольфус стискивает ладонь Яэль будто в тисках, но затем под ногами нарастает глухая вибрация, ему приходится переступить с ноги на ногу, чтобы сохранить равновесие.
Вибрация усиливается, как будто под землей ворочает древнее чудовище, сверху сыпется пыль и каменная крошка, нарастает скрежет, полный муки.
В гладкой до сих пор стене появляется еще одна ниша - родовая магия подтверждает, что пришлая носит кровь от крови урожденного Лестрейнджа.
Тут же все затихает, и только ручеек известняка, стекающий по стене рядом с новообразовавшися углублением, доказывает, что им это не почудилось.
- Хорошая девочка, - Рудольфус, ухмыляясь, дотрагивается до щеки Яэль, вдавливая пальцы в светлую кожу. - Он ляжет здесь, твой сын. А мой будет жить.

Беллатриса не отвечает на вопрос Эммалайн, пока тянет за руку Рудольфуса. Она не может быть в порядке, драккл её раздери, если муж не обращает на неё внимания. Вот уже третьи сутки.
И только когда он говорит всё это, то, что она уже слышала, то, что когда-то было угрозой. Она отпускает его руку, наклоняет шею, как кошка, потираясь щекой об его ладонь.
Этого мало, но достаточно, чтобы страх и ощущение ненужности отступили. Она здесь хозяйка.
Беллатриса отступает назад.
— Я в полном порядке, — она смотрит не на Эммалайн, на Баста. Может, это близость брака развивает склонность к алкоголю. Фляга перекочёвывает в руку к Рабастану, а Беллатрисе едва удаётся не комментировать — как бы вместе с деверем не задеть и мужа.
Едва двери склепа раскрываются, а Рудольфус делает шаг вперёд, она цепляется за его запястье — не сильно, чтобы задержать прикосновение и отпустить. Несмотря на его слова, которым она поверила, часть её всё ещё чувствует супруга безмерно далёким.
— Бастик, — с пьяным Рабастаном она ещё не ругалась, это должно быть что-то новое, — радость моя, зайка моя, солнце моё.
Она подходит к нему. не скрывая угрозы, дёргает за ворот куртки. Беллатриса, воодушевлённая словами Рудольфуса, снова проверяет, кто у них в семье имеет больше прав доставать другого.
— Вот ты вроде бы умный мальчик. Так какой пикси дёрнул тебя прийти на собственную свадьбу в этих лохмотьях?
Она подходит близко, преступно близко, заглядывает ему в глаза, прищуриваясь, забывая, что здесь есть ещё Эммалайн.
— Может быть ты не уважаешь традиции? Землю рода, где женились кроме тебя ещё сотня твоих предков? Или ты не уважаешь свою невесту? У неё тяжелый день, она не нравится никому из здесь присутствующих, и ты решил показать, что для тебя эта свадьба значит не больше маггловских обносков? Недурно.
Она поглаживает его по плечам, задевая ногтями грубую ткань.
— Тебе нужно переодеться. Сделай сюрприз невесте, успей пока они в склепе. Тебе есть во что или послать домовика за запасным вариантом для Рудольфуса?
Они оба понимают, что одежда старшего брата повиснет на младшем как мешок. Беллатриса отчасти хочет, чтобы Рабастан начал спорить, разорался, заставил Рудольфуса прервать незамысловатый ритуал и выйти наружу от рыжей аврорши.
— А то как пугало. Ты согласна со мной, Вэнс? — на мгновение Беллатриса бросает улыбку целительнице, вспоминая о её существовании, но снова вспоминает о девере.
— Хотя бы одежду ты мог приготовить, маленький мой. Тебе повезло, что подготовкой к первой брачной ночи я пренебрегать не стала.
[icon]https://pp.userapi.com/c621704/v621704685/61977/XdYO9vKAxHw.jpg[/icon][info]<img src="http://ipic.su/img/img7/fs/Stripe.1462627764.png"><br><b><a href="https://rise.rusff.me/viewtopic.php?id=959"> Мадам Лестрейндж</a>, 46</b><br>Daddy's lil monster<br><b>Сторона:</b> Лестрейнджи <br><img src="http://ipic.su/img/img7/fs/Stripe.1462627764.png">[/info]

Отредактировано Bellatrix Lestrange (5 февраля, 2018г. 21:51)

Он ловит фляжку и тут же выдергивает пробку, лишь бы занять себя хоть чем-то, отпуская Яэль, доверившуюся ему, с Рудольфусом.
Морщась от запаха, встряхивает фляжку - то, что пьет его брат, как правило оседает на дне бутылки - и делает глоток. А когда опускает фляжку, перед ним уже маячит Беллатриса, цепляясь за ворот, провоцируя.
- Отвали, - грубее, чем следует, отрезает Лестрейндж, сегодня особенно не в настроении терпеть ее выходки, терпеть ее прикосновения, терпеть ее. - Не тебе рассказывать мне о традициях этого рода и этой земли.
Она может воображать себя кем угодно, но Лестрейндж здесь только он. И это ничем не исправить, а можно только притворяться - годами притворяться, носить маску, пока один лишний глоток, один непреднамеренный косой взгляд, одно случайное слово не уничтожат так долго возводимый образ.
Он перехватывает запястье Беллатрисы, качнувшись ближе, ее ногти скользят по грубой ткани его куртки на плече с тихим шорохом.
- Еще одно слово, и ты пожалеешь.
Поднося фляжку к губам, он пытается выкинуть последние слова Беллатрисы из памяти - что бы она не имела в виду под подготовкой, его это не касается - но замечание Вэнс, от нее какое-то особенно неуместное, останавливает быстрее, чем он успевает понять, какого драккла ей-то нужно.
Медленно переводя взгляд с напряженного лица Эммалайн на фляжку, Лестрейндж недоумевает - но все же опускает руку, отталкивает Беллатрису, изображая всем своим видом внимание.
- Если важно, - роняет почти раздраженно - но все же согласно. Вэнс не из тех, кто дергает по пустякам - и Лестрейндж только надеется, что ее "важно" не касается ни его внешнего вида, ни его брачной ночи.

Не касается.
Он начинает смеяться. едва она договаривает свое предупреждение - смеется почти искренне, взмахивает фляжкой, обхватывает Беллатрису за плечи, скользя ладонью по ее открытой спине, натыкается на шрамы.
О да. С Рудольфусом нужно быть осторожной. Очень осторожной. Вэнс совершила открытие, но запоздала с ним на несколько лет.
Лестрейнджу не нравится, как Вэнс отводит взгляд, и он перестает смеяться, хотя и продолжает придерживать Беллатрису - вовсе ни к чему, чтобы она начала задавать вопросы, о каких поисках идет речь. Он оценил, что Рудольфус не распространялся в Ставке, где его брат гостил на прошлой неделе - но предпочел бы, чтобы и Беллатриса не знала.
- Что значит - и сейчас в нем? - спрашивает он, пока картинка медленно складывается. Долохов, ритуалистика, Мелифлуа - и сильная сущность.
Лестрейндж выдает длинную и исключительно грязную тираду, предлагая ритуалистам всех времен, начиная с Морганы, собраться и удовлетворить себя самостоятельно самыми нетривиальными способами, а затем выдыхает.
- Хель? Это дракклова Хель? - Да какая разница, под каким именем ее теперь узнала Вэнс. - И ты говоришь мне - сейчас не время пить? Да сейчас самое время!
- А ты - ты замечала что-то странное? - обращается Лестрейндж к Беллатрисе, через плечо оборачиваясь на темный проем склепа, где сейчас находилось нечто, чего боялась Араминта Мелифлуа.
Он снова поминает Моргану и делает шаг к Вэнс.
- Эммс, я знаю, что это. Точнее, думаю, что знаю. Что это был за ритуал? Что сделала Мелифлуа? Что сделал Рудольфус?
Дракклова сука-ритуалистка сделала Тварь его головной болью, воспользовавшись тем, что Рудольфус туп как пробка - и что ему теперь с этим делать.

- Я так требую! - рыком отзывается Рудольфус, не терпя, не желая слышать это трусливое "старшая кровь". Ее отторжение, ощущаемое почти физически, его цепляет - как цепляет любое сопротивление, любой вызов, брошенный ему в лицо. Возбуждает.
Рудольфус ищет следы открытого неподчинения, но Гамп не поднимает глаз, застывает, как статуя, выжидает.
- Подними голову, - требует Рудольфус, продолжая вжимать пальцы в гладкую, прохладную кожу. Эта женщина войдет в его род за Рабастаном, в их маленькой семье прибавление - пришлая, чужая. Рудольфус умно дышит, облизывает губы, вытирает рот рукой и смотрит на Яэль оценивающе, как будто впервые. Ему не нравятся перемены, которые он не может контролировать. Не нравится то, что их скоро станет не трое, как было всегда.
Он не может ей доверять и не станет - ей, чужой, чужой крови, чужого рода. Дело даже не в том, что Яэль Гамп до совсем недавнего времени носила аврорскую мантию, дело в том - и Рудольфус втягивает воздух, наклоняясь, как животное, вынюхивающее следы добычи - что она не Лестрейндж.
- Мало выносить ребенка моего брата. Ты станешь Лестрейндж не просто на словах, или я убью тебя сам, здесь, и брошу гнить безымянной, забытой и проклятой.
Тварь, привлеченная свежестью и силой чужой страсти, чует кипящую ярость, устремляется вперед, готовясь попировать - родовая магия не принимает ее, сопротивляется, но для той, что существует вне привычных границ, это детская забава, оборачивающаяся, впрочем, для Рудольфуса приступом головной боли, мало с чем сравнимой.
Похмелье, давно уже ставшее нормой, пусть и обострившееся, как и предупреждала Вэнс, не идет ни в какое сравнение с тем, что он чувствует сейчас, когда Тварь из развлечения пробует на прочность силу родовой магии в самом ее средоточии.
У магглов это приводит к инсульту - кровеносные сосуды в мозгу лопаются на фоне пережитого стресса, физического или эмоционального перенапряжения. Маги выносливее, но всему есть свой предел, и даже чистая кровь Лестрейнджей, забывших о любой маггловской примеси, не может ничего противопоставить Твари, существующей до магии.
К головной боли прибавляется тошнота, зрение резко падает - Рудольфус теряет чувство ориентации в пространстве, всей тяжестью опирается на плечо Яэль, повисая на ней - впервые он борется с Тварью, впервые может бросить ей вызов. Впрочем, шансов у него все равно нет.

Она проступает сквозь его черты, как языки пламени, пожирающие бумагу. Смотрит на Гамп ликующе, восторженно - она насытится сегодня здесь, в этом месте, где ее почитают, хоть и не называя.
Тварь поднимает руку, растопыривая пальцы, и за каменными плитами, отгораживающими ниши от тоннеля, раздаются шорохи, царапанье, лязг.
Тот, кто кормит ее, ошибся, решив, будто он - хозяин этого места. Здесь, где все воспевает гимн смерти, где нет места жизни никак, кроме как ненароком, Тварь истинная хозяйка.
- Чего ты хочешь? - спрашивает она у рыжеволосой женщины, чувствуя ее сопротивление, ее гнев. Чувствуя силу.

В воздухе разливается безумие, фирменное лестрейнджевское безумие, которое следовало бы объявить опасной заразной болезнью, как Драконью оспу. Оно это заслужило. Вэнс слушает смех Беллатрисы, смех Рабастана – сейчас они похожи, думая, очевидно, об одном и том же. Эммалайн ждет, с каким-то мрачным стоицизмом, когда смех сменится… ну да, вопросами. И тут призрачное, условное сходство исчезает, разбивается о ту реальность, что сейчас им надо понять и принять.
Рабастан (спасибо, Мерлин) снова становится похож на себя, задавая вопросы по делу и по существу.
Беллатриса… Вэнс невольно морщится. Бурный темперамент леди Лестрейндж для нее вечное испытание. Она лечит тело, не заглядывая в душу беременной ведьмы, и ей просто не понять ее тревог, как не понять ее истерик.

Рабастан произносит имя.
Хель.
Наверное, это хороший знак? Значит, младший Лестрейндж знает, с чем они имеют дело.
Или не слишком хороший? Судя по замечанию Баста, что сейчас самое время напиться.
Вэнс не помнит, напивался ли Лестрейндж раньше.
«Но это не твое дело», - строго говорит ей внутренний голос. – «Тебя это не касается, у Рабастана есть жена».
Или почти есть.
В любом случае, Рабастан ей просто друг.
Но отчего-то у Эммалайн возникает какое-то нехорошее, тягостное такое ощущение déjà vu.

- Мы искали место на карте.
Вэнс уклончива в ответах, и, уже инстинктивно, отступает на шаг от Рабастана, не осознавая, что это, в каком-то смысле, тоже ответ. Но после всего, что было, ей необходимо личное пространство и стены вокруг, как можно больше стен, высоких и прочных.
Потому что она жила. Жила полной жизнью, когда они с Лестрейнджем-старшим искали Рабастана, готовые убивать, если понадобится. Не было никаких правил, никаких запретов, ничего. Только цель. Они шли к этой цели кратчайшим путем. И целительница  ни о чем не сожалела. Ни о чем.
Это была свобода. Концентрированная свобода в огромных дозах, и вся – для нее, для Эммалайн Вэнс. Белые скалы Дувра, предсмертные крики магглов на французском берегу и ледяной холод Хель в лесу… Все для нее. А теперь надо было как-то отгородиться от всего и жить дальше, и она так и сделает – что-что, а это Эммалайн умеет делать в совершенстве.
- Эта Тварь… Хель… она ходила по краю круга. Рудольфус подошел и дотронулся до нее. Мне кажется. Потом она нам то помогала, то мешала… но больше, все же помогала, наверное.

Про то, как Хель искушала ее в лесу, Вэнс молчит.
И про то, что было в дольмене – тоже.
Да спаси нас от таких откровений Мерлин и Моргана, учитывая, что в Беллатрису словно вселяется еще одна Тварь.
- Это ваш муж, Беллатриса, не надо так волноваться… но кроме того еще и Хель. Их двое. только Хель нужно питаться, и вас, чистокровную, беременную чистокровным, она сочтет лакомым десертом! Она питается ненавистью, страхом... всеми сильными желаниями!
Эммалайн редко прибегает к подобным красочным аналогиям, она ценит точность формулировок, но как еще говорить с сумасшедшей леди Лестрейндж, которая размахивает волшебной палочкой во все стороны?
- Беллатриса! Да послушайте же!
Беллатриса не слушает…Круцио срывается с ее палочки раньше, чем Вэнс успевает хоть как-то этому помешать.

Отредактировано Emmeline Vance (7 февраля, 2018г. 14:06)