Его вымотала эта ночь, но не так, чтобы он перестал соображать. К тому же, кое-какие дела не следовало оставлять без внимания - и Лестрейндж собирался закончить все сегодня. Он достаточно загостился здесь, достаточно вкусил не своего пирога - пора было заканчивать, пока то, что он увидел в подземельях, не стало правдой.
Была еще девочка - но Лестрейндж не знал, как ей помочь, да и не хотел выяснять это. Если смерть Дженис не освободит пленницу - он произнес это слово про себя по слогам, примеривая и к себе - он не останется в поместье. Пусть с этим разбирается О'Рейли, здесь из пути разойдутся.
И когда старый козел отправился в приготовленную для него комнату на первом этаже, Лестрейндж поднялся выше.
Тихий пустой коридор больше не казался ни знакомым, ни дружелюбным.
В комнату Итон по-прежнему нельзя было пройти - он задумался, а смог бы сделать это с помощью палочки, но быстро отверг эту мысль: будь это так, она бы распорядилась лишать деревяшек любых своих... гостей, и О'Рейли не таскался бы здесь героем.
Не уверенный, что эльф исполнит его приказ доложить, когда хозяйка проснется, Лестрейндж не стал далеко ходить - от условий, в которых он провел последнюю половину своей жизни, коридор отличался в лучшую сторону, а потому он просто съехал спиной по стене напротив дверей в комнаты Дженис, оперся затылком поудобнее и принялся ждать.

- Леди проснулась, - прокаркал эльф, ничем не выдавая, что удивился присутствию в коридоре Лестрейнджа. Сидя, Лестрейндж был одного с ним роста - и вот так, лицом к лицу, домовик нравился ему не больше, чем до того.
- Впусти меня, - даже в текущей ситуации ему никак не удавалось формулировать обращения к эльфу как просьбы, а не как требования.
Ганс наклонил голову в молчаливом согласии и тут же исчез: может, Дженис распорядилась приготовить особого чая для обоих ее гостей, с тянущим раздражением подумал Лестрейндж, разминая шею и поднимаясь. Он не был уверен, сколько просидел в ожидании - его не напрягало вынужденное бездействие, пока был план, к тому же, оно дало возможность как следует осмыслить все, сказанное О'Рейли - и отрефлексировать свои собственные поступки и эмоции. Выводы по-прежнему не радовали - и требовали действий.

Он толкнул дверь, входя, и она поддалась - видимо, Дженис не была против его визита. Ждала? А если ждала, то знает ли, зачем он здесь?
Она была со сна - старик в самом деле не причинил ей вреда. Эта мысль его одновременно разочаровала и обрадовала - и это было плохим признаком, таким же плохим как то, что он даже не огляделся, смотрел только на Дженис.
- Ты в порядке? - Мерлин, он не собирался это спрашивать, ни в одном из предполагаемых сценариев, и, сжав зубы, перешел к тому, что казалось важнее. - Что в моем чае? Амортенция? Ты поишь меня амотенцией, Дженис? Зачем?
Последнее интересовало его сильнее всего - он же был готов договариваться. Он всего готов договариваться, нет нужды играть настолько грязно.

Даже сейчас, уже зная, уже имея на руках ее собственное признание, он не мог сделать так, чтобы та его часть, которая еще хотела чего-то, кроме банального выживания, не отозвалась на ее взгляд, на зов, на то, как Дженис похлопала рукой по постели, наверняка еще хранившей тепло ее тела.
Он знал все о рациональности - но не о ее противоположности, поэтому недооценил эффект Амортенции, считая, что знание о нем будет само по себе вакциной.
Ни драккла подобного - вакциной знание не было. Знание его предало: он знал, и все равно - хотел Дженис, хотел верить ей, хотел остаться здесь. Хотел, задери его дракон, быть счастливым - какая разница, что ему в этом поможет, амортенция или самообман.
Это было до того жалко, что Лестрейндж практически перестал бороться - никто ему не рассказал, что бороться придется с самим собой. То, что ночью казалось таким правильным, сейчас, перед Дженис, рядом с ней, начинало представать чудовищной ошибкой.
Амортенция заставила его думать, что между ними есть что-то - что-то особенное. Он так хотел поверить, что может быть особенным для кого-то, что зелье легко уничтожило все сомнения - так какого хрена теперь винит во всем Дженис?
Начни она отказываться или признайся, что хотела отомстить ему за отказ - и все было бы проще, но она заговорила о другом.
Подчинившись - снова - он двинулся ближе, но остановился возле самой постели, глядя сверху вниз, едва не проиграв в самом начале.
- Я не хочу такого счастья, - последнее слово с непривычки прозвучало хрипло, маскируя фальшь всей фразы, и он для убедительности помотал головой. - И ты не хочешь. Мы можем быть союзниками без этого.
Без этого? Без ее ласки, готовности? Без ее обнаженного тела в его руках? Убедить в этом себя было сложнее, чем попытаться убедить в этом Дженис.
Лестрейндж сглотнул, не зная, куда деть руки - лишь бы не потянуться к ней.
- Сколько действует зелье? - спросил он - и сразу же понял, что сказал слишком много: не стоило говорить в настоящем времени.

Все было до смешного просто: она хотела большего.
Не команды. Не союзника.
Она не хотела его самого по себе, она в самом деле ему не врала: она хотела его только ради себя. Ничего неожиданного - это как раз было нормально для его мира, но не для мира, который обещала ему амортенция.
И поэтому Лестрейндж никак не мог совместить две эти реальности - ее слова и свои желания.
Рудольфусу не удалось выбить из него стремления к свободе воли - и хотя плен Дженис был совсем другим, был медовой ловушкой, в которую он шагал сам, стоило лишь выпить зелья, по сути, он ничего не выигрывал.
А через три-четыре дня и все проиграет.
- Нет, - Лестрейндж качает головой. - Я не хочу. Не хочу, чтобы ты пила амортенцию. Это же...
Он щелкнул пальцами, подбирая слово, и этот звук почти оглушил - прозвучал так неуместно этим утром.
Лестрейндж спрятал руки в карманы, чтобы больше не позволить себе этих нелепых жестов, сжал кулаки - правый обхватил костяную рукоять бритвы, прятавшей до поры остро заточенное лезвие.
Хоть что-то из того времени, когда он еще был способен понимать, что он пленник и разменная монета. Средство, инструмент, а не партнер.
И уж точно не любовник.
- Я все равно не могу уйти, помнишь? - ровно напомнил Лестрейндж в ответ на эту просьбу. - Без волшебной палочки. Без знания о том, как преодолеть купол. Под амортенцией или нет, я все равно что узник, все равно что тот ребенок в подвале - кстати, это дочь Арна, да? Так ты заставила его выманить Рудольфуса на встречу? Неожиданно. Друзья Дженис Итон ни за что не поверят в это.

Она даже не представляла, насколько была права, когда говорила, что они с О'Рейли провели время с пользой. Или представляла - и продолжала играть.
Лгунья.
Вся лживая насквозь, плод ритуалов, амортенции и чужих ошибок.
- Ты не говорила, что она здесь. Что она в клетке.
Она так и не взяла с него Непреложного Обета.
Положилась на зелье? Какая разница. Он бы не ушел. Он обещал ей, в самом деле обещал. Но и говорил, что поставит интересы рода превыше. Интересы рода, какая интересная, пустая формулировка, которую можно заполнить чем угодно.
Это не было честным - ни с какой стороны.
Но с честностью не ладилось у них обоих.
Да как она теперь смеет говорить, что ничего не скрывала.
- Кроме амортенции. Кроме ребенка в подземелье. - Лестрейндж с трудом борется с искушением загибать пальцы перед лицом Дженис - той, кто называет себя Дженис. Для наглядности. Для того, чтобы не схватить ее за белое горло, чувствительное к его прикосновениям. - Кроме того, кто ты - что ты - на самом деле.
Что еще он узнает позже? В чем еще ему она врала ему, раз все это оказалось пустышкой.
Его не интересует, где настоящая Итон - проблемы Дженис Итон его не касаются, ему бы самому разобраться с ее двойником, играющим по-крупному, но что его интересует, действительно интересует, так это то, насколько этот гнев, поднимающийся в нем, ему подчиняется.
И насколько она сможет считать его, будучи самозванкой.
Заставляя себя расслабить пальцы, Лестрейндж отпускает бритву, оставляет ее в кармане, подходит ближе.
Если положить руку ей на плечо, что он почувствует? Будет ли она казаться той же теперь, когда он знает все?
И знает ли он все?
Ему следовало бы раньше вспомнить о том, что он не любит касаться людей - следовало бы быть осмотрительнее, он же знает про зелье. Но амортенция коварна: о ней так легко забыть, если не напоминать себе ежеминутно.
Она заставляет его желать лишь одного - и то, чего он желает больше всего на свете, сейчас здесь, только руку протяни.

- Это имеет значение, если ты заговорила о доверии, - упрямится он.
В самом деле, не так уж важно, кто она - двойник или оригинал. Он, наверное, даже смог бы понять ее желание занять место первой - в конце концов, он и сам живет с этим желанием, которое периодически напоминает о себе, стоит потерять осторожность. Он смог бы понять - а если бы и не смог, вряд ли часто думал бы об этом, привязанный к той, первой, разве что слабой благодарностью, у которой нет ни права голоса, ни силы.
Но то, что все эти дни были выморочными от начала и до конца - вот что сводит Лестрейнджа с ума.
То, что преисполнило для него смыслом существование, оказалось плодом действия зелья. Та, которую он счел ответом на все вопросы, порождением слабости оригинала. То, во что он хотел и мог верить - ложью. Она продолжала лгать, что ничего не скрывает - лгать даже о самой себе. Как будто считала, что для него в самом деле важна настоящая Итон, а не знание фактов.
Если он принимал ее за другую, то это, по крайней мере, было взаимно: она тоже ошибалась в нем.
Лестрейндж толкает вставшую Дженис в грудь, возвращая ее обратно. Ее слова только усиливают его раздражение - она в самом деле считает, что переиграла его?
- Привилегии спать с тобой? Привилегии пить вино напополам с амортенцией? Я отказался от них, едва прибыл сюда. И отказался бы снова, если бы не зелье.
Она, должно быть, в самом деле рассчитывала заполучить Рудольфуса: уж он не стал бы выяснять, что происходит, ему не привыкать быть одержимым женщиной, явившейся прямиком из тягостных кошмаров.
Не теряя времени, Лестрейндж снова хватается за бритву, тянет ее из кармана - лезвие медленно раскрывается, выщелкиваясь из костяной ручки, удобно ложащейся в ладонь.
Он быстро наклоняется ниже, для устойчивости упираясь в ворох одеяла коленом, левой рукой находя плечо Дженис, прижимая ее к кровати, чтобы открыть ее для удара - теперь он знает, как убраться отсюда, теперь он может с ней покончить.
Нет, не может.
Нужно было выждать эти четыре дня, смеется Розье, давним эхом напоминая что-то, о чем Лестрейндж не помнит и не хочет помнить. Зелье действует, даже если он знает о нем.
- Merde! - Он проигрывает каждый раз, когда дает волю чувствам - и не важно, каким. Когда-нибудь он научится этого не делать.
Бритва так и занесена над горлом Дженис - и этот момент так плотно впечатывается в память Лестрейнджа, что он не сомневается: любой, даже самый слабый легиллемент сможет увидеть это в его голове без малейших усилий.
- Merde, - сжимая пальцы на рукоятке до ломоты, Лестрейндж думает, что, предложи она Обливиэйт, ему пришлось бы постараться, чтобы устоять.

Он в самом деле не убьет ее - у нее на руках все козыри.
Пора бы прекратить уверять себя, что сделает это - два раза неудача знак, что нужно искать другой путь.
Он закрывает глаза, выдыхает. Можно было бы улыбнуться, умей он улыбаться без амортенции.
Опускает бритву - толку от нее оказалось не больше, чем от волшебной палочки, принесенной ему домовиком.
- Правда? - спрашивает так же, с закрытыми глазами.
Она говорила, что ей нужен ребенок - она получила все, чего хотела.
От ее смеха под его рукой у него до сих осталось это ощущение вибрации, от которого теплеет в пальцах.
- Давно ты знаешь об этом?
Для человека, который минуту назад утверждал, что ничего от него не скрывает, у нее поразительно много сюрпризов.
Поразительно много.
Он наклоняется еще ниже и еще, пока не утыкается подбородком в ее лоб.
Стала бы она врать ему ради спасения жизни? Лестрейндж считает, что стала бы - любой бы стал.
Но если она в самом деле беременна двойней, что это означает для него?
От Дженис пахнет молоком - от нее часто в последнее время пахнет молоком - и маем, поэтому, когда глаза закрыты, можно представить себе, что они снова в парке, на том одеяле, где он считал, что получил наконец-то свой шанс.
Лестрейндж еще мгновение позволяет себе цепляться за эту иллюзию, находя губы Дженис, целуя ее точь в точь как в парке - а потом рывком поднимает себя на ноги, закрывая бритву, оказавшуюся такой же ложью, как и все остальное.
- Поищу себе цепь попрочнее, - он ухмыляется, как будто в самом деле шутит. - Может, даже в подземельях. Там не так уж плохо, как я думал.

Он сдерживает желание расхохотаться тем же усилием, с которым сдерживает и все остальное - то унизительное чувство почти животного желания, которое возникает, стоит ей оказаться настолько близко.
Удивительно, до чего все могло бы быть проще, если бы он в самом деле считал, что у него нет альтернативы.
Проще и - возможно - счастливее.
- Нет, не перегрызу, - он серьезен, даже торжественен. - Я верю, что не выйду отсюда, даже если ты будешь мертва. Старику тоже лучше бы понять это как можно скорее. Ты оставила ему волшебную палочку, а он может быть опасен.
Пусть займется О'Рейли и отвлечется от Лестрейнджа - пусть считает, что они договорились, снова договорились. Ему необходим даже тот минимум свободы, что у него был эти последние дни, чтобы сбежать, а значит, будет лучше, если Дженис - ее двойник - решит, что он смирился.
Для него тайна, что происходит в ее голове - все эти смены настроения, недомолвки, планы на него - но он должен учитывать, что следует быть осторожным. Она не глупа - и нельзя забывать об этом.
Поэтому он старается не переиграть - стоит неподвижно, пока Дженис оплетает его своим телом и словами, взглядами и улыбками. Помнит о том, что должен казаться убитым очередным проигрышем - это, к слову, совсем не сложно. В конце концов, убить ее у него в самом деле не вышло, а новость о детях задела куда глубже, чем должна была.
Ему почти несложно притвориться сломленным - ему до сих пор поперек горла известие, что все это, что он открывал для себя под действием амортенции, оказалось мороком, эффектом амортенции, так что Лестрейндж не собирается выдавать, что у него есть запасной план.
- Да, - говорит он, вспоминая почти дословно, как однажды уже сказал ей, что не ушел бы, даже будь у него такая возможность. Тогда он не лгал - сейчас лжет. Разницы никакой, потому что в первый раз ложью было все остальное - даже его чувства. - Я останусь. Я все равно не могу уйти, не так ли? Какая разница, по чьей воле.