Худшие ночи в его жизни уже были, но не так, чтобы много: Лестрейндж, сон ценящий на вес золота, сотню раз пожалевший, что оставил в столе амулет, изготовленный Нарциссой, чтобы не привлекать к нему внимание Рудольфуса, а потому за ночь только вылежавший на удобном матрасе горячую беспокойную выемку, к утру пришел к достаточно неожиданным выводам.
Даже прихваченные из библиотеки книги на французском, который он еще мог прочесть с пятого на десятое, ситуацию не спасли - едва начав читать, он обнаружил, что не может состредоточиться, то пропускает абзацы, то дважды прочитывает одно и то же.
Единственное, на чем выходило сосредоточиться, была Дженис Итон - и ее непонятная мотивация.
Дракклов эльф, отказывающийся понимать английский, вместо воды притащил вина и так рьяно занимался камином, что всю ночь Лестрейндж пил, пьянел, трезвел, гадал, чего хочет Итон.
И к утру был готов.
Пленником он в самом деле не был - по крайней мере, пленником комнаты, и вновь отправился блуждать по чужому поместью, положившись на присущее любому рэйвенкловцу умение найти библиотеку.
А вместе с ней и женщину.
- Дженис, - вместо приветствия прозвучало почти извинением. - Я хочу поговорить о вчерашнем. Полагаю, вам известно не хуже, чем мне, что этот разговор об убийстве был... просто разговором.
Он спотыкается на последних словах, чувствуя их пустоту - дело намного сложнее - но продолжает, опираясь о спинку стоящего пред ним кресла.
- Я не смогу вас убить. Вы спасли мне жизнь однажды, в семьдесят девятом - помните? Мы разговаривали с вами о делегации МАКУСА, когда к вам в дом вломились убийцы. Я был вчера груб с вами, когда обсуждал ваше убийство. И позже - тоже был груб.
Она всегда была добра к нему - лично к нему, когда рядом не было Рудольфуса, когда дело не касалось его предплечья - и вчера тоже была добра и щедра. Ему следовало бы быть более благодарным - но Лестрейндж еще собирается исправить свою ошибку.

- Нет.
Ее суровость его не пугает и едва ли заметна: это не то, что может сбить его с толка.
- Вы спасли мне жизнь в семьдесят девятом, и не убили вчера. Полагаю, я должен вам дважды. Полагаю, я должен быть более благодарен.
Он все еще малодушно пытается найти какие-то объективные причины тому, что искал ее в поместье - что из головы всю ночь не шло ее обнаженное мокрое тело. Объяснять это благодарностью - вопиющее преступление против этики, но Лестрейндж в этике не силен.
- Рудольфус считает, что я мог бы вас убить. Он велел мне это сделать, не зная о моем долге. Как видите, - Лестрейндж передергивает плечами, - у него нет причин хотеть моего возвращения, я говорил вам об этом еще вчера. Я не выполнил порученное. И не выполню. Он этого не забудет. Мне нет причин желать возвращения к нему по тому же поводу. Расскажите мне, какие у вас планы. Я помогу вам. В знак своей благодарности. В качестве извинений.
Вокруг нее стоит острый цитрусовый запах, она выглядит здесь вполне довольной собой - но не им.
У нее есть повод для этого, и Лестрейнджу очень важно вернуть ее вчерашнее настроение, готовность разговаривать с ним - пусть и о своем сожранном близнеце.
- Вы примете мои извинения, Дженис? Нам не обязательно быть врагами.

Любое действие в ее исполнении кажется ему откровением - Дженис похожа на нумерологическую таблицу, где пропущено несколько элементов, на формулу, в которой нет пары строчек: это цепляет его, потому что Лестрейндж хочет узнать, чего не хватает.
И даже так она - совершенна.
В ответ на ее улыбку он тоже улыбается - отвыкнув, неумело. Непроизвольно касается ладонью шрамов на шее - от ее Секо, но вытягивает вперед искалеченную правую руку: отсутствие крайней фаланги мизинца - как памятка от нее. Как памятка о том, что она не убила его и у Лонгботтомов.
- Только не мы.
Счет ему помогает - и хотя все его мысли все равно вертятся вокруг Итон, счет помогает поддерживать иллюзию, что с ним все в порядке.
Возвращая руку на спинку стула, хотя ее фраза вполне может означать конец разговора, он не торопится отправиться прочь.
Он искал ее, чтобы извиниться - искал, чтобы получить это подтверждение, что им не обязательно враждовать, но этого мало, нужно что-то еще.
Хуже всего, что он не слишком понимает, что именно - разве что так и длить этот неспешный разговор, получая ее улыбки как награду.
- И я останусь вашим гостем, пока вы не передумаете. Но позвольте мне исправить некоторые вещи, Дженис. Ваше доверие, ваша нежность - я должен был ответить иначе. Вы дадите мне шанс?

Она не говорит ему "нет" - и это, в общем-то, больше, чем то, на что он мог рассчитывать: Лестрейндж не строит иллюзий в отношении того, какие у нее счеты к его брату, и пока не уверен, что ему удалось донести до Дженис Итон мысль, что Рудольфус дорожит им не больше, чем, например, привычной волшебной палочкой.
Зато свой шанс он готов выгрызать зубами, если потребуется - потому что здесь слишком спокойно, слишком комфортно, слишком... Слишком хорошо. И то, что она не отсылает его прочь - а также не сажает на цепь, не тренирует на нем Непростительные, не придумала еще Мерлин знает чего - его трогает весьма специфическим образом.
Он в самом деле падок на доброту - и, разумеется, не замечает подтекста своего желания исправить собственную же ошибку.
Это осознание - осознание совершенной ошибки - выходит для него в силу характера на первый план, а все остальное, что, возможно, могло бы - и должно было бы - его насторожить - остается в тени.
Он снова улыбается - так же неуклюже - на уточнение насчет ужина.
Эта сдержанность, упорядоченность, расписание ему нравится - и не нервирует так, как ее вчерашнее поведение, которому он не может дать логическое обоснование.
- До встречи вечером.
Здесь, с ней как будто оживает та часть его жизни, с которой он вроде как простился в Азкабане - ужин в семь, когда все домочадцы сходились в столовой, достаточность личного пространства без необходимости постоянно наталкиваться на кого-то в тех жалких коттеджах на две спальни, где Лестрейнджи жили после побега, обширная библиотека, драккл ее раздери.

Словом, к ужину он спускается, весьма довольный проведенным днем: после гонки последних дней там, в Британии, когда каждый день был занят проблемами выживания в том или ином смысле, необходимостью принимать решения, от которых это выживание зависит, сытая леность этого неоднозначного плена действует на него расслабляюще.
Но едва ли в этом причина того, что холод в улыбке Дженис он не видит - да едва ли он в принципе способен увидеть разницу.
Телятина превосходна с красным вином - у него все равно нет палочки и опасность потерять над собой столь тщательно сохраняемый контроль его почему-то мало беспокоит, так что Лестрейндж не ограничивает эльфа, когда тот подливает ему в бокал, стоит тому опустеть хотя бы до трети.
Ему интересно все, что она скажет - но то, с чего она начинает, особенно: незаконченный разговор все еще требует окончания.
Впрочем, едва услышав, в чем заключается ее просьба, он, почти готовый ответить согласием, вдруг останавливается и молчит, размышляя и хмурясь.
- Моя волшебная палочка у вас, поместье защищено. Я смогу уйти отсюда, только если вы позволите - вы пояснили мне это вчера и я обошел периметр охранных чар. Кстати, я не рвусь покинуть вас.
Договаривая, Лестрейндж отчетливо понимает, что это - нежелание оставлять Дженис - становится для него основной причиной этого ужина: неосознанно, он с прошлого вечера опасался, что она вышвырнет его прочь, как разочаровавшего ее щенка. Не убьет, не сдаст британскому Аврорату - просто выгонит.
Но даже это не кажется ему странным: он не слишком привык разбираться в эмоциях подобного толка в себе, поэтому просто принимает их как должное и пытается встроить в систему уже изученного мира.
Проблема, правда, есть - ему не отшибло мозг напрочь и он отлично помнит, что там, в Англии, помимо проблем, его ждут еще и долги: перед родом, перед Рудольфусом, перед Яэль...
Образ Яэль Гамп, из-за ритуала рунической помолвки ставший для него довольно ярким, несколько бледнеет здесь, на чужой земле, вступая в конфронтацию с другой магией, играющей на другом поле, но свои обязанности Лестрейндж помнит очень хорошо.
- Но я не могу дать Обет, который будет противоречить моему долгу перед родом, - говорит он довольно прямо, все еще впечатленный их вчерашней беседой в библиотеке о родовой магии: для нее род - не пустой звук, и хотя это довольно странно с учетом тех обрывков информации, известных ему о ней, Лестрейндж считает, что она поймет.

Его уязвляет и то, что она права - он в самом деле отказывает ей вновь, хотя несколькими часами ранее просил второго шанса, - и то, насколько она права. Не лучшее сочетание - даже в его случае, когда дикий фамильный нрав скован безумием более сложного порядка.
Откладывая вилку - от стейка мало что осталось, ест он быстро - Лестрейндж отвечает на прямой взгляд собеседницы таким же прямым.
- Вы правы, - констатация этого факта действует на его странно успокаивающе: она права, и ему стоит перестать сопротивляться - иначе извинениям за допущенную грубость не будет конца.
- Мой долг - подчиниться главе рода. Дав вам Обет, я рискую нарушить этот долг.
Он не сможет остаться, когда Рудольфус потребует его назад - а в том, что он потребует, Рабастан не сомневается. Рано или поздно, но это случится - и только смерть одного из них послужит оправданием тому, что он, младший, не подчинится.
И под приглаженной, отрихтованной обложкой - все то же навязшее в зубах знание: его долг - держать руку старшего брата.

Это не то, с чем легко смириться  - и Лестрейндж, несмотря на внешнее принятие, не смирился с легкостью. Это то, что отравляет ему вкус вина даже сейчас: он потратил десятилетия, чтобы смириться, но до сих пор не хочет быть вторым.
И, быть может, это обида на то, с каким равнодушием Рудольфус отправил его вместо себя, невзирая на возможность ловушки, пусть и не зная о его долге жизни перед Дженис, а быть может, действие алкоголя, но это нежелание - нежелание подчиняться безумным прихотям брата - игнорировать невозможно.
- Если бы это касалось только меня - только моего решения - я дал бы вам этот Обет.
Даже если это смешно - он все равно не может уйти от сюда по своей воле.
- Но к чему он вам? Вы объяснили мне все предельно ясно вчера. Я ваш гость - но без палочки и с наложенными вокруг поместья заклинаниями все равно, что пленник. - Лестрейндж кладет обе руки на стол, оставляя бокал, и равнодушно пожимает плечами. - Я не попытаюсь сбежать, если вы хотите услышать это.
Хотя должен пытаться, он хорошо это понимает, но после того, как она подтвердила сегодня, что они не враги, все это кажется второстепенным: от чего ему бежать? Куда? Она не пытается причинить ему - лично ему - вреда. Она не пытается причинить вреда его роду.
- Вы в самом деле хотите мира, Дженис? В самом деле хотите договориться с Рудольфусом?
У них, должно быть, больше общего, чем он думал - у него и у Дженис. Они оба хотят одного и того же: положить конец изматывающему и пустому противостоянию. И оба работают над этим - так или иначе, просто она еще не поняла, что с его братом договориться невозможно. И не знает о том, как далеко продвинулся сам Рабастан в переговорах со Скримджером.

Он и не знал, насколько важно ему ее понимание - и услышав эти слова, расслабляет застывшие плечи.
Благодарный, Лестрейндж снова отпивает вина и слушает жадно, почти нетерпеливо.
Она - сильный союзник, и ее поддержка немаловажна, несмотря на то, что статус Главы Аврората больше ей не принадлежит.
Она важна для Скримджера - она наверняка пользуется авторитетом и среди авроров.
И если бы он знал, что она хочет покоя- как и он сам - он пришел бы к ней еще в феврале.
Впрочем, дальнейшие слова Дженис выбивают мысли о том, что она могла бы стать членом Литературного клуба.
Хотя бы по той причине, что она хочет стать членом совсем другого клуба - и в попытке абстрагироваться через сарказм, Лестрейндж про себя именует этот новый клуб клубом "матерей его детей".
Ситуация достойна рефлексии - он не привык считать себя ценным в таком аспекте, но против реальности не попрешь: он Лестрейндж, и это кое-что значит по нескольким параметрам.
- Я не могу жениться на вас, Дженис, - и неожиданно для себя он ощущает вязкое, кислое разочарование от этого факта. - Я помолвлен - и эта помолвка ритуальная. Отказ от брака ударит по роду, а не только по мне. Поэтому ребенок не будет принят в род - хотя и будет Лестрейнджем по крови и будет вправе, как и его мать, рассчитывать на лояльность главы рода.
Он снова смотрит на Дженис - на такую спокойную, равнодушную, уверенную в его согласии Дженис.
- Но вы все это знаете, не так ли? Знаете, что кровное родство значит для моего брата? - Лестрейндж, в общем-то, даже не в обиде - он все еще продолжает цепляться за рациональность, уговаривая себя, что только этим объясняется его собственный энтузиазм от высказанного предложения. - Я сумею убедить его принять ваше предложение. И прослежу, чтобы он никогда не отступил от своего слова - или помешаю ему, если он решит отступить.
И он вовсе не настолько благороден, чтобы прибавить, что сделает это и без гарантии, которую она хочет от него получить.

Все складывается как нельзя лучше - а он слишком очарован ею, чтобы пессимистично ждать подвоха.
Она не станет требовать от него разрыва помолвки, а он получит союзницу - сильную, богатую, связанную с ним самим общим ребенком. Ребенком рода Мейер, но не все ли ему равно - его дети родятся в браке.
- Это щедро, - и справедливо - она в самом деле отняла у него пятнадцать лет, к этому времени он уже был бы отцом, если бы не оказался в Азкабане вместо брака со своей французской невестой, и потому ему кажется вполне логичным то, что она говорит. Возможно, дело в вине, возможно, он устал отказывать из каких-то чуждых ему соображений. - И я захочу.
Мысль о том, что ему придется потерять связь не в ребенком, а с ней, ему приходится не по вкусу - но Дженис сама же дает ему возможность уцепиться за эту связь, чем Лестрейндж и пользуется.
Ему вроде как не о чем просить в дополнение - она уважает его обязательства - но он все еще перебирает в уме все, что может помешать ему выполнить свое обещание.
- Я ценю вашу честность. И вашу прямоту, - прямоту он ценит, пожалуй, больше всего прочего - теперь ее действия, даже те, что вчера сбили его с толка, становятся понятны, приобретают смысл. - И то, что вы даете мне возможность корректировать эту... сделку.
Хорошее слово, ему нравится. Примиряет то, что он испытывает, с тем, что должен испытывать.
- У меня всего две просьбы. Первое - Беллатриса и ее ребенок. Если вы причините им вред, я ничего не смогу сделать. Рудольфус не остановится, пока не убьет вас. И второе. Я хочу знать, почему мой брат вам не поверил и почему Вейлин Арн не смог или не захотел его убедить. Что вы вспомнили. Почему Рудольфус послал меня.
Лестрейндж проводит рукой по подбородку, подбирая слова - следует побриться. Вчера он манкировал бритьем, но сегодня обстоятельства изменились.
- Это не требования, - подчеркивает он, находя вновь наполненный бокал. - Это просьбы.

Ее сына - не их. Впрочем, не ему упрекать Дженис Итон в подобранных формулировках, он понимает ее мотивы. И не станет претендовать на этого ребенка - его детей будет рожать его жена, и это, в общем-то, укладывается в парадигму представлений Лестрейнджа о мире.
- Он не тронет. Слово Лестрейнджа.
Спустя полгода, надеется Рабастан, его брат под Империо будет мирно подрезать розы во Франции. Ему будет не до чужих детей.
И поддержка Дженис Итон только усиливает его надежды.
Ответ на второй вопрос кажется ему интереснее и он слушает, болтая в бокале остатки вина, скопировав расслабленную позу Дженис, лишь раз вздергивая голову, когда она употребляет ругательство. Ей идет эта внезапная несдержанность - и на него, привыкшего подбирать слова с детства, это действует волнующе.
Не говоря уж о том, насколько ясно ее формулировка выражает то, что чувствует он сам: его тоже затрахала эта война.
Арн не кажется ему безумным - но кто он такой, чтобы ставить диагнозы, а связь с его братом говорит сама за себя.
Лестрейндж согласно кивает, раздумчиво останавливаясь на том, что узнал - оказывается, Дженис куда больше связывает с Арном, которого он считал проходной фигурой.
И ошибался.
Ошибаться он не любит, лимит на ошибки весь вышел - а значит, придется иметь в виду еще и Арна.
- Вино делает вас словоохотливой? - насколько он помнит, она не из болтливых. Впрочем, он тоже - и если его нисколько не тяготит наступающая периодически тишина в столовой, не хотелось бы, чтобы Дженис считала, что дело в ней. - Я не в претензии. Это интересно - то, что вы рассказали. Это поможет мне в нашей сделке. Есть что-то еще, о чем мне нужно знать заранее? О ваших врагах, ваших друзьях? О том, как вы собираетесь реализовать свое предложение воспитывать ребенка вместе? Воспитывать здесь, где британский Аврорат не будет искать?
Он кидает камень наугад - он понятия не имеет, будет ли искать его здесь Аврорат. Насколько она в силах сдержать своих бывших коллег. Насколько это предложение реализуемо.
Лестрейндж не то чтобы горит желанием быть отцом в том смысле, который обычно вкладывают в эти слова люди - не испытывает сентиментальной потребности покупать сыну первую в его жизни волшебную палочку или провожать в выбранную магическую школу - но ему интересно, как видит это Дженис. Вписывает ли она его в свою с ребенком жизнь.
- Не знаю, в курсе ли вы, - вспоминая кое о чем любопытном, он отпивает вино, чтобы заглушить окончательно легкое удивление - он ли это? Он ли ведет эти переговоры - снова? - У Лестрейнджей рождаются только мальчики. Вы говорите о сыне - и о дочери не может идти и речи.

Он настораживается на упоминании о своей смерти - он ей все еще не верит настолько, чтобы не заподозрить, что эта смерть станет отнюдь не фальшивой - но это быстро проходит: они не враги. К тому же, он хочет ей верить - и под действием этого желания, возникшего неизвестно откуда, но крепко подхватившего его под ребра, паранойя отступает.
К тому же, ему уже известно, что это возможно - умереть для других.
- Руфус Скримджер уже разыграл карту с ложной смертью. Теперь это не выглядит убедительным алиби, - замечает Лестрейндж, но мысль не развивает - они в самом деле успеют подумать об этом позже. Может быть, утром - не раньше.
Дженис легко переводит разговор на Долохова - он не чувствует намеренности, однако ревниво следит за ее лицом, но она расслаблена и тепло улыбается ему.
- Если бы вашим отцом был он...
Лестрейндж хмыкает, представляя себе такое развитие событий - представляя себе, что Дженис Мейер никогда не выступила бы против Лорда. Эта мысль так и крутится у него в голове, пока он собирает все, что может рассказать о Долохове.
- Антонин дружил с моим отцом. И когда отца не стало, Холл сложно было представить без Долохова. Я не знаю, что их связывает с Рудольфусом - но ко мне он был внимателен. Я был ребенком. Мне льстило его внимание - и хотелось научиться тому, чему он мог научить. Дурмстранг куда интереснее в плане школьной программы - темная магия преподается там намного шире, без фарисейских умолчаний. Антонин учил меня управляться палочкой левой рукой - заметил склонность к этому. Отрабатывал со мной некоторые Непростительные - после того, как это надоедало Рудольфусу, и с куда большей пользой. - Лестрейндж снова пожимает плечами, допивает вино - опьянение расслабляет его не хуже дружеской беседы. - Ему нравится учить. Меня, Беллатрису, Алекто, Нарциссу. Не удивлюсь, если кого-то еще. И он верен Темному Лорду - превыше всего на свете он ставит Милорда, превыше мести, превыше семьи. При условии, что вы оставите Британию, оставите Скримджера, не будете продолжать воевать против Лорда, Долохов наверняка пойдет на ваше предложение, несмотря на то, что вы посадили его в Азкабан. Вы выполняли свой долг - а он знает, что значит долг. Предатель наказан, а вы рассчитались за смерть вашего мужа. Вы боитесь, что с ним договориться будет сложнее, чем с Рудольфусом?
С точки зрения Рабастана, который никогда не выступал конфидентом Долохова, у того нет ни малейшей причины не согласиться на условия Дженис. С точки зрения Рабастана, мир полностью укладывается в рамки рациональности.
- Я никогда не был с ним особенно близок. Боюсь, мне больше нечего вам рассказать.
Лестрейндж снова пожимает плечами, не отрывая взгляда от Дженис, ловя каждую тень на ее лице.
- Это правда, что вы выследили его в Германии?
Она посадила почти весь Ближний Круг - и эта мысль пьянит его еще сильнее вина, с которым он действительно невоздержан сегодня.
- Дело в вашем муже? Или в идее? Вы чистокровна, богата. Почему вы сражались против нас?

- До сих пор то же самое можно было сказать и о моем брате: убитые им никогда не возвращались к жизни, - Лестрейндж отмечает для себя то, с какой легкостью Дженис упоминает фальшивую смерть, но прямо сейчас это терпит - он еще успеет узнать, что именно она имела в виду.
Зато куда больше его поражает то, что она говорит после - о том, что ей никто не предложил встать под знамена Лорда.
Это, пожалуй, смешно, и он фыркает и качает головой.
- Это смешно. Речь не идет о награде - и никогда не шла. Никому из тех, среди кого могла бы находиться леди Мейер, ничего не предлагали, Дженис. Вы неверно представляете себе мотивы - мои, Рудольфуса, Антонина... Предложения, в самом деле, были. Шантаж, подкуп, угрозы - для тех, кто представлял определенный интерес. Дженис Итон, американка с тщательно скрываемым прошлым, вчерашний колдомедик, жена никому неизвестного аврора, никакого интереса не представляла. Вам не стоит винить нашу вербовку. Все это, как вы выразились, стечение обстоятельств.
Ему никогда не понять настолько самоубийственного стремления к свободе - и кем бы он не хотел быть, он никогда не забывал, кто он, какое имя он носит.
В этом между ними разница.
- Но довольно о политике. Мы договорились. Каждый из нас получает то, чего хочет. Кто бы ни ошибался двадцать лет назад, это уже не имеет никакого значения.
Поднимаясь на ноги, Лестрейндж автоматически касается бедра, где обычно носит волшебную палочку, и замирает ненадолго, напоминая себе, что безоружен. Это ощущение стоит залить еще одной бутылкой вина - или отвлечься иначе.
- Я провожу вас в вашу спальню.
В его тоне нет ни вопроса, ни сомнения - весь день она держала его на расстоянии, чтобы за ужином ошеломить неожиданным предложением, и эта тактика действует намного эффективнее, чем прежняя.