Больше половины месяца они на свободе - и что же? Скрываются среди жалких магглов, надеясь, что Милорд простит промашку со Скримджером, надеясь, что Вэнс выведет того из магической комы.
Им было приказано набираться сил, возвращать прежнюю форму, но Рудольфусу поперек горла это ожидание, не об этом он мечтал, вспоминая в Азкабане своих врагов.
Он хочет пройтись по улицам Лондона, пуская реки крови, хочет сровнять с землей Министерство Магии, отвернувшееся от чистой крови ради ублюдков, которым нет места в магическом мире, он хочет столько всего и сразу, что, будто зверь в клетке, беснуется в жалком коттедже, сменившем камеры.
Кашель - магическая пневмония обязательный спутник азкабанских заключенных, проведших в крепости больше года и сведший в могилу магов больше, чем сам Рудольфус - стал тише благодаря усилиям Эммалайн, но хромота только усиливается: неправильно сросшиеся кости, раздробленная коленная чашечка не выправятся сами по себе, а от метаний Рудольфуса, не делающего беречь ногу, становиться хуже и хуже. Он наотрез отказывается признать себя калекой, готов забить саму мысль об этом в глотку брата или жены, приказал Вэнс под угрозой смерти держать язык за зубами насчет результатов его осмотра - никто не должен знать, как все плохо. Никто не должен знать, что он либо в перспективе потеряет ногу, либо ему придется несколько дней провести практически без движения.
Больше всего Рудольфус не хочет показать кому-либо свою беспомощность, а особенно не хочет выказать ее брату или жене, но решаться на что-то нужно: с каждым днем даже колдомедицина сможет помочь все меньше, чем больше он будет нагружать ногу, и боль уже не отпускает Лестрейнджа, когтями вцепившись в его колено, почти не исчезая, сколько бы он не выпил.

Пинком Рудольфус распахивает дверь в отведенную для целительницы комнату.
- Твои зелья от боли почти не помогают! - угроза в его голосе почти осязаема. Рабастан сопровождает Беллатрису на моционе - леди Лестрейндж нужны прогулки, свежий воздух и солнечный свет, да и Басту не помешает, но Рудольфус из-за своей хромоты едва ли может пройти десяток ярдов, чтобы не возненавидеть весь мир, а учитывая, что у него и без того характер не сахар, даже Беллатриса не зовет его на прогулки. Прежде сильный, быстрый, ловкий - он едва может подняться по лестнице, с каждым шагом чувствуя, как травмированное колено полыхает огнем, распространяющимся на всю ногу. Ни зелья, ни огневиски, ни маггловское пойло не помогают - и уж точно не помогает то, что Рудольфус их смешивает.
Он не хочет чувствовать себя калекой - и быть калекой он тоже не хочет. Он хочет вернуть себе силы, и он концентрируется на этой мысли, как и прежде уверенный в том, что его желания - это закон.
- Мне нужно напоминать тебе, что ты жива, пока можешь быть полезна? - Рудольфус ковыляет через всю комнату к Эммалайн, оставляя принесенную с собой бутылку на первой попавшейся горизонтальной поверхности и отбрасывая с лица немытые и нечесанные полуседые пряди. - Я согласен. Делай, что нужно. Мне нужна эта дракклова нога.

Он едва не падает в кресло, до которого даже эти два шага - будто на последнем издыхании.
Рвано дышит, рывком передвигая ногу, вытягивая ее, и колено взрывается болью, заставляющей выступить холодный пот.
- Секо.
Резкий, отрывистый замах палочкой, и штанина повисает с двух сторон от бугристого, всего в шрамах колена. Тонкий неглубокий порез пунктиром идет по голени, теряясь среди вздувшихся перекрученных вен и шрамов.
Рудольфус скрипит зубами, глядя на эту ногу, едва справляясь с желанием выволочь Скримджера из кладовки и медленно порубить его на куски, начав, разумеется, с той же левой ноги. А потом отправиться в Лондон, куда угодно, хоть к Мордреду на кулички, чтобы найти эту суку Дженис Итон - и каждого из тех авроров, что получили свой дракклов Орден Мерлина или подачку к окладу за арест Лестрейнджей.
Он сжимает кулаки, невербально призывает к себе бутылку с виски, маггловским,отправляющий Петтигрю в нокаут с двух стаканов, и отпивает прямо из горла, проливая на себя и вытирая рот тыльной стороной ладонью.
Следит за Вэнс Лестрейндж исподлобья, не доверяя ни ей, ни ее обету. В ней слишком много того, чего он не переносит на дух: она похожа на его брата своим отстраненным спокойствием, даже под угрозой Круциатуса, даже попробовав на вкус его Круциатус. Рудольфус воспринимает это спокойствие как вызов, и после четырнадцати лет в Азкабане сам не может оставаться спокойным, как не может терпеть это спокойствие в других.
На деле, Эммалайн выбрала верную тактику, может быть, руководствуясь инстинктом, может быть, будучи наблюдательной, но Лестрейндж слишком взвинчен нескончаемой пыткой болью, неутоленной жаждой мести.
Он дергает Вэнс за руку, грубо, бессмысленно, царапая ей предплечье зажатой в кулаке палочкой - хочет выплеснуть на кого-то свою муку, разделить ее с кем-то, и, не умея получить облегчение никак иначе, чем через чужие страдания, идет по знакомому пути, не слыша, не воспринимая холод в ее словах как попытку отстраниться, свести все к подобию приема в госпитале.
- Хватит осмотров, - рычит Рудольфус. - Вылечи меня.
Он готов на все, лишь бы эта боль кончилась или хотя бы сменилась терпимой. Скажи ему сейчас Вэнс, что нужно лишиться ноги или руки, он бы и то задумался.

Отредактировано Rodolphus Lestrange (25 июня, 2017г. 20:26)

Вэнс все это ему уже говорила, и Рудольфус скалится, не слушая. Что ему до того, что она собирается делать, пусть хоть младенцев в жертву приносит, лишь бы ему стало лучше.
Прислушивается он только тогда, когда ловит ее пристальный взгляд.
- Больно? - выплевывает он ей в лицо, наклоняясь ближе - и смеется, хохочет, хрипло и без тени веселья, закидывая к потолку голову. Больно?!
Его смех переходит в кашель, и Рудольфус снова сжимает пальцы вокруг запястья Вэнс, не давая ей отстраниться.
- Да что ты знаешь о боли, - хрипит он, усиливая хватку, глядя ей в лицо, растягивая губы в широкой ухмылке.
И речи не может идти о том, чтобы он позволил себя усыпить - Обет обетом, но он не верит Вэнс ни на кнат, как не верит никому сейчас, в эти первые пост-азкабанские недели, мучаясь от боли и осознания того, что они теряют время.
Боль ему не враг, он знает это. Боль - это доказательство того, что он все еще жив.
Лестрейндж любит боль, она помогла ему выжить в Азкабане, помогла пережить каждый из этих гребанных дней в течение пятнадцати лет, напоминала, что он жив и что он еще сможет отомстить всем врагам, вернувшись в Англию, вернув себе то, что у него отняли.
Но сейчас боль только мешает. Она отнимает силы, делает его слабым и беспомощным, готовит для него нечто еще более жуткое, и Рудольфус ее больше не хочет. Не сейчас, когда ему нужно стать сильнее, чем он был раньше.
- Обезболивающие. Я не дам тебе усыпить меня, я хочу видеть, что именно ты будешь делать.
Он снова отпивает, встряхивает бутылкой - осталось ли там еще, хватит ли ему, чтобы пережить то, что так красочно, хоть и сдержанно живописует Эммалайн.
- Я готов. Не тяни - закончим до того, как вернутся остальные.
Пусть лучше увидят последствия, какими бы они не были, чем следят за ходом операции.
Рудольфус еще сильнее выпрямляет ногу, кладет локти на подлокотники, отпуская руку Эммалайн и опуская бутылку вдоль кресла.

Он запрокидывает голову, разглядывая простецкий потолок, запивая зелье, протянутое Эммалайн, добрым глотком виски. И то, и другое на вкус - гаже не представить, но Рудольфус не чувствует вкуса. Обезболивающее и алкоголь в смеси носят его за границу привычного восприятия, он откидывается в кресле еще дальше, чувствуя, как коленопреклоненная Вэнс орудует палочкой над его ногой.
Боль, дойдя до какой-то точки, больше почти не доставляет проблем: воспринимается отдельно, принадлежащей кому-то другому, и Рудольфус глубоко и шумно дышит, избавляясь от нее по крупицам, выпуская вместе с кровью...
Хрупкое перемирие, которое ему удалось заключить, рушится, едва Эммалайн принимается за работу.
Давно и неправильно сросшиеся кости неохотно встают в правильный порядок, сустав неохотно собирается в подобие второго, целого.
Лестрейндж вцепляется в подлокотники, бутылка падает на пол, и Рудольфус не слышит этого звука - все, что он слышит, это неохотный низкий стон, его собственный стон.
Ни чары, ни зелье не могут его избавить от отголоска боли, которая сопровождает действия Вэнс. Секундное облегчение сменяется новой пыткой, искривленные, усохшие связки выпрямляются, подстраиваясь под новое положение коленного сустава.
Рудольфус выдыхает сквозь зубы:
- Руфус Скримджер. Дженис Итон. Фрэнк Лонгботтом. Игорь Каркаров.
Список его врагов не такой уж и длинный, и перед каждым именем он останавливается, представляя себе, как именно умрет названный.
Рудольфус щедр, он поделится этой болью, и начнет со Скримджера, как только тот придет в себя - Скримджер должен быть мертв, должен был умереть уже давно, и как только Милорд получит от него все, что нужно, Рудольфус будет просить о милости, будет требовать - потому что жизнь Скримджера принадлежит ему.
В какой момент его сознание подводит, Рудольфус не знает - но он проваливается в зыбкое багровое полузабытье, где пряно пахнет его собственной кровью, а вокруг, насколько хватает глаз, пусто и туманно, но Рудольфус чувствует  на себе пристальный, жадный взгляд: кто-то следит за ним из темноты, выжидает...
Зверь, живущий внутри Рудольфуса, поднимает голову от сложенных когтистых лап, настороженно скалится - он безошибочно чувствует охотника, и он не жертва. Он не дастся просто и бескровно, его не запугать, не заманить в ловушку.
Голос Вэнс взрезает эту душную пелену, возвращая ему остроту восприятия.
Рудольфус глотает теплую кровь из треснувшей от широкого оскала губы, трясет головой. Запах разлитого виски и собственного пота действует не хуже Эннервейта.
Он не без труда фиксирует взгляд на отстранившейся Вэнс, выглядящей одновременно и самодовольной, и опасающейся.
Не зря.
Пусть он не в лучшей своей форме и едва может затащить себя по лестнице, ей лучше бы помнить о том, насколько хорошей реакцией может похвастаться бывший загонщик, приводящий свою команду к победам несколько лет кряду, а после Хогвартса только оттачивая быстроту реакции, ставя на он свою жизнь в схватках с аврорами и драккловым Орденом Феникса.
Резко подавшись вперед, Рудольфус вцепляется в горло Вэнс, стоящей перед ним на коленях, тянет ее на себя, откидываясь обратно в кресле, инстинктивно отводя травмированную ногу с ее пути, хотя даже это усилие, даже намек на движение коленом мгновенно отзывается болезненным пламенем до самого позвоночника.
- Жив, - растягивает гласные Рудольфус, наслаждаясь ощущением тонкого горла под пальцами и биением чужого пульса, находящегося в его власти. - Я не подохну в этой дыре, Моргана мне в свидетели. Я не для того ждал четырнадцать лет, чтобы сдохнуть здесь как калечный пес...
Эта передышка ему необходима. Он бы услал ее еще дальше, например, за Беллатрисой, если бы не стремился закончить как можно быстрее и до возвращения жены, но сейчас ему требуется перевести дух.
Отпуская Эммалайн, Рудольфус наклоняется над ногой, где вместо колена - непристойно разверзстый зев, обнажающий кость. Пока он чувствует себя еще слабее - до операции он мог хоть как-то передвигаться, а сейчас даже попытка согнуть ногу, чтобы подняться, вызывает приступ едва выносимой боли.
Паранойа Рудольфуса берет верх, и он вскидывает палочку, забывая о Непреложном Обете, о том, насколько для них всех сейчас важна колдомедицинская помощь.
- Я сделаю то же с тобой! - рычит он, опираясь на кресло и поднимаясь на ноги, едва сохраняя равновесие - после ослепительной вспышки боли он не чувствует больше колена, но боль не ушла, она поднимается выше, к позвоночнику. - Это и даже хуже!
Сейчас он забывает и о том, кто в самом деле виновен в этой травме - мир сокращается для него до глаз Вэнс, и, подобно животному, Рудольфус находит в ней источник своей боли, и делает рывок к ней, тяжело опираясь на кресло.
Уничтожить, разорвать, отплатить за свою боль чужой...

В глазах у него двоится, как будто он не успел выйти вовремя из финта Вронского и теперь приходит в себя в Больничном крыле, полуразмазанный по трибунам и квиддичному полю - бывало и такое в его прошлом.
Рудольфус тяжело валится обратно в кресло, едва не выпуская палочку из кулака и вцепившись в пальцы Эммалайн с неконтролируемой силой. Алый всполох Круциатуса мечется по комнате, отражаясь в пыльных створках шкафа, в былые годы покрытых лаком.
Спокойный, раздражающе спокойный голос Вэнс с трудом достигает той части его сознания, где еще теплится искра вменяемости.
Рудольфус снова сжимает кулаки, поднимает кулаки к лицу, как раскапризничавшийся ребенок.
Она не может его убить, она связана Обетом.
Мысль об Обете искрой проходит через багровую пелену, в которой он тонет, а следом - другая мысль. Вэнс вернет ему былые силы, вернет ему прежние возможности. Сделает все это, чтобы он не ковылял больше, как полудохлый гиппогриф, чтобы мог ходить, мог летать, мог все, что отняла у него эта травма.
- К дракклу зелье, - скрежещет он, снова вытягивая ногу. Бледнеет даже под нездоровой желтизной и многодневной щетиной, грязно ругается, поминая ледяную щель Морганы и противоестественную ее связь с самой Вэнс и каждым ее родственником женского пола. - Дай мне виски.

Дракклова Бастова подружка такая же отмороженная, как и его брат, и Рудольфус, перехватывая бутылку, делает долгий, жадный глоток, раздумывая, чем отплатить Эммалайн за пущенную ею чистую кровь главы рода Лестрейнджей.
Фантазия ему отказывает, погружаясь на дно яростного отрицания собственного бессилия.
У него вообще с этим проблемы, чувствовать себя слабым для Рудольфуса - нож острый, и сейчас, когда его мутит, а мобильность снижена почти до минимума, он ощущает себя совсем не так, как должен, совсем неправильно - старым, больным. Калечным и не представляющим ни для кого опасности.
Рудольфус даже не знает, что хуже. Что позорнее.
- Когда ты поставишь меня на ноги, - говорит он, не понимая даже, что принимает ее совет и следует ему, хоть только что был уверен, что Вэнс ему враг, - я отправлюсь за следующим. За следующей... Дженис Итон, вместе со Скримджером отправившая меня в Азкабан - я распну ее на стене сгоревшего дома, в котором я убил ее мужа, она пожалеет... Сука!
Он дергается всем телом, допивает виски под стаккато дроби, выбиваемой его зубами по горлышку бутылки, швыряет ее в сторону. К дракклу Итон, ему нужен кто-то ближе - максимально близко, не то что полустертая из его память аврорша, цепляющаяся за своего мужа и свою жажду мести.
Кто-то очень близкий, чтобы отвлечься от этого запаха паленой плоти, от выворачивающей наизнанку боли.
- Когда мы победим, - потому что для Рудольфуса Лестрейндаж нет иного варианта, - я вернусь в этот дом и сожгу его. Разберу по камешку, засыплю солью руины, прокляну это место навсегда - убью каждого грязного маггла в этом поселке, залью все их кровью, чтобы она текла до самого моря...
Он бредит, но эти картины, яркие, красочные, стоят перед его взглядом, и он снова хватается за палочку.
- Я вернусь сюда - и не во имя Темного Лорда, а во имя себя, своего рода.
Он замолкает, хватает воздух широко раскрытым ртом, находит взгляд Эммалайн.
- Почему ты здесь, ты знаешь? Чистокровная ведьма, променявшая кровь на жалких любителей магглов - почему ты все еще жива?

Вэнс переспрашивает, и Рудольфус прищуривается с подозрением, выискивая в ее тоне что-то, что дало бы ему право оторвать ей голову и швырнуть ее брату, обвинив его в том, что Лестрейнджи вновь остались без квалифицированной помощи.
Он не нуждается в поводе, чтобы сделать это - достаточно и причины, заключенной в желании, но желания-то ему и не хватает. Чистокровная Эммалайн Вэнс, берущаяся за палочку только при необходимости, принесшая ему Непреложный Обет без колебания, делающая все, чтобы побег не оказался напрасным, чтобы они не сдохли на свободе, так и не избавившись от смертной тени Азкабана - он чует, что она вполне может оказаться из тех, кто умрет... Пусто. Тихо. Не доставив ему ни капли  удовольствия.
Будет ли она яростно сражаться за свою жизнь, царапаясь и извиваясь? Будет ли молить или осыпать его площадной бранью?
На самом деле, вопрос сводится к одному: будет ли ему весело убивать ее. Удовлетворит ли его жажду ее кровь?
Рудольфус не расположен к рациональному мышлению - а быть может, и не способен, если вообще когда-либо был - но доверяет своему чутью, которое однажды безошибочно вывело его на Беллатрису, указав, что она - та самая.
Эммалайн Вэнс другого теста - может, как и его брат, считает, что учебник убережет ее от любых неприятностей.
Убережет даже от Рудольфуса.
И так же, как Рабастан, она ошибается.

Он со свистом втягивает воздух сквозь оскаленные зубы, чувствуя во рту привкус крови, не смытой даже виски - может, прикусил язык, может, надсадный кашель разодрал ему сухое горло. Лестрейндж не знает, но, как и в прошлом, этот вкус бодрит его в дурной пародии на маггловское святое причастие.
Зуд в колене, пришедший на смену обжинающей боли, не утихает, напротив - чем сильнее память старается уничтожить воспоминания о только что перенесенном, когда Эммалайн складывала осколки кости в верное сочетание, тем сильнее становится боль прямо сейчас, от заключительной фазы этой операции.
Он не жалеет о своем отказе от предложения уснуть, он вообще не способен к сожалениям, но все же понимает, что было бы верным выбором. И то, что Вэнс предлагала ему выбирать, но не стала настаивать, оказывается для Рудольфуса самым главным - знаком, что она не станет оспаривать его решения, насколько бы сомнительными они ей не казались.
Это хорошее качество, одно из лучших в ее положении, и, если подумать, отвечает на ее же повторенный вопрос.

Он поднимает голову от спинки стула, заслышав негромкий хруст. Немигая следит за поднявшейся на ноги целительницей, по привычке оценивая разделяющее их расстояние в несколько шагов. Наложенная шина делает его неповоротливым, нога ощущается как чужая, но он все же встает, опираясь на подлокотники, не отрывая взгляда от Эммалайн.
- Потому что смерть нужно заслужить, - растягивая слова - сказывается и виски, и мутящая сознание боль - выговаривает Рудольфус, отрываясь от кресла. Первый шаг дается ему через силу, и он кренится в сторону, подтягивая ногу, больше не сгибающуюся в колене из-за шины. Слова Вэнс о том, что ему нужно беречь ногу, проходят мимо: он не для того снова оказался на свободе, чтобы лечь в постель и ждать выздоровления.
Его бесит эта вынужденная неповоротливость, но он уже и не помнит, каково это - не чувствовать боли, свободно опираться на травмированную ногу. Не чувствует он больше и былой уверенности в себе, всесильности, всемогущества, и этого недостает куда больше.
- Смерть - это прекращение боли. О ней просят. Молят, - выплевывает Рудольфус, надвигаясь на Вэнс, позади которой стена. - Меня часто молили о смерти. Чаще, чем молили о том, чтобы я сохранил им жизнь. О чем попросила бы меня ты?
Несмотря на то, что шотландское побережье в сентябре не балует жарой, ему жарко - и этот жар, будто лесной пожар, расходится по комнате, подпитываясь алкоголем и безумием.

- Херня, - рычит он, не успевая за речью Вэнс, и только на ее упоминании маггловских зелий снова трясет головой, вытирая губы.
- Херня, - повторяет настойчиво, неловко подтаскивая подлеченную ногу - пока опираться на нее нет ни малейшей возможности, но Рудольфус в прошлом ломал себе ноги, и эти воспоминания добираются сквозь его воспаленное сознание, чтобы спасти Эммалайн от смерти, заподозри он, что она усугубила его положение, а не помогла.
Он спрашивает не об этом, не об этой целительской ерунде, и Лестрейндж загоняет Вэнс, как загонял в прошлом ловца команды-соперника, и ловит ее движение убежать, спастись, только вот позади нее только стена, спасаться ей некуда, но звериным чутьем он все равно чувствует ее попытку пройти сквозь стену. после ослепляющей боли его тело будто камертон - улавливает малейшие колебания чужих тел.
Взгляд у Эммалайн твердый, но он знает, он чует.
Не может не чуять - даже если это его собственные фантазии.

Она говорит то,что должен говорить колдомедик, и Рудольфус хочет слышать вовсе не это. Вовсе не советы подумать о своем здоровье и не пить - так же, как и совет беречь ногу, это из области невероятного. К тому же, Рудольфус верит в собственное бессмертие - одна из граней его безумия, врожденная, а может, благоприобретенная. Он не верит, что может умереть - только не он, и виски в невероятных количествах топит любое сомнение в этом постулате, выкристаллизовывая на поверхности одну-единственную мысль: он не может умереть.
Виски - вот его лучшее лекарство. Виски, чужая кровь, свобода.
Все остальное сделает Вэнс, не может не сделать.
Он качается к стене, пригвождая ее плечо, смыкая пальцы в жесткой хватке, ухмыляется еще шире.
Для него не существует понятия личного пространства, как раз наоборот - лишенный воображения и, по большей степени, абстрактного мышления, Рудольфус черпает уверенность в эмпирики, в ощущениях, и плечо Эммалайн Вэнс под его рукой - реально.
Одиночка не сломила его, но глухая животная тоска по чужой плоти сводила с ума не меньше, чем врожденное проклятие.

- Целительница, - выплевывает Рудольфус, расцепляя хватку, грубо опуская ладонь ниже, на кисть Эммалайн, сжимающую палочку, - ты умеешь причинять боль. Это хорошо. Это славно. Но я могу научить тебя получать от этого удовольствие. Делать это не ради облегчения страданий, а наоборот, ради мучений, ради ощущения силы в твоей чистой крови.
Он дергает ее за руку, обхватывая ее пальцы вокруг палочки, сжимает - движения выходят резкими, дерганными, но формула Круцио вырисовывается. И все зависит лишь от желания самой Вэнс, и Рудольфус нетерпеливо облизывает губы в ожидании результата, забыв и про Непреложный Обет, и о том, что Непростительные требуют не просто концентрации, но желания, страсти. Безумия.

Отредактировано Rodolphus Lestrange (18 июля, 2017г. 14:01)

Она вся будто наэлектризована под его хваткой, но пальцы сжимают палочку уверенно - чистокровная ведьма, знает, кто она, знает, что все это ее по праву.
Рудольфус жадно изучает ее лицо, карие глаза, теперь блестящие, без следа усталости или отрицания. Глоток виски заставит заблестеть чьи угодно глаза, а Круциатус, пусть и неудавшийся поначалу, зажжет в зрачках настоящее пламя.
Лестрейндж хорошо знает, о чем идет речь, чего просит Вэнс - это всегда было в ней, текло по ее венам, окрашивало щеки и заставляло сердце биться. Иди и возьми, что может быть проще, ты - хозяйка по праву, по крови, по закону, который древнее самого Хогвартса.
Ее кровь чиста, ее воля - закон, и магия дает ей силу защищать это право, подчинять.
Быть той, кем ей суждено быть.
Не слыша просьб - в его сознании поет кровь, гулко бухая и лишая слуха - Рудольфус угадывает ее желание, потому что не могло быть иначе.
Непростительные сложны, вряд ли у нее получится и со второго раза, но он хочет, чтобы получилось, пусть и помнит, как долго оттачивал Круциатус Рабастан, как так и не вышло у Петтигрю.
Круциатус - это не чистенькая Авада, не брезгливое Империо. Это фокусирование незамутненной ярости, вызов целому миру - и послевкусие у него такое же, огненное, пряное, будто хлебнул неразбавленного пойла.

Как и всегда, багровая пелена ярости приводит Рудольфуса в возбуждение. Он не сортирует эмоции, не разделяет их, не рефлексирует - это все для неудачников, для трусов, не для него. И в севшем голосе Эммалайн, в ее тихих просьбах, звучащих так первобытно, что они проникают Лестрейнджу сразу вдоль позвоночника, минуя уши, минуя мозг, приглашение. Зов, на который он отвечает.
Колено вопит от боли, когда он переносит вес на сломанную ногу, но эта хорошая боль. Она вплетается в вязь лестрейнджевского безумия, звучит в унисон, подчеркивая основу, и Рудольфус принимает эту боль, выдыхая, ведясь на просьбу в тоне целительницы.
Отступив, он дергает Эммалайн на себя, разворачивает спиной к себе, по-прежнему удерживая кисть в жесткой хватке.
- Не смотри на палочку, - второй рукой он обхватывает ее горло, заставляя смотреть прямо перед собой, на стену, обклеенную тусклыми выцветшими обоями. Она горячая под его рукой. Уязвимая - но уже готовая показать клыки.
На сей раз он двигается медленнее - опираясь на Эммалайн, держа ее за горло, он снова поднимает ее руку, зажав собственную палочку в ладони.
- Чувствуй ее. Представь, как вылетевший из деревяшки луч заставляет корчиться на земле твоих недругов... Ты же знаешь, каково это, - его голос понижается до хриплого шепота, разносящегося по комнате. - Каждая мышца напряжена, каждый нерв визжит от боли... Нет ничего, кроме этой боли, и только тебе она подчиняется...
В ритм его словам их сцепленные руки движутся - он замедляет привычное резкое движение, дает Вэнс прочувствовать короткий замах, росчерк в сторону, рывок, гасящий отдачу, чтобы была возможность перейти к следующему элементу связки. Их тень на стене похожа на танцора, собирающегося перед тем, как сорваться с места.
- Тебе нужна жертва, - выдыхает Рудольфус одновременно с последним движением ее палочки.

Ее пульс стучит ему в ладонь. Рудольфус безжалостно давит желание стиснуть пальцы, смять эту беззащитную шею, швырнуть ведьму на стену, распять своим телом - трахнуть ли, убить ли, все едино, ели это даст выход его боли и напитает его жажду.
Рычание рождается под его рукой, еще в горле. Горло вибрирует, у него перехватывает дыхание. Алый цветок распускается с палочки Эммалайн, отражается в любых мало-мальски подходящих поверхностях. Будто волна свежей крови затапливает комнату, идет по латунным дверцам комода, по пыльной рамке какой-то убогой картины на стене.
Звук и цвет наполняет серую, такую типично маггловскую комнату, наполняет ее магией, силой.
Рудольфус стискивает пальцы, чувствуя, как низкий горловой звук рвется из нее, притискивает ее ближе, передавая свой жар, свою непоколебимую уверенность в том, что это и есть настоящее. То единственное настоящее, которое стоит любых жертв. Любых потерь.

Рудольфус облизывает губы, мотает головой, будто разбуженное животное, снова переступает, чувствуя, как отступает боль, и на ее место приходит жажда, свирепая, негасимая. Эммалайн под его рукой сперва замирает, даже не дышит, рычание остается лишь воспоминанием, которое, тем не менее, пока еще слишком живо, и когда она хватается, почти повисает на его руке, он позволяет ей это, встает ровнее, отпускает руку ведьмы, перехватывая Эммалайн уже не только за горло, но и под грудью.
- Получилось, - скрежещет после паузы, размашисто шагает вперед, на стену, отшвыривает с дороги пинком попавшуюся бутылку. Прижимая Вэнс собой к стене, Рудольфус опирается о вытянутую руку, ухмыляется широко и безумно ей в затылок.
Он хочет большего - всегда хочет большего, и, не будь между ними Непреложного обета, он бы развернул ее к себе, чтобы она попробовала снова - лицом к лицу, видя, пробуя на вкус чужую боль, не фантазию, не морок, а настоящее, но это, увы, невозможно. В пародии на ласку его жесткие пальцы проходятся по ее горлу, от самого подбородка и до ключиц. Рудольфус перехватывает пустую руку Эммалайн и заводит ее высоко над головой, а затем впечатывает в раскрытую, распяленную на стене кисть острие своей палочки.
- Кричи, - невербальный Крциатус даже не вполсилы, а меньше, но от ощущения, как реагирует ее тела, прижатое его телом, это теряет значение.
- Чем дальше от крупных нервных центров, тем легче, ты видишь, - продолжает Рудольфус образовательную часть. Так его учили - так учит он. - Ты еще можешь соображать, понимаешь, что происходит. Твое тело еще готов сопротивляться, это еще не предел. Ты еще не готова на все, чтобы прекратить это, даже если твое тело врет, что готова, это не так. Это говорит не боль, а страх боли. Боль еще молчит, пока молчит, но если я ударю тебя сюда, - он снимает чары, перехватывает палочку и проталкивает руку между животом Вэнс и стеной, а затем ведет выше, снова находя горло, - или сюда, вот тут в дело вступит боль. Ни мыслей. Ни сомнений. Ничего, кроме боли - и чтобы прекратить ее, человек пойдет на все. Если успеет. Одно единственное желание - чтобы все закончилось.
На его лице по-прежнему блуждает ухмылка: перед глазами встают Лонгботтомы, чье ментальное сопротивление сломал именно Круциатус. Никто не может устоять перед Пыточным заклятием, когда желание причинить боль идет из самого нутра.
- Но если ты примешь его, то это тебя не сломает.
Рудольфус не обещает, что боль уйдет, и недобро ухмыляется, когда вспоминает умелые Круциатусы Руфуса Скримджера после ареста. Боль не удет, но боль может стать союзником. В боли можно черпать силу, в любой боли.

Запертый в этом коттедже, лишенный возможности выступить открыто, вынужденный прятаться как раненая крыса и сохранять жизнь старому врагу, Лестрейндж вцепляется в любое развлечение, как в древко метлы, но это даже больше, чем он хотел - Вэнс не перестает соображать от страха, не жмется к стене, надеясь, что он исчезнет, будто кошмар, не закрывает глаза. Сейчас она реальнее Рабастана, реальнее Беллатрисы - она здесь, не отделенная от него решетками и стенами, в его власти, как бы там ни было, и это бальзамом проливается на разодранное демонами сознание Рудольфуса.
Он наклоняется к ней ближе, чтобы расслышать лучше, чувствуя нарастающее возбуждение, и, услышав, вцепляется ей в волосы на затылке, бьет лбом об стену.
- Будешь сомневаться - не получится. Точно не получится, свихнешься. Станешь овощем, пускающим слюни себе на грудь. Видела Лонгботтомов после того, как мы с ними закончили? - он не знает, живы ли они до сих пор, Фрэнк и Алиса, надеется, что нет, потому что они заслуживали смерти больше, чем этого овощного состояния, но, кажется, Лонгботтомы фигурировали в приговоре, и их состояние - это заслуга Лестрейнджей, а потому он швыряет этот пример под нос Эммалайн, как в прежние времена мог швырнуть ей под ноги шкуру убитого зверя в доказательство своих слов.
- Ты хочешь стать сумасшедшей? - спрашивает он с той же серьезностью, как будто ответов может быть несколько. - Или, быть может, хочешь в кому?
Скримджер, сука, скрылся от него в этом спасительном бессознательном - а Рудольфус едва успел вернуть старый должок. При воспоминании о том, как Скримджер бил его после ареста, перед глазами плывет - багровая трясина ярости затягивает Рудольфуса вглубь, выбивает из головы все мысли.

Для него все просто: либо у тебя получается, либо нет. Нет ни вторых шансов, ни возможности отказаться. Вэнс боится Круциатуса, но этот страх не имеет ничего общего с реальностью - он научит ее не бояться.
Пока его нога заживает, пока он вынужден маяться от бессилия, набираясь сил по приказу Темного Лорда, Эммалайн получит несколько полезных уроков.
Она дрожит, ему хорошо знакома эта нервная дрожь - Круцио требует немало усилия, особенно применяемое впервые, без должной концентрации, а боль заставляет все тело собираться в один нервный импульс, отдавая больше, чем обычно. То, что она еще держится на ногах, уже чудо - крепкая, чистокровная ведьма, достойная брать свое. Внешность обманчива - хрупкость тела компенсируется силой духа, магическим потенциалом, достаточно только посмотреть на Беллатрису, и Эммалайн той же породы - чистой породы, не запятнавшей себя маггловской грязью.
- Повернись, - отступая, распоряжается Рудольфус. Его тень неровно ковыляет на стене, изломанная, жалкая - лживая. Эммалайн, специально или нет, отвлекает его от боли в колене, от осознания того, насколько он сейчас уязвим и неповоротлив, насколько слаб по сравнению с прежними временами - отвлекает, давая то единственное, что имеет для Рудольфуса истинную ценность.
- Кричи. Кричи пока не сорвешь горло - это помогает. Вопи, визжи, ищи, цепляйся за все, что поможет тебе удержаться, загнать боль глубоко внутрь, где она станет твоим вторым сердцем, - все, что он говорит - его опыт, собственный опыт, и Рудольфус не скрывает маниакальной усмешки, как и не утруждает себя вопросом, готова ли Вэнс.
- Круцио.
В алом сиянии кажется, будто на щеках Эммалайн проступает яркий румянец - кровь приливает к коже, сердцебиение учащено, организм работает на грани, использует все резервы, чтобы не отказало сердце, чтобы выдержала психика, чтобы боль осталась в прошлом.
- Раз - Беллатриса, два - Беллатриса, три - Беллатриса, считает Рудольфус, отмеряя секунду за секундой. Палочка в его руке начинает дрожать на шестой - он не в лучшей форме, совсем нет, и Непростительные требуют сил, которых у него в обрез. Снимая чары, он едва не заваливается назад, неудачно оперевшись на ногу в шине, и с трудом сохраняет вертикальное положение, хоть и покачивается.
- К этому невозможно быть готовой. Но когда это уже происходит - только ты решаешь, что будешь с этим делать, - хрипит Рудольфус, облизывая губы.