Он удовлетворенно кивает, когда рыжая сука - не та, что улыбается ему в ответ с самоуверенной дерзостью, которую легко можно сбить одним хорошим ударом, но вторая - открывает рот. Ну конечно, она его помнит, не может не помнить. Это же он душил ее на ледяном каменном полу в Азкабане, распиная собственным телом, и будь она в тот день одна, сдохла бы там, подарив ему прощальный вздох и последнее тепло своего тела. И он с радостью закончит начатое сейчас, когда у него не скованы больше руки, когда за ее спиной нет дюжих авроров. Вот только уберет с дороги младшего брата, наконец-то вспомнившего, что у него есть дар речи.
- Отойди от него, - рычит он жене, когда Беллатриса тянется к воротнику мантии Рабастана. - Если у них на двоих есть хотя бы одни мозги, она не платье заказала, а саван. Аврор Яэль Гамп, вот она кто. Мертвый аврор Яэль Гамп.
Он не шутит, он вообще никогда не шутит, и ему очень не нравится предупреждение, отчетливо прозвучавшее в голосе брата.
Прозвучавшее так, будто тот и впрямь считает, что может указывать ему. Где-либо. Когда-либо.
Рудольфус больше никого не видит - только Рабастана, смеющего бросить этот вызов. За последние месяцы, что они провели без разделяющих их решеток и коридора, это не первый подобный случай вопиющего неповиновения: Рабастан будто прощупывает почву, с каждым разом заходя все дальше, беря на себя все больше. Парадоксальным образом Рудольфусу, сейчас это встает поперек горла намного острее, чем раньше - и младший брат больше не мальчишка, лишь изредка выныривающих из своих книг, и от былого величия рода осталось так мало, что Рудольфус теперь готов грызть глотки в прямом смысле слова, лишь бы сохранить эти остатки.
А потому упрямство Рабастана его откровенно бесит, как и вечная эта правота младшего брата.
И все же есть что-то такое во взгляде Рабастана на Беллатрису, что останавливает Рудольфуса. Сквозь всепоглощающую ярость до него доходит, что ему знаком этот взгляд - по Азкабану. Что он уже видел в исполнении брата этот взгляд, направленный в камеру Беллатрисы, и этот взгляд слишком не подходит снулой рыбине, выдающей себя за его младшего брата. Слишком много там всего для Рабастана.
- Если ты посмотришь на нее так еще хоть раз, я убью тебя, - в его голосе обещание, он-то угрозу не прячет. И все всегда упирается в необходимость дать роду наследника. - К концу года твоя жена должна будет родить. Иначе вы умрете оба.
Все предельно ясно, рыжая сука тоже должна знать, каким будет итог - пусть готовится пошире раздвигать ноги.
Мысль о том, что он в любом случае сможет убить ее, когда ребенок появится на свет, снова вызывает на его лице широкую ухмылку, отражающуюся в глазах. Славно, славно.
С этой ухмылкой он и оборачивается к Араминте, берущей - как обычно - дело в свои руки.
- Колдуй, - роняет небрежно. Слова не важны, важно лишь формальное разрешение, и родовая магия не станет противиться ритуалу, организованному посторонним магом.
Он встает, как было сказано, расправляет плечи, откидывает с лица полуседые неровные пряди, широко расставляет ноги. Это все еще его земля, и этого у него не отнять, пока он жив. Родовая магия согласно отвечает ему, наполняя силой, мощью. С каждой повторенной на латыни фразой воздух густеет, электризуется вокруг них, и Рудольфус открывает рот широко, жадно вдыхая этот воздух, пронизанный запахом прелой листы, застоявшейся в озере воды, сырости от склепа за его спиной.
Лестрейндж-Холл благодарен за каждый ритуал, за каждую каплю магии, за каждую нить, вновь связывающую его с хозяевами, и платит вдвое. Сам дом разрушен, сохраняя фамильные секреты, но земля помнит кровь, и к этой памяти они и обращаются.
Он поудобнее устраивает в ладони рукоять кинжала, смотрит на Гамп будто не видя - она для него сейчас не больше, чем манекен, статист на фоне творящегося колдовства. Его собственные планы на нее подождут - и это будет его свадебным подарком брату.
Слова Араминты насчет того, что порез не должен быть глубоким, он игнорирует и ведет лезвие с силой, задевая кость безымянного пальца - она же не думала, что сможет заявиться сюда просто так и уйти целой? Ее жизнь, сохраненная сегодня, уже достаточная уступка, а боли пусть хлебнет вдосталь.
Он повторяет за Араминтой, не отрывая взгляда от окровавленной ладони, жестко удерживая ее, не давая ни отойти, ни спрятать пораненную руку, и когда поднимается взглядом к глазам Яэль, ухмыляется ей с тем же обещанием в глазах.
Рудольфус понимает, что именно говорит - но понимает и то, что, завершив этот ритуал, и следующий, Гамп полностью окажется в его власти - и его брат ничего не сможет с этим поделать, как не смог ничего сделать с тем фактом, что он сам ничего из себя не представляет.
Согласие шлюхи - он же говорил, что соглашаться всегда проще! - он пропускает мимо ушей, глядя на Рабастана - вот и его очередь.
Родовая магия ждет, так же жадно, крови урожденного Лестрейнджа - это место силы, это даст силы им всем, включая еще нерожденного ребенка Беллатрисы, и он с силой ведет острием по ладони Рабастана, наплевав на то, что тот еще долго не сможет сжать палочку, если не позаботится о колдомедицинской помощи. Это и расплата за самоуправство и упрямство, и предупреждение - Рудольфус здесь хозяин, и Рабастану нечего даже думать о том, что однажды все изменится.
Не изменится. Никогда не изменится.
Сухие листья поднимаются и опадают, земля принимает кровь Лестрейнджа, шепчет, что Рудольфус должен перерезать глотки им всем - всем, кто есть сейчас рядом, - пролить чистую кровь, полную мощи и силы, а затем воссоединиться с напоенной землей, получить могущество, о котором, быть может, не знает даже Темный Лорд.
Лестрейндж застывает, прислушиваясь к этому голову, облизывает губы, чувствуя в воздухе тяжесть пролитой крови, ее терпкий пряный запах. Его лицо лишается выражения самодовольства, разглаживаются гневные складки у губ - но это не гладкость умиротворения, это гладкость маски, кукольной пустоты.
В его сознании возникают картины окровавленных листьев, безжизненного тела Мелифлуа, отброшенных и опустошенных шлюхи и этой рыжей аврорши, Рабастана, который, быть может, даже успеет вытащить палочку... Беллатрисы, чей сегодняшний образ в темной мантии мгновенно подменяется образом двадцатилетней давности, и Лестрейндж трясет головой, вытрясая эти соблазнительные картины прочь, в листву, и отпускает ладонь брата, готовясь чертить руны в подражании Араминте.
В темном небе зелень примеров светится ярко и тревожно - будто незавершенная, неоконченная Метка, еще не получившая того, что утолит жажду Рудольфуса. Ему приходится снова встряхнуться, переступить с ноги на ногу, чтобы продолжать - с каждым шагом Яэль Гамп оказывается все ближе к пропасти, все ближе к нему, и Рудольфус, хоть терпением и не отличается, готов дать Рабастану право исполнить свой долг, чтобы затем выполнить свое собственное обещание рыжей суке.
И он повторяет вопросы, давая им обоим шагнуть в пламя.
Восторг Араминты отдается в нем самом - он вообще быстро вспыхивает в ответ на ее короткие взгляды, на ее почти безумную радость. Проведенная церемония, какие бы там руны не рисовала в воздухе Мелифлуа, отзывается и в нем - пожалуй, до постели он Беллатрису сегодня не потащит, трахнет здесь, прижав к стене склепа, подтверждая и напоминая и ей, и себе, кто они. Он привлекает жену к себе ближе, пожалуй, с излишним пылом - но ей уж точно не привыкать. Ревность, вцепившаяся в него, когда она дотрагивалась до Рабастана, требует выхода.
- Это и есть честь, - отзывается он на слова Мелифлуа, меряет взглядом шлюху. - И я не дам никому позабыть об этом.
У главы рода много забот - буквально обязанность на обязанности, глаз не сомкнуть, но Рудольфус довольно скалится: его отпускает мысль о том, что он станет тем Лестрейнджем, который обрек род на гибель.
- Минни, сочтемся, - легко бросает он, как будто все по-прежнему, как будто ему стоит лишь взмахнуть рукой, и к ее ногам падет дождь из галеонов, и разворачивается к Яэль. - Поклянись мне, что родишь к концу года. Здесь же, сейчас же - клянись.