Он никак не отреагировал, вновь заглядывая в зеркало. С трудом заставил себя разжать пальцы и отвел взгляд от зеркальной поверхности, едва Трэверс поднялась на ноги - надеясь, что изображение исчезнет.
На данный момент - когда он только что заглянул в это проклятое зеркало - женщина, что перегнулась через его плечо, была наименьшей проблемой. Ни на кнат ей не поверив и даже не задавшись целью обдумать, насколько рационально было это недоверие, Лестрейндж отложил артефакт под успокаивающее звучание голоса Шарлотты, снова чуть отодвинулся, сутулясь и опираясь локтями на колени.
- Вам, должно быть, повезло, - собирая самообладание, ответил он. - Хорошее подспорье для бизнеса. Если, конечно, люди и правда чувствуют радость, заглянув в это зеркало.
Ее предложение все еще звучало в комнате. Зеркало на столе предлагало убедиться, насколько это предложение могло бы стать востребованным.
Лестрейндж ссутулился еще сильнее, повернул голову к Шарлотте.
- Вы правда ничего не видите там, да? - смешок прозвучал неожиданно даже для него самого. - Конечно, не видите. Иначе бы не... не... не предлагали мне что-то придумать.
Ему даже не пришло в голову, что она может видеть - и именно потому предлагать.
Скользкая тема увела разговор настолько в сторону, что возвращение к беседе о прибыльности и надежности "Мутабора" у него все еще не выходило, а потому вместо этого Лестрейндж, тщательно избегая касаться или заглядывать в зачарованное зеркало, схватился за чашку чая.
Это добавило в происходящее тень рациональности и он перестал инстинктивно дергаться, пытаясь сжаться в ком поменьше. Напомнил себе, что это он здесь самая страшная тварь в Запретном лесу, и постепенно сжился с увиденным. 
- Часто приходится прибегать к подобным уловкам? Это входит в стоимость... сеанса? Поделка британских мастеров, не так ли? - как обычно, концентрация на чем-то внешнем помогла ему окончательно взять себя в руки. - Я не артефактор, но почти уверен - это не гоблинская работа и обошлась она вам в целое состояние.

- Я ни слова не сказал о любви. А минуту назад и вы об этом не упоминали, рассказывая о свойствах зеркала,  - парировал Лестрейндж сварливо, совершенно не желая влезать в дебри казуистики, но все же цепляющийся за эту возможность отбиться от страшных обвинений, так походя прозвучавших в речи Трэверс. Предназначенность для любви - даже звучало так, что Рабастану захотелось покрутить пальцем у виска.
Следя за тем, как она заглянула в зеркало  - легко, даже непринужденно, уверенно - Лестрейндж задумался, какую пользу можно извлечь из подобного артефакта. По всему выходило, что за стенами борделя, специализирующегося на оборотке, это всего лишь игрушка - впрочем, многие артефакты не преследовали целей иных, нежели развлекательные, возможно, лишь выжидая, когда в них возникнет истинная нужна, или давно оставив в прошлом это время.
- Нет. - Он даже покачал головой для убедительности. - У меня нет ни лишнего времени, ни лишних денег.
От опрометчивой фразы "и желания особого тоже нет" Лестрейндж все же воздержался, хотя бы на первых порах. И озвученных причин должно было хватить: он был здесь по делу, а мешочек с галеонами чуть ли не полностью являл собой активы братьев.
- И я не хотел бы отвлекаться на тот случай, если Сэнди потребуется помощь.
Конечно, нужно было сказать иначе - на случай, если помощь потребуется Рудольфусу, но Рабастан был реалистом настолько же, насколько пессимистом.
- К тому же, думаю, ваше зеркало ошибается, - наконец-то нащупал он верный тон. - Этого просто не может быть. Эта женщина... не мой идеал. - Анти-идеал, жупел, ночной кошмар, воплощение невыносимой вздорности - но не идеал. И здесь ему не нужны были артефакты, чтобы точно знать это. - К слову, мисс Трэверс, как вы добываете волосы всех этих женщин и мужчин? Некоторые, я полагаю, могут сулить серьезные проблемы, да и, зная репутацию вашего заведения, люди наверняка прячут расчески при вашем появлении или не пускают вас дальше кухни. Наверное, снабжение материалом часто незаконно и сопровождается трудностями. А что насчет самого зелья? Варите сами или покупаете? Если второе, то могу предложить условия лучше. В том числе и в том, что касается снабжения волосами.

- Условия получше, - предельно серьезно подтвердил Лестрейндж, не покупаясь на сарказм. - Потому что мы не церемонимся и не принимаем отказов.
Ему определенно полегчало, когда девица сменила тему вслед за ним. Рыжеволосая, в меру дружелюбная, способная поддержать беседу без того, чтобы скатиться в дурацкую манеру поведения - ну вот разве что волосами встряхнула, но это впервые с начала разговора и вполне простительно.
- К тому же, - сменил он гнев на милость и неуклюже отреагировал на ее тон, - мы можем предложить существенно расширить охотничьи угодья. Ваш партнер, кем бы он не был, наверняка вынужден действовать в рамках закона. Мы - нет. Маги, магглы, законопослушные и те, кто находится в фокусе внимания Аврората - для нас нет разницы. К тому же, мы можем решать возникающие с этим проблемы: быстро и радикально. А также не беспокоить вас впредь кроме как по договорным вопросам.
Не то чтобы его основная пожирательская деятельность была и в самом деле настолько похожа на успешное предприятие, но приходилось выкручиваться с теми условиями, которые были даны. И Лестрейндж наощупь плыл по полноводным рекам бизнес-стратегии.
Уплыл недалеко - Шарлотте Трэверс Мерлин явно дал один талант, о котором она упомянула, и еще один, с которым Рабастан столкнулся нос к носу: она явно умела держать разговор под контролем и направлять его по собственному желанию.
- Я оценил артефакт, - кисло заметил он, - и даже впечатлился. У мастера нет причин быть недовольным. Кстати, имя мастера - это ваш секрет или реклама ему не помешает?
Реклама рекламой, но Лестрейндж хотел бы посмотреть в лицо человека, который создал это зеркало. И, возможно, порыться в нем - уж точно не в себе.

- Я уверен, вы недооценили последний плюс моего предложения. А именно - то, что ни один Пожиратель Смерти больше не появится на пороге вашего заведения без вашей на то воли. - Было и непроизнесенное "за что в случае вашего отказа поручиться никто не сможет", но он позволил этому скользнуть мимо, благопристойно отставляя чашку. - Вы же умны, мисс Трэверс. И любите свое дело. Я не прошу вас выбирать сторону - вы ее уже выбрали, я помню ваши слова. Я предлагаю вам подумать еще. Подумать о том, что клиентам не понравится, если здесь станет... тесно и шумно. И вряд ли понравятся оборотни в округе. Это же Лютный, - вернул Лестрейндж ведьме ее же слова. - Здесь нежелательные лица чувствуют себя на месте.
Угрожать вот так, походя, было весьма неблагодарно - с учетом того, что она их все же впустила, напоила чаем и подсунула под Рудольфуса девицу, в которой была более-менее уверена - но благодарность была начисто уничтожена эффектом проклятого зеркала.
- Неужели вам не о чем нас попросить? - вблизи она казалась чуть старше, чем он подумал сначала - наверное, из-за сомнений, отражающихся во взгляде. Лестрейндж понадеялся, что сомнения эти продиктованы их беседой, но полной уверенности у него не было - кем бы не был ее партнер, она явно считала, что покровительство Организации ей ни к чему.
Мысль о Руфусе Скримджере вернулась, наполняя его недовольством. Несмотря на то, что представление о Скримджере, как о волшебнике, обеспечивающем неприкосновенность борделя, играющего на грани закона, не соответствовало произведенному Министром впечатлению, Лестрейндж больше не доверял собственным суждениям - он уже обманулся, считая, что Скримджер заинтересован в завершении войны до того, как она достигнет апогея, и теперь стоило держаться настороже.
Нахмурившись, Рабастан потер переносицу, молча кивнув в ответ на имя мастера, которое должно было ему что-то сказать, и это что-то маячило на краю сознания, пока не даваясь в руки. Ладно, он обдумает это позже - когда окажется подальше от зеркала, женщины и всего этого.
Когда он был готов продолжать, оказалось, что он смотрит на часы - оговоренное время еще не истекло, и это значило, что сбежать как можно скорее не выйдет.
- Шарлотта, - она звала его по имени, и Лестрейндж знал, что это могло улучшить ход переговоров, а потому последовал малоизученному социального протокола. - Я уверен, мы можем быть полезны друг другу.
-

Не стоило, но он все равно отвел взгляд - опустил глаза, пока она уточняла, что ей даст соглашение.
Не потому что признал правоту - это было очевидно - а потому что недооценил ее, и теперь это стало явным.
Она знала, насколько его слова соответствовали действительности, и яркая обертка оставила ее равнодушной.
Нет, понял Лестрейндж, когда она продолжила, отвечая на аргумент о взаимной пользе. Она не осталась равнодушной, все было намного хуже: он затронул ее за живое. И ее слова о той жизни, которую она потеряла, подтверждали это так четко, как будто он прочел об этом целую главу в учебнике.
Жизнь, которая у нее должна была быть.
Он хмыкнул, но сдержался - да и правильно сделал, потому что она, угадав или зная, продолжила.
То, что она отвернулась, было на руку - он все же смог посмотреть на нее, на ее спину.
Такая тишина не нравилась даже ему.
Каждый день, мог бы ответить Лестрейндж.
Каждый день я задаю себе эти вопросы - как это произошло со мной.
Ждала ли она его ответа? Он сомневался. На такие вопросы ответы обычно не нужны - по крайней мере, ответы от случайного полу-знакомца, разделившего на час унылое чаепитие. Такие ответы ищут в себе, и чем дальше заходят, тем больше жалеют об этом - вот что мог бы ей сказать Лестрейндж.
Но снова сдержался.
Ее слова могли бы прозвучать хлестко как пощечина - но он не питал иллюзий, он переступил через эту ступень. А она... Она, возможно, должна была поговорить об этом, чтобы оставить эти вопросы позади. Поговорить хоть с кем-то, даже с ним.
- Четырнадцать лет я вообще не понимал, что со мной произошло, - наконец выдавливает Лестрейндж, продолжая смотреть ей в спину - вот бы  она никогда не оборачивалась. Он не любит говорить об Азкабане, он вспоминать о нем не любит, он с радостью бы отдал эти воспоминания и приплатил бы сверху - но, к сожалению, это тоже часть его истории. А у нее наверняка есть свой Азкабан - вот что понимает Лестрейндж, глядя на опущенные плечи Трэверс.
- Мне знакомо то чувство, о котором вы говорите. Но только уже ничего не исправишь. И вы, и я - теперь и такие. Здесь. Бессмысленно задавать вопросы. Бессмысленно винить кого-то в том, что привело к этому.
Вообще все бессмысленно - вот что хочет сказать он, но все же не говорит.
Он вообще не лучшая компания для таких разговоров - но едва ли она ждет от него ответов или помощи. Не она - такая и теперь. Не от него - такого и теперь.
Их имена - это уже фикция, пережиток. Шлюха и уголовник, сказала она - и, наверное, такова теперь ее реальность.
- Имеет смысл только одно - то, кто вы. Вы по-прежнему Трэверс. Вы по-прежнему часть древнего рода. На вас по-прежнему те же обязанности. Разве это ничего для вас не значит?
Он сумел построить на этих ошметках возможность продолжать быть - и это все, чем он может с ней поделиться. Драккл с ее делом: возможно, этот бордель значит для нее куда больше, чем источник свободных доходов.

Она заговорила о долге, и это было понятно и знакомо ему - обвинения, пустые, бессмысленные, ничего не давали, несмотря на иллюзию облегчения, в отличие от мыслей о долге - но именно поэтому он понял и ее отказ.
Она тоже была младшей. На нее ложилась та тяжесть, что уже гнула к  земле его плечи. Род - и необходимость продолжения.
Оказавшись в Азкабане, она фактически поставила бы точку, прерывающую письмена крови Трэверсов, и Лестрейндж - даже теперь, особенно теперь - не пожелал бы никому ощутить то же бессилие, ту же вину, которой была наполнена его азкабанская камера.
Ее отказ был закономерным, логичным, даже по своему куда более смелым, чем согласие, и он только кивнул, признавая за ней это право - отказать - хотя в борделях действовали другие законы.
Уточнение удивило куда больше: в нем шевельнулось смутное подозрение, разбуженное ошеломляющим недавним предложением Яэль Гамп, но Трэверс говорила о помощи ему, ни словом не намекнув, что помощь могла бы пригодиться и ей - и он оставил размышления об этом до лучших времен, ухватив это зыбкое "посмотрим", которому не было места в его реальности, наполненной четкой геометрией должного и исполненного.
Вместо ответа он взглянул на дверь, оттягивая необходимость отвечать.
- Не знаю. Обычно это не занимало много времени, но на сей раз специфика совсем иная и я не знаю, как ритуал влияет на продолжительность акта,  - стоило подобрать иную формулировку, но Лестрейндж, порядком настороженный предыдущим разговором, равно как и ситуацией в целом, решил, что едва ли кому-то есть дело до того факта, насколько он в курсе того, что происходит за закрытыми дверями спальни брата и Беллатрисы - а даже если и было дело, едва ли это усугубит его репутацию. Отчасти неуклюжесть формулировки объяснялась и тем, что его выбивало из колеи возвращение Шарлотты к теме злосчастного зеркала.
- Того, кого не должен был видеть, - выдавил он, а потом, как будто слова были скреплены друг с другом, продолжил, с удивлением вслушиваясь в собственный голос. - Вы не должны были этого делать. Я мог бы убить вас только за это - за то, что вы подсунули мне это зеркало. Ваши слова о радости, о благости этого артефакта - обман, как и само зеркало, как и то, что оно показывает. И если вы никого там не видите, вы должны быть благодарны Мерлину за это. И никогда не искушать судьбу заново, заглядывая туда.

Расстояние между ним и зеркалом увеличилось, но душевное равновесие все еще к нему не возвращалось, несмотря на то, что он старательно устранял все внешние признаки шока.
Впрочем, ровны, в какой-то степени даже радушный голос Трэверс действовал успокаивающе - она окончательно вернула себе маску сдержанного гостеприимства, а голос, как полагал Лестрейндж, был частью образа. Частью обстановки.
Одарив в ответ на предположение об увиденном в зеркале Рудольфусе собеседницу мрачным взглядом, Лестрейндж не мог не признать, что в ее словах есть резон: знать было лучше, всегда лучше, сколько бы он не убеждал себя в обратном.
Знание давало возможность держать все это под контролем - но никак не умаляло его потрясение. Прошло столько лет, в конце концов, и почему бы в прошлом не остаться и этому?
Она продолжала говорить тем же увещевающим тоном - и тем контрастнее оказался взгляд, продемонстрировавший ему, что она умеет злиться по-настоящему. Парадоксально - с ее светлыми глазами, рыжими волосами - на один момент она показалась ему похожей на ту, что он увидел в зеркале - хищной ли гримасой, промелькнувшей на лице, или предупреждением в зрачках.
Он кивнул, продолжая смотреть, признавая ее правоту - они были на ее территории, где все подчинялось ее правилам.
- Вам больше нравится называть это любовью? - его собственный голос прозвучал чуждо и плоско. Не дожидаясь ответа, он поднялся на ноги и пересек комнату, чтобы поднять с кресла мантию брата. Тяжелая, плотная, она пахла огневиски и табаком несмотря на все усилия чокнутого домовика.
- Вы же не просто так дали мне посмотреть в зеркало? Я имею в виду, вы даете заглянуть в него только клиентам, так? - он не оборачивался к Шарлотте, внимательно изучая места крепления застежек к ткани. - Вы говорили, три галеона за полчаса. За заказ не из каталога цена удваивается. Вы готовы отпустить мне это, - он кивнул на зеркало, - за шесть галеонов? С гарантией обеспечения оплаты, разумеется, даже если Рудольфус затянет.
На одной из застежек он обнаружил накрученный волос и потянул, стараясь не оборвать. Стараясь не дать себе шанса отказаться.

Интересно ему не было. Ему было... Страшно, пожалуй.
Он прислушался к себе, наслаждаясь этой чистой, яркой вспышкой, прошедшей по краю выжженной пустыни, заменяющей ему эмоциональный фон.
Стискивая зубы, отступая, он смотрел, как искажаются черты Шарлотты Трэверс, сминаясь как пергамент, и как сквозь заломы проступает другая. Та, которую ему показало зеркало.
- Баст. Басти. Она звала меня Басти, - ответил он тут же, не раздумывая, не успевая остановиться, как отвечал, бывало, на уроках, когда хорошо знал ответ. Он и сейчас знает ответ - должно быть, потому что Шарлотта Трэверс знает правильные вопросы.
Перед ним не Беллатриса - он это тоже знает, он сам видел, он напоминает себе это снова и снова, и она бы никогда не выбрала такую мантию, - но все же перед ним Беллатриса. Во плоти. Взлохмаченная, невысокая, даже после полугода на свободе так и не набравшая прежний вес. Наверное, даже беременная ребенком его брата, если волос сравнительно недавно попал на застежку.
Прежде она была красивее, подумал он отстраненно, сухо. Ему, в общем-то, наплевать, как сильно она изменилась - ему тоже Азкабан не пошел на пользу. Он не обращает внимания ни на растрепанные волосы, ни на запавшие глаза - она никогда не сводилась для него к приятной внешности или личному обаянию. В ней всегда было что-то другое, цеплявшее его за ребра острым крючком - и он надеялся, что, увидев это обращение, увидев ее без этого чего-то, сможет прекратить это.
Стоящая перед ним женщина никогда не была Беллатрисой - и даже не изучала ее манеру ходить,  говорить, смотреть, чтобы обеспечить ему это самое полное погружение, а у него все равно ушел пол из-под ног.
Стоящая перед ним женщина была Беллатрисой - и они были в комнате вдвоем.
Вот теперь он посмотрел на часы с болезненной заинтересованностью - не высчитывая, за сколько заплатил, а пытаясь предположить, сколько времени брат ему даст.
Мысль, начавшая было формироваться, содержавшая предположение, как отреагирует Рудольфус, застав здесь жену - хуже того, шлюху в образе жены, - лопнула как неудавшееся заклинание.
Лестрейндж шагнул обратно, и снова, пока не оказался вплотную к женщине, так и держащей стакан. Осторожно вынул его, не удивляясь тому, насколько холодны ее пальцы - у Беллатрисы часто мерзли руки.
Отставил куда-то за спину, продолжая изучать малейшие детали лица и фигуры в поисках отличия, скривился, дотронувшись до щеки, ведя ладонью ниже, вдоль острой линии подбородка, по шее, заострившемуся плечу, неожиданно крупной для ее миниатюрности груди.
- Никогда не думал, что это может действительно работать так, Шарлотта, - проговорил, не вдаваясь в подробности - она же должна понимать, что он имеет в виду. Она наверняка видела такое постоянно. - С такой силой.

Он слушал голос, а не слова - и голос подходил тому, что он видел.
Дернув плечом, инстинктивно сжал пальцы под ее прикосновением, захватывая в кулак полу расстегнутой мантии, но тут же велел себе расслабиться - и почти сделал это.
- Шарлотта. Я знаю, что здесь Шарлотта, - вытолкнул из себя, возвращая ей слова о том, что знание лучше.
В проклятом зеркале действительно что-то было: он много о ком вспоминал в Азкабане просто потому что время там тянулось настолько медленно, что не было способа, который он не использовал бы, лишь бы сократить его, и о Беллатрисе вспоминал реже прочих - просто потому что она была достаточно близко, почти всегда на виду,  - и зеркало могло показать ему других женщин, не то чтобы длинный ряд, но все же не одну-единственную, которую показало. Он действительно не знал, как это работает, но это работало - и даже он понимал, что сейчас имеет смысл перестать думать о зеркале.
Иллюзий не было: другой возможности получить желаемое у него не будет, это и сейчас-то практически мерлинов дар, шанс поставить точку - и не удивительно, что он недооценил сначала "Мутабор", не в силах на самом деле понять, что входит в ассортимент.
Вот так стоять, чувствуя ладонью теплое чужое тело под мантией, он мог бы, кажется, часами, изучая и занося результаты на огромную и манившую его с детства карту терры инкогниты, которой была для него Беллатриса, но ее прикосновения напоминали, что он имеет дело не с проекцией собственных фантазий.
Он снова шагнул вперед, сокращая и без того незначительное оставшееся между ними расстояние, зажимая ее ладонь между их телами, обхватывая ее руками, приподнимая - невозможность осознать сразу то, что она - они - позволят ему продолжать, делала движения рваными и дерганными, но это должно было пройти.
Стол за спиной был кстати - учитывая остававшееся время, учитывая, что ему все-таки имело смыcл оставаться на ногах на тот случай, если вернется Рудольфус.
Это отдавало самоубийством - но это так хорошо ложилось на его представление о Беллатрисе, что стирало разницу, которую он еще помнил.
Усаживая ее на стол, он обхватил свободной рукой ее горло - где-то подсмотренное братнино движение - но пальцы не сжал, чувствуя ладонью ее пульс. Второй рукой вцепился в юбку, сталкивая на пол стакан, заводя выше подол, разводя ей колени, чтобы оказаться еще ближе.
Все еще помня, что она не та - и в то же время уже веря, что та самая - рванул застежки на собственной мантии все в том же рваном ритме с привкусом неуклюжей торопливости, пуговицы нелепых маггловских штанов, обхватил ее за бедра, дернул на себя.

Она подалась ближе, бесстыдно раскидывая ноги, чтобы обхватить ими его, и Лестрейндж дернулся в ответ, вглядываясь в ее закрытые глаза, в тени на четко очерченных скулах, стискивая в кулаке ворох ее юбки на животе.
Слабая улыбка была из той, до-азкабанской жизни, в которой он не мог и помыслить, что однажды действительно получит Беллатрикс - даже так, на раз, не по-настоящему, но это уже не имело никакого значения: она была влажной, горячей и податливой, когда он снова двинулся, оказываясь в ней.
Перенося центр тяжести, остро чувствуя ее вокруг себя, он переступил с ноги на ногу, задерживая себя здесь, чтобы запомнить это как следует, на всю жизнь, если придется, а затем подхватил ее под спину, фиксируя на краю стола.
Широко проехался ладонью с горла до живота, по проступающим ребрам, не глядя уперся рукой в столешницу за ее спиной, снова взглянул в лицо, чтобы видеть ее.
С совершенно пустой головой, без мыслей о брате, с заткнувшимся Розье Лестрейндж подался вперед, желая быть медленным, но будучи торопливым, а потом и это желание выцвело, сузилось до собственного рваного дыхания, до ощущения ее прогибающейся спины под его ладонью, до кольца ее ног.
Остался только ритм, отдающийся в голове, ее волосы, лезущие в рот, липнущие ко лбу. Уткнувшись лбом ей в висок, вдыхая запах ее разгоряченной кожи, он разом смел все эти баррикады, выстраиваемые годами с тщанием, достойным лучшего применения, вбиваясь в Шарлотту и излишне сильно, и излишне резко, задевая бедрами стол, не давая ей скользнуть дальше.
- Говори. Говори со мной. Время, - сквозь зубы, просяще, в том же ритме выдохнул ей над ухом, не останавливаясь.

Он будто тянулся к недосягаемому - и не мог дотянуться, сколько бы усилий не прикладывал. Можно было поступить иначе, можно было отказаться - и прийти в другой раз, одному, раздеть ее медленно и осторожно, постепенно, открывая для себя ее всю, от макушки до пальцев на ногах, найти положение, при котором он видел бы ее в течение всего времени, при котором он мог бы пропускать сквозь пальцы пряди ее волос и, быть может, целовать ее острые плечи, впалый живот, бледные бедра. Можно было, но Лестрейндж знал, что не сделал бы этого. Ему нужно было совсем другое - нужно было поставить точку, а не продолжать питаться пустыми иллюзиями.
Эту точку он и ставил сейчас, между раздвинутых ног Шарлотты Трэверс, делавшей ему - если смотреть правде в глаза - одолжение столь огромное, что его цена выходила далеко за озвученную. Да и как можно оценить сбывшуюся мечту - пусть больную, пусть убийственную, пусть наваждение. "Мутабор" был золотым дном, последним шансом, но он уже знал, что не вернется сюда больше - по крайней мере, за этим.
Она куснула его за ухо, больше обжигая дыханием, чем причиняя боль - и это было реальностью, и вывело его к тому, что уже зрело внутри, согреваясь между их соединенными телами, пульсируя в такт. Ему нужно было затормозить - он знал, что и она это знает, - но она не говорила об этом, не просила этого. Из них двоих просить должен был он, и потом, после, ему еще придет это в голову - он и просил. С той самой секунды, как заглянул в то проклятое зеркало, он, должно быть, просил ее каждым жестом, каждым взглядом, как не мог просить ту, настоящую. Не мог и не хотел. Не должен был.
От ее "не останавливайся", а может, от этого "Басти", или даже от "всегда", которого не было и не могло быть - никакого "всегда", только "никогда" - он потерял даже оставшийся контроль, уже зная, что так и произойдет.
Ему хватило всего нескольких движений, пока в ушах еще отдавались эхом ее слова - движений без намека на сдержанность, на ограничения, на что-либо, без оглядки на то, что ей может доставить это боль или иной дискомфорт. Все происходящее свелось к постижению им того простого факта, что прямо сейчас он в ней. И еще раз. И еще.
И это осознание - по-рэйвенкловски четкое и по-лестрейнджевски бескомпромиссное - стало тем спусковым крючком, на который они нажали вместе: ее вздохи, ее голос, ее отдача.
Кончая, он тяжело навалился на Шарлотту, упираясь в стол за ней уже не ладонью, а локтем, опускаясь еще ниже, чувствуя, как слепит глаза встающее где-то за глазницами солнце, и в высветляющей все вспышке Лестрейндж понял, что это навсегда останется с ним, но останется подобно старой колдографии из счастливых времен, у которой больше не будет власти над ним, не будет острых когтей, чтобы ворошить ему внутренности, тянуть за ребра.
Облизывая искусанные губы, он ждал, пока вспышка уйдет, чувствуя под щекой ее мокрый лоб, а потом вытащил из-под нее затекшую руку в попытке хоть как-то загладить причиненные неудобства, приподнялся на локте, посмотрел на лицо, которое знал лучше, наверное, чем свое собственное - мокрое, бледное.

Она пошевелилась, и он мгновенно вернулся из этого своего созерцательного настроения, воспринимая ее прикосновение без трепета и тоски, проследил за губами, сложившимися в два коротких слова.
Может, и хорошо. Ему было достаточно и того, что было.
Отодвигаясь, давая ей сесть, он тоже приподнялся, с силой проводя ладонями по лицу, стирая пот и произошедшее. Обернулся на дверь, просто чтобы убедиться, что Рудольфус не стоит в проеме - хотя это было лишним, его брат не стоял бы в дверях, не застыл бы, пораженный громом, можно было не оглядываться.
Никакой расслабленности не было и в помине - была усталость и пустота, требующая привыкания к себе.
На его незаданный вопрос Шарлотта нащупала новый пузырек, выпила его так же быстро - и прощальная улыбка удалась ей не хуже той, самой первой. Он выпрямился, принимая возвращение прежних правил, натянул штаны, чувствуя себя идиотом, вытер ладони о мантию, не заботясь о ткани. Наклонился, подцепляя ее белье, с тем же сосредоточенным выражением, с которым чуть раньше поднимал опрокинутую миску - у всего было свое место, у всех.
- Спасибо, - ответил сразу на все, отдавая ей трусики, стремясь убраться как можно дальше от стола. Под подошвой хрустнули осколки разбитого стакана. Лестрейндж присел на корточки, все еще чувствуя дрожь в ногах, вытащил из ножен волшебную палочку. - Reparo.
Вернул стакан на стол, отошел обратно к дивану, по широкой дуге огибая Шарлотту, и только оттуда посмотрел на нее.
- Ни о чем не узнать должен не только он. Никто.
Он хотел добавить, что этого вообще не должно было произойти, что и не произошло бы, если бы не ее упрямство и его голод, но вместо этого пожал плечами.
- Видите, это не любовь. Это... просто. Что-то другое.

Если бы он мог, то поблагодарил бы ее еще раз - на сей раз не за зелье и секс, а за то, что она ни словом, ни взглядом не выказывала, что видела его не тем, кем он себя демонстрировал миру.
Делать вид, что ничего не было, было куда проще, чем осмыслять произошедшее - рефлексию он собирался оставить на потом, может быть, на то самое потом, которое так и не случится. Сталкиваясь с чем-то иррациональным в себе самом, с тем, что не мог контролировать постоянно, он приходил в мрачное расположение духа - безумие всегда было слишком близко, выглядывало из глаз брата и свояченицы, чтобы Рабастан хоть на миг переставал следить за собой, отстраненно оценивая собственное состояние.
Несмотря на то, что они оба так успешно игнорировали этот выбивающийся из общей канвы встречи эпизод, обстановка для него изменилась: раз подпустив Шарлотту к себе слишком близко, он сохранил это воспоминание, и теперь ее присутствие больше не заставляло его подбираться. Едва ли это было заметно и уж точно не бросалось в глаза, но чувство близости, до которого ему не было дела во время близости физической, все еще не отступало.
Вторую чашку чая он принял как само собой разумеющееся - и так же принял ее вопрос.
- Я был с вами честен с самого начала, - отметил он, беря свою чашку. - Практически ничего. Она выступит сосудом для снимаемого проклятия, но к ней оно не пристанет - магия не опознает ее как подходящую цель. Легкая слабость, головная боль, небольшой жар - от двух до пяти дней, и это только в худшем случае и вряд ли все вместе. При совсем плохом варианте развития событий может быть неделя приступов головокружения, симптомы беременности - тошнота, слабость, перепады настроения - ложные, разумеется. Также в ближайший месяц ей лучше не беременеть в самом деле - но поэтому мы и обратились в ваше заведение.
При мысли о беременности он мрачнеет - момент кажется совершенно не подходящим, чтобы спрашивать, но он слишком привык держать под контролем все, что этому поддавалось, чтобы не спросить.
- Вы пьете контрацептивные зелья? - с той же интонацией он мог спросить о курсе галеона к маггловскому фунту.

Оплачиваемый отдых, говорит она. Лестрейндж думает, что сейчас самое время возмутиться или хотя бы сделать вид, но вспоминает, как Рудольфус душил ее, и передумывает: Шарлотте Трэверс вряд ли нужно рассказывать, что его брат не причинит вреда беззащитной женщине без веских на то причин.
Причинит. Конечно, причинит - иначе они не сидели бы сейчас в этой комнате за чашкой чая, а он не испытывал бы сожаления - впрочем, совсем легкого, послевкусием - что не поцеловал ее, пока она была другой. Просто чтобы узнать, правильно ли он все помнит.
Он кивает, принимая к сведению ее второй ответ - хотя ее улыбка при этом вновь заставляет его подобраться. Он отдает себе отчет, что пока проигрывает - не в том смысле, что чего-то недополучил, а в том, что получил только то, что ей было интересно или хотелось ему дать - но как изменить эту ситуацию, пока не представляет. Сомнительная честь младшего в роду с ним ненадолго - он уже мысленно готовится распрощаться с этой привилегией, отправившей его в Азкабан: столько уже сделано, чтобы спустя год род был продолжен, а потому заключительные слова Шарлотты он воспринимает как удар. И подозревает - практически убежден - что именно им они и задумывались.
- Мы не вернемся в тюрьму, - чеканит он, глядя ей в глаза - каждый раз упоминание об Азкабане отдается в затылке, горечью поднимается по горлу. Когда-то ему казалось, что заключение стоит жизни. С того времени прошло слишком много лет в одиночке и он поменял свое мнение. - Что бы вам не казалось, мы не вернемся.
Она затрагивает болезненный момент - и ее вопросы даже оправданы здравым смыслом, но все его ответы, должно быть, покажутся ей ворохом пустых слов - ей, которая только что отделила себя от него, упомянув сомнительную честь и ответственность.
- Что насчет вашей ответственности? Вашей сомнительной чести? Ваш дядя получил пожизненное, а вы открыли "Мутабор" и тщательно заботитесь о том, чтобы не понести. Хотите быть той, кто уничтожила род Трэверсов?