Рудольфусу не по нутру приказ подчиняться, это видно без всякой легиллеменции, но Долохов умеет выбрать момент: в присутствии Хозяина даже Лестрейндж укрощает свой вздорный нрав.
Славянин чуть насмешливым взглядом скользит по фигуре рослого соседа по камере, чувствуя, как сознание раскрывается навстречу, как выстраивается в мозгу порядок выбранных заклинаний - купол, поддержка, связка, если Макнейр не вступит раньше, а затем завершение, его излюбленная часть.
Милорд проходит в центр зала, и Долохов не без удовольствия коротко кланяется - признание его заслуг в словах Повелителя трогает его, заставляя почувствовать себя полным сил, да что там - всесильным. С каждым днем, проведенным на свободе, это чувство росло и крепло, а уж теперь, под короткой словесной лаской, и вовсе расцветает.
Привычная необходимость отдавать команды, привычное следование плану и инструкциям бодрили Антонина Павловича лучше многих тонизирующих зелий, не имея при этом ни малейших противопоказаний.
Он снова усмехается, следя за Рудольфусом и Белатрисой - оба Лестрейнджа, кажется, ничуть не изменились, даже речи и поведение Рудольфуса осталось тем же - окровавленная ладонь только усиливает сходство с его привычным образом, по локоть в крови, как любил шутить Антонин, а вот стоит перевести взгляд на Уолдена, как смешинка исчезает, будто под действием заклинания.
Тот, кто все эти годы провел не среди них, а там, где, как иногда казалось, больше ничего и никого не было, выглядел ничуть не более счастливым или здоровым, но Долохову было важно лишь то, что Уолден Макнейр явился на Зов, был с ними здесь и сейчас.
Антонин Павлович льстил себе мыслью, что хорошо разбирается в людях - кто знает, ошибался ли он и как сильно - и был уверен в Уолдене. Макнейры, растерявшие порядком свое влияние и могущество за последние несколько поколений, были известны Антонину по череде древних междусобных браков и богатой событиями славной истории, а не по тем, кто послужил причиной падения в прошлом столь могучего рода, и потому некоторого пренебрежения, свойственного иным англичанам, Долохов не испытывал: более того, он чувствовал некоторое родство с шотландцем, проливавшим кровь за Англию, и сам будучи изгнанником, а уж чью кровь они проливали, свою ли, чужую ли, значения не имело.
Его задумчивый взгляд, видимо, не остался без внимания, и он вскинул руку с палочкой, обрывая беспрестанную вязь заклинаний, помогающих колдующим сосредоточиться, и накрыл холл куполом, препятствующим рассеиванию энергии, досадуя, что не сделал этого раньше.
Уолден применил один из самых действенных методов, и спустя пару минут после начала ритуала Антонин уже мог ощущать, как сгущается воздух в холле, как по углам, за темными фигурами, проскальзывают тончайшие золотистые и алые нити, сплетая неведомые узоры, моментально исчезающие из вида, но постепенно подбирающиеся к фигуре в центре.
Кровь, обильно пущенная Лестрейнджем, контрастно выделялась на каменном - мраморном ли? - полу, и Антонин на короткий миг приостановил поддержку чар Уолдена, резким Секо рассек ладонь чуть ниже большого пальца и тут же заговорил порез, едва первые капли упали на пол. В отличие от варварских замашек старшего Лестрейнджа, Антонин Павлович уважал магию крови и предпочитал не расходовать жидкость, содержащую мощнейшую магическую энергетику, попусту.
Как только капли пали на пол, в воздухе появился гул, усиливающийся с каждым установленным Уолденом узлом силы.
Долохов удовлетворенно оглядел явственно проступающую наложенную паутину, пульсирующую и меняющую цвет c каждым биением сердца находящегося в центре зала, предпочел не обратить внимания на этот странный, слишком странный ритм, и обратился к Беллатрисе, едва ли знающей, чем себя занять.
- Мадам Лестрейндж, потрудитесь на общее благо - займитесь наложением чар концентрации, едва я прервусь ради следующего этапа.
Убедившись, что женщина поняла его, он перебросил палочку в левую руку жестом больше франтовским, чем необходимым, и послал через зал улыбку мужу ведьмы.
- Рудольфус, повторяйте за мной. Изменяя на ваше имя, разумеется. Я, Антонин Павлович Долохов, сын Павла Долохова, из рода Лютослава Долоха, прозванного Долоховым, называю это место своим. Называю этот дом своим. Называю эту землю своей.
Контуры, увязываемые Макнейром, засветились ярче, пульсация участилась - теперь заметить ее было можно, не щурясь и не вглядываясь.
- Магия моя обратится против всякого, кто придет со злом на мою землю. Магия моя проникнет в это место и обратит магию его на пользу мою. Магия моя да будет неразрывно связана с местом этим и да будет черпать силу свою из источников, что здесь сокрыты.
На английском это звучало не так гладко и торжественно, как могло бы звучать на родном языке Антонина Павловича, но он подозревал, что Лестрейндж не знает ритуальных формул и только запорет все дело, дай ему лишней свободы, а потому продолжал, стараясь говорить громче и не обращая внимания на возможную реакцию своих товарищей по ритуалу: подходило время основного этапа, ради которого они были сегодня здесь.
- Магия моя убережет эту землю. Магия моя убережет этот дом. Магия моя растворится здесь и вернется ко мне обновленная, да подчинится тому, кого я называю здесь и сейчас своим Хозяином. Да будет он Хозяином не только надо мной, но и над магией моей, и над домом моим, и над кровью моей.
Смысл, сокрытый в этих словах, давно уже превратился в осыпающиеся руины, как и смысл многих других формулировок, применяемых в подчас тяжеловесных и чрезвычайно торжественных ритуалах, но редко когда Долохов настолько серьезно произносил столь громкие и, быть может, лишенные смысла слова.
