В темноте он видит так же хорошо, как и днем, и видит куда лучше, чем тот, кто считал, что в самом деле способен его удержать.
В темноте, по-прежнему жаркой, напоенной жаром, он чувствует себя уверенно, ему не нужны ни звезды, ни солнце, чтобы ориентироваться, и как и сказала женщина, чьи голые ноги переплелись с его во сне, их ждут.
Эмиссар немигающе смотрит на подходящую женщину, не двигаясь с места, пока она не устраивается перед его горбом, в высоком кожаном седле, широком, твердом. Родерик подходит следом, связывая лямки обоих рюкзаков, перекидывая их чрез шею верблюда, а затем забирается следом, приняв руку женщины.
Верблюд, не подавая вида, что двойная тяжесть его хоть сколько-то беспокоит, поднимается на ноги, сперва выпрямляя задние ноги, а затем - передние, и их встряхивает, бросает друг к другу, но седло держится, неизвестно кем и неизвестно когда надетое на убарского эмиссара.
Ночная пустыня, вопреки ожиданиям тех, кто боялся сгинуть в ней без следа, еще более безжизненна: закатившееся солнце отнюдь не пробудило тех, кто прятался днем. То, что сокрыто в песках Аравии, чуждо этому поверхностному представлению о жизни, и в Убаре знают, как тонка эта грань между живым и мертвым.
Покачиваясь, верблюд шагает по песку - верблюд это лишь одна из его масок, в которой он задержался, чтобы служить Убару, но он помнит, как летал над пустыней, широко раскинув мощные крылья, как вынюхивал заблудшие души, щеря шакалью пасть в зубастой ухмылке...

в темноте верблюд шагает мимо едва виднеющихся из-под песка остовов давно истлевших джипов, изъеденных ржавчиной и солнцем. Там, под футами песка, похоронены выбеленные кости в клочьях истлевшей одежды, среди одной из куч костей наверняка до сих пор похоронена платиновая франтоватая зажигалка...
Солнце поднимается и опускается вновь, ночь сменяет день, иногда ночь длится слишком долго, иногда - не длится и получаса. Времени здесь нет, как нет и жизни - смерть есть вечность, время в посмертии не имеет значения, и поэтому оно ведет себя здесь странно, будто в воспоминаниях дряхлого старца, уже плохо представляющего, что из его воспоминаний реально, а что - лишь игра воображения.
Верблюд идет вперед, потому что в этом его единственное предназначение - он проводник, эмиссар, и далеко не всем он выходит навстречу, и кости тех, кому он не явился, по-прежнему где-то здесь, в песке, хранят свои тайны и секреты, не надеясь, что кому-то откроют их.

Вода заканчивается немного позже пищи - несмотря на то, что всадники куда крепче и выносливее, чем те, кто привел их сюда, им все же нужна вода и еда ради поддержания хотя бы искры жизни в телах, которые они сейчас контролируют, но это путешествие не из тех, которые можно проделать с комфортом. Убар открывается только тем, кто готов - готов оставить последнюю ступень, спускаясь в царство, лишенное жизни.
У тех, кто следует пути, избранному для них силой, их породившей, кончаются силы - даже у них.
Щеки ввалились, глаза глубоко запали, почти теряясь в темных кругах под ними. Обветренная кожа облезает струпьями, ярко-розовая, будто вымоченная в отваре свежих ягод. Губы потрескались, лица шелушатся, как и кисти рук, голые ноги, плечи.
С каждым шагом верблюда ветер с песком соскабливает его немного жизни со скелетов, пока скрытых под плотью - но они идут вперед, то верхом, то шагая рядом с верблюдом, держась за его посеребренную сбрую, не давая себе заснуть, чтобы не дать вернуться тем, кому не удалось бы зайти так далеко.
Родерика гонит вперед уверенность в себе - та, которая не снилась даже человеку, называющему себя главой рода там, далеко.
Он знает, что доберется до места назначения - и знает, что убьет любого, кто станет на его пути.
Их пути - потому что с этой женщиной, чьи босые ноги ступают по песку день и ночь в такт его шагам, у них все общее, и в этом их сила, которую не могут ни осознать, ни подчинить те слабаки, боящиеся стать сильнее, взять свое.
Все, что ему нужно - это еще больше силы, и он может стать сильнее, может получить это, потому что есть третий элемент, потерянный теми неудачниками.
С его помощью все изменится.
Их станет трое - и те двое проиграют, и проиграют окончательно.
Их станет трое - и даже Хель не сможет противостоять им.

И когда впереди, будто мираж, которых здесь, по эту сторону реальности, не бывает, встают белые стены Убара, Родерик усмехается своей женщине, ловит ее ответную ухмылку.
Пустыня не могла не подчиниться им.

Вблизи мираж обращается дымкой: высокие белые стены на глазах превращаются в руины, колонны, покрытые цветной мозаикой, рассыпаются в прах, широкие мраморные ступени, мрамор для которых был привезен из долин Савы, темнеют, покрываются песком.
Роскошные фонтаны высыхают, их вычурные чаши и фигурные украшения покрываются плесенью, стремительно высыхающей на солнце, а затем трескаются, валятся на плиты площадей. Сады, поражающие благоуханием и разнообразием, сгнивают, обращаются в тлен, оставляя сухую растрескавшуюся землю, которая ничего больше не может родить.
Из дворцов, ранее достойных богов, выглядывают те, кто ныне сторожит память об Убаре - невысокие смуглолицые мужчины с суровыми выражениями на лицах.
Верблюд снова опускается на колени, затем заваливается набок - его миссия выполнена, он привел тех, кого должен был, и убарцы знают, что сулит его появление.
Они выходят к широкому обвалу на месте когда-то прекрасных ворот, смотрят на подходящих - мужчину и женщину в истрепанных одеждах, уверенно, рука об руку шагающих по песку.
Те, кто был обещан. Те, кто навсегда похоронят саму память об Убаре.
Верховный жрец, отличающийся от прочих лишь белым платком на голове, выходит вперед:
- Зачем вы пришли? - спрашивает он гортанно и резко, и эхо его голоса разносится по развалинам.

Пока жрецы совещаются, он стоит неподвижно, горделиво, посреди беломраморной площади, еще хранящей остатки былого великолепия. Сила, подаренная на другом конце мира, в вечной мерзлоте, пульсирует под его кожей, наделяя мощью, которой боятся и жрецы, и шаманы - ни их амулеты, ни их оградительные знаки не смогут противостоять ему и женщине, пришедшей с ним из-за черты, которую не пересечь тем, кто не был готов. Эта сила больше ничем не сдерживается - теперь, соединившись, они представляют собой единое целое, и их возможности возросли неимоверно, в десяток раз. Этого и боялся шаман на берегу моря, потому и поил их горьким усыпляющим зельем, но, благодаря съеденному сердцу, они не забыли, не потеряли путь, и смогли вернуться, а вернувшись - закончить ритуал так, как должно.
Те, двое, слабые, но упрямые. сопротивлялись достаточно, но исход был предрешен, и теперь это не имеет значения: сейчас нет в мире ничего, что было бы сильнее. И это еще не предел.
Есть третий - тот, за кем они пришли, и тогда они, все трое, станут подобны тем богам, которые когда-то создали, а затем, натешившись, уничтожили Убар.
Он не торопится. Все время мира в его власти, в этой пустыне они хозяева, и жрецы, приняв неизбежное, низко склоняются перед явившимися из пустыни.
Черный верблюд - вестник смерти - ждет у обломков колонн, и его пустые глаза смотрят вдаль, за гребни песка.

Сталь сверкает на солнце, он берет за руку женщину - от первого же прикосновения по венам бьет ток, чистая энергия распирает тело, слишком несовершенное для тех, кого вмещает, - и идет в указанном направлении. Останки главного храма куда больше пострадали снаружи, а внутри их встречает каменный спуск: сто ступеней вниз, освещаемых факелами, и воздух здесь сухой и пахнет так, как пахнет в той секции библиотеки, которую редко посещают, но эти воспоминания принадлежат другому, и Родерик отмахивается от них, как отмахивается от всего того, что принадлежит тому, кому больше здесь не место.
Они спускаются. Босые ноги мягко ступают по изъеденным временем ступеням, а жрецы тянутся за ними, молчаливые, переглядывающиеся. Все это было обещано, но за века, прошедшие со времен расцвета Убара, легенды потеряли точность, превратились в размытые сказки, однако в одном сомневаться не приходится: вместе с чужаками в Убар, будто в волшебном шаре запечатанном до сих пор, пришла смерть.
Это смерть спускается по ступеням лестницы, смерть жрецы чествуют у входа, смерть ждет верблюд, замерший наверху.

Они спускаются, и когда ступени заканчиваются, ступают на покрытый рисунками пол пещеры.
В центре, на невысокой каменной колонне стоит глиняная амфора. Как она оказалась здесь, в центре Аравии, за мили от Крита - не знают даже жрецы, но они стерегут эту амфору, ибо таков их удел - и проклятие.
- Там то, что вам нужно, - покорно говорит верховный жрец, делая знак рукой, и все остальные вновь обнажают изогнутые мечи. - Но вы этого не получите.
Родерик протягивает руку и амфора мягко качается на своем постаменте. С воинственными гортанными криками жрецы бросаются в бой, но их движения слишком медленны для тех, кто пришел из-за черты, а атаки слишком слабы для тех, кто убил абасы.
Бой короткий - это не бой, это бойня, последнее испытание, призванное доказать жрецам, что их миссия окончена.
Умирая, остановленные короткими ударами чужаков, они превращаются в прах, устилая пол останками, и только наточенные мечи с громким лязгом ударяются об камень, выпущенные истлевающей на глазах рукой.
Верховный жрец невозмутимо следит за тем, как редеет его армия, а когда остается один, идет за амфорой.
В пещере раздается глухой ропот.
Жрец снимает амфору и разворачивается к пришлым.
- Убар будет свободен, - говорит он, и ликование в его голосе подкрепляется ропотом.
Наверху, там, где подобие жизни еще сохраняется среди руин, убарцы один за другим останавливаются, поворачиваясь ко входу в главный храм, опускают руки, ждут.
Час их освобождения настал: их проклятие вот-вот сгинет.
Жрец поднимет над головой руки, сжимая амфору, а затем изо всех сил швыряет ее об пол.

Он тяжело дышит, опустив голову, согнувшись, упираясь ладонями в собственные колени. Перед глазами - алые круги, кожа на лице горит, будто он слишком долго стоял возле открытого огня.
Лестрейндж глотает воздух, чувствуя, как тугой узел внутри распускается, как отступает нечто, чему у него нет определения.
Слабый зов Эммалайн полон паники, и эта паника подстегивает его, не давая сознанию потерять связь с реальностью из-за того, что он не понимает, где он.
Почему он здесь.
Рукоятка палочки, зажатая в кулаке, холодна, хоть он и вцепился в нее так, что сейчас с трудом разгибает пальцы. Рукоять холодна, а он даже кожей чувствует магию вокруг, как, должно быть, крошечный морской микроорганизм чувствует только что схлынувшую приливную волну...
Стоп.
Усилием воли он возвращает себя к тому, что важно, распрямляется, оглядываясь - ища Вэнс, а не ответов на вопрос, где они.
Она оборачивается - изученное лицо, обожженные солнцем, как их не прячь, лоб и щеки, весь перед когда-то белого, наверняка очень дорогого платья залит подсыхающей кровью.
У него ком встает в горле, Лестрейндж шагает к ней, неловко обхватывая сразу обеими руками, мотает головой на вопросы - ничего он не знает, не сейчас.
Его руки оставляют на платье Вэнс новые кровавые отпечатки, но главное, что она тоже здесь, что не исчезла, как все остальное, что было ему дорого.
Отстраняясь, он думает, что у них проблемы: много проблем.
Почему они здесь, и все эти тела, мертвые тела, и кровь - что произошло?
Он точно знает, что не приходил сюда - точно помнит, что уснул в пустыне, после утомительного перехода через пески, лишенные времени и ориентиров, под замершим в небе солнцем, так какого драккла он здесь.
- Нет, - выплевывает Лестрейндж, пытаясь восстановить в голове возможную цепочку событий, приведшую их сюда, и кое-что ему приходит на ум. - Это не мы. Сюда добрались не мы.
Он не думает, что нужно объяснять - то, что они ничего не помнят, лучше прочего доказывает, кто именно пересек пустыню и нашел Убар, если это, конечно, Убар, но частью чего еще может быть этот зал, в котором колонны теряются во мраке, сколько хватает взгляда, пол облицован мрамором, а стены являются частью естественной пещеры.  Где они, мать их, еще могут оказаться, заснув под брезентом после того, как окончательно решили, что это их последняя приключение - путь к смерти.
Он не думает, что Вэнс нужно что-то пояснять - в том числе и потому, что ей никогда ничего не нужно пояснять, они думают одинаково, и раз они думают одинаково, то она, наверное, тоже понимает, что им нужно...
- Мы сделали то, что требовалось, - он имеет в виду сразу все, не понимая даже, насколько в самом деле прав. - Это Убар, и мы были готовы.
Мы были готовы, потому что перестали избегать очевидное, вот что он хочет сказать, но для этого неплохо бы, чтобы Вэнс на него посмотрела, а она смотрит за него, куда-то за его плечо, и даже если слушает, то куда больше ее занимает то, что происходит за его спиной. У нее вид человека, который увидел мечту, приходит в голову Рабастану.
Лестрейндж оборачивается, уверенный, что они смогут поговорить позже - немного позже, но обязательно, как только он разберется с тем, что ее отвлекает.

Не узнать Эвана невозможно - он выглядит едва ли старше себя двадцатилетнего, того, каким отпечатался навсегда в памяти Рабастана. Таким, каким был похоронен.
Абсолютно голый, покрытый слоем мерцающей в остывающем магическом фоне пещеры слизи, у колонны, опираясь на него, как если бы забыл, как стоять, Эван Розье.
Лестрейндж, не верящий в чудеса, но отчаянно желающий верить, мотает головой, разворачиваясь полностью, делает несколько шагов, не осознавая, что по-прежнему зажимает волшебную палочку в кулаке, а затем сует ее в ножны.
- Эван, драккл, Эван.
Его голос звучит не столько радостно, сколько ошеломленно, и это его удивляет - разве это верная эмоция? Разве он должен чувствовать именно так?
В голове пусто и тихо - Розье вскидывает голову, разводит в сторону руки.
- Как же я скучал по этому, - в его голосе столько ликования, столько восторга, что Лестрейндж чувствует родство - в конце концов, заключение Эвана длилось дольше и было куда страшнее, чем Азкабан.
Знакомый голос уничтожает любые сомнения, сметает удивление, и спустя мгновение Лестрейндж стискивает Розье в неуклюжем объятии, размазывая по его спине слизь вперемешку с кровью, закрывает глаза.
Он тоже скучал.
И теперь их снова трое.