Аппарируя Беллатрису к коттеджу через Холл на тот случай, если гоблин все же решит обратиться в Аврорат, Лестрейндж угрюмо молчит, чувствуя себя домовым эльфом, и только оказавшись в темноватой и не особенно обжитой гостиной коттеджа, где лежит Рудольфус, по-прежнему не подающий признаков активности, но все же живой, открывает рот.
- До чего ты договорилась с гоблином? - спрашивает он, отпуская Беллатрису и убирая волшебную палочку. - Ты заплатишь ему? Сколько?
Тысяча галеонов, тут же всплывает в памяти. Тысяча галеонов за артефакт, который наверняка будет выполнен в виде украшения - как будто они по-прежнему могут себе это позволить. Как будто по-прежнему могут не считать каждую монету.
- Новое кольцо могло бы сработать не хуже и гоблин просил за него сумму, меньшую вполовину, - пытается донести свою мысль Рабастан, который никак не отойдет от того, что Беллатриса даже сейчас, даже в этом их текущем положении, не хочет считаться с тем, что они больше не могут позволить себе того, что раньше. - Ты хотя бы забрала подделку?
Ему не то что жалко вилки - но это последний штрих к расточительности женщины, на которой его брат когда-то женился.

Беллатриса делает попытку выволочь его из комнаты и Лестрейндж подчиняется - он по привычке аппарировал в гостиную, хотя сейчас, стоит это признать, любое другое место в коттедже, подошло бы лучше.
В коридоре спокойнее - не то потому что коридор выглядит более обжитым с этим кое-как починенным эльфом буфетом, не потому что от Рудольфуса их отделяет хотя бы хрупкая стена.
- Двести галеонов? - переспрашивает Рабастан.
Для него это все равно много. Для них обоих это все равно много.
- Ты понимаешь, что у нас больше нет доступа к сейфам? - уточняет он на всякий случай. Доступа к сейфам у них уже нет, а у Беллатрисы есть двести галеонов и она их выложила гоблину, не моргнув глазом. А завтра собирается принести еще столько же.
Это в самом деле меньше, чем половина от тысячи - считать он и сам умеет - но все еще больше, чем они могут себе позволить.
- Ну. - Они вышли - он ждет ответов. - Где ты намереваешься взять остаток? Уверен, мы сторговались бы на четырехстах за новое кольцо. Это решило бы проблему, раз у тебя все равно есть четыре сотни. Какого драккла потребовалось все усложнять - у тебя что, тысяча завалялась под подушкой или в старом плаще?
Лестрейндж замолкает, трет лоб.
- Я не бросил бы тебя одну и без всего этого, умри Рудольфус, если ты боишься этого, - замечает он, глядя поверх головы Беллатрисы на вытертые обои, не уверенный, что нужно опять поднимать эту тему - но не уверенный и в том, что она понимает это, каким бы очевидным ему лично это не казалось.

Он опускает взгляд на нее, удивленный.
- Могла бы сказать заранее, что не собираешься платить.
Лестрейндж к своим договорам относится серьезно - ему вряд ли бы пришла в голову идея не заплатить гоблинам. Возможно, дело в том, что он лучше знает историю их восстаний, знает, какой мелочи бывало достаточно, и совершенно не хочет оказаться в числе гоблинских врагов - но от подробного экскурса в эту тему Беллатрису спасает то, что она переводит разговор на свою сестру.
Лестрейндж, который тоже пользуется добротой Нарциссы, в том числе и в финансовом смысле, никак не комментирует самоуверенные слова свояченицы о его знакомстве с ее младшей сестрой - они знакомы с Нарциссой далеко не мельком, но Белле знать об этом ни к чему. К тому же, куда больше его волнует вопрос золота.
- Тот самый старый дом, который находится не в Британии? - уточняет он, потому что возлагает на этот дом столько надежд на благополучное будущее с чужими именами подальше от войны и всех тех, кто хочет посчитаться с Лестрейнджами.
Ему приятно думать про этот дом - да что там, даже говорить по него приятно, каким бы маловероятными не казались сейчас его планы.
Но Беллатриса, конечно, не дает ему долго думать о приятном.
- С чего ты пришла к этому выводу, - хмурится он - во-первых, потому что чувствует себя идиотом, когда приходится повторять ей, что она ему небезразлична, а во-вторых, чувствуя себя идиотом вдвойне по той причине, что она вроде как и мысли не допускала, что он может ее выставить, если единственная связь между ними- его брат - будет мертв. - Я не рассматривал такой вариант. Мы все-таки, ну. Семья.
Есть что-то совершенно неправильное в том, чтобы называть их - их троих, если уж на то пошло - семьей, но другого слова у Рабастана нет и он обходится этим за неимением лучшего.
- К тому же я поклялся Рудольфусу.
Он поклялся не совсем в том, что не выгонит ее на улицу - но сейчас не лучший момент, чтобы касаться подробностей.
- Что за история с верностью мне, - прямо спрашивает Лестрейндж, которого утомили хождения вокруг. - Даже при том, что ты сразу не собиралась платить, нахрена все усложнять?
И нахрена афишировать, что между ними не все просто?
- Мы вроде как прояснили этот вопрос двадцатого. Ты не захотела. Я уловил с первого раза, - звучит несколько мелодраматично, но у Лестрейнджа не особенно есть опыт в выяснении отношений, поэтому он не улавливает скользких моментов.

Вот стерва.
Он толкает Беллатрису от себя, растирает место удара.
- Еще раз - и я запру тебя в гостиной без палочки и запрещу эльфу тебя слушать. - Он переводит дыхание, напоминая себе, что терять контроль никак нельзя - что стоит ему поддаться злости, как все станет не просто плохо, а ужасающе плохо. Для нее в порядке вещей распускать руки и считать, что все должны понимать, чего она хочет. Ему лучше помнить об этом - он же не собирается ее перевоспитывать.
Эта мысль - о возможности перевоспитания - кажется настолько же смешной, насколько нелепой.
- Я слушал гоблина - и слышал, что он сказал. Копии не будут работать так, как нужно, но новое кольцо - это не копия. Новое кольцо не будет связано со старым, не будучи его копией, а значит - не потемнеет. Драккл, Беллатриса, может, это ты не слушала гоблина?
Впрочем, останавливает он себя, кто знает, что именно имел в виду ювелир? Урод болтал не хуже ярмарочного зазывалы, стремясь выторговать цену повыше - может, он вообще солгал им о том, что копии не сработают? Трансфигурированное кольцо не темнело, разве что превращалось обратно в вилку в произвольный момент, почему он решил, что не сработает копия?
Хотя, наверное, родовая магия распознает копию - вот в чем дело. И страшно подумать, что тогда случилось бы.
Разговор опять заходит в тупик - у них сложности с общением, у них обоих, давно решил для себя Лестрейндж.
Мысль о том, что Беллатриса и в самом деле заботилась о том, чтобы сохранить в тайне произошедшее в подвале, а вовсе не развязывала себе - ну и ему, да - руки, кажется пресной и гадкой, как похлебка из брюквы. Что он только себе нафантазировал. Идиот.
Идиот, подтверждает Розье, всегда имеющий ценное мнение.
- Не важно. Все равно мы получим артефакт, - обрывает сам себя Лестрейндж, делая немыслимое усилие и смиряясь с неизвестностью. - Не бей меня больше, в самом деле. Мне хочется ударить тебя в ответ.

Ей жаль, что они друг друга не поняли? В самом деле?
Лестрейндж давится парой язвительный комментариев, но все же оставляет их при себе. Беллатриса очевидно пытается выполнить их договор - как может, он не ждет от нее многого, не ждет чудес, ему тридцать шесть, а не шестнадцать - и ему тоже стоило бы сосредоточиться на этом.
Это в самом деле его вина - ему нужно было обсудить с Беллатрисой слова гоблина, нужно было выяснить все досконально, а не перекладывать все это на ее плечи: ему ли не знать, как она привыкла решать любую проблему.
Ну что же, хороший урок ему. Может быть, слишком дорогой, но теперь он точно не позволит себе расслабиться и забыть, что Беллатриса - это не Вэнс, с которой они понимают друг друга как близнецы.
Понимали, поправляет он себя, потому что есть то, что он понимать отказывается.
Вопрос Беллатрисы застает его в этом меланхоличном состоянии и он не сразу понимает, чего она хочет услышать. Не сразу понимает, что может быть неясного в его мотивах.
Это Беллатриса, напоминает себе Лестрейндж. Это Беллатриса и они только что выяснили, что со взаимопониманием у них так себе.
- Ну, - хмыкает он, приходя к выводу, что ответить все же стоит - может, это послужит для установки взаимопонимания в будущем. - Должно быть, я не хочу причинять тебе боль. Не хочу быть как Рудольфус.
Это причина, о которой он не делает многого из того, чего ему хочется или хотелось - и причина, по которой делает многое другое. Для него это весомая причина, но Беллатриса может и не понять, что он имеет в виду, поэтому Лестрейндж продолжает, уводя ее от опасного места.
- Хочу думать, что тебя не обязательно избить до полусмерти, чтобы добиться понимания.
Она угрожала гоблину в его собственной лавке, напоминает ему Розье. Она не знает другого языка, кроме языка насилия.
Хуже того то, что Розье прав.
- Не бери в голову. Просто не делай так. Не хочу тратить время на драки с тобой.
Это, в конце концов, глупо. Ему нужно думать о том, как вернуть Рудольфуса к жизни и кто может помочь, а не о том, что еще приготовила ему свояченица.

Даже не будь между ними определенных сложностей, он бы заинтересовался.
- Большая разница? Ты серьезно?
Лестрейндж удивлен настолько, что гоблин как-то сам собой освобождает первое место в его мыслях.
Большой разницы между пощечиной и избиением он не видит - и он, по крайней мере, знает, как трудно остановиться после первого, чтобы не закончить вторым. Рудольфус вот, наверное, не в курсе, а он, Рабастан, отлично знает.
- Никакой разницы, - поясняет он, решив все же, что в доводе Беллатрисы есть толк - что со взаимопониманием у них так и будет неладно, пока они не разберутся хотя бы с этим: пока она будет мерить его по Рудольфусу и реагировать неверно, а он, соответственно, неверно ее понимать. - Вопрос только в том, насколько рано ты можешь остановиться. Не хочу обнаружить, что остановился слишком поздно. Или что вовсе не смог. Не понимаешь?
Он не очень знает, как объяснить ей, а уж ее последний вопрос и вовсе его ставит в тупик.
- Другим.
Лестрейндж думает, что они затронули слишком серьезную тему для разговора в коридоре.
- Тебе пора есть. Давай поговорим на кухне.
Кухня, конечно, тоже место малоподходящее, но, хотя бы они не вынуждены стоять на расстоянии пары футов друг от друга в узком коридоре.
На кухонном столе, под тарелками, стоят миски - шедевры их чокнутого домовика. Ярко-выраженный запах брюквы в кухне не дает воображению разгуляться. Лестрейндж передает Беллатрисе ложку и садится за стол, ставя локти на столешницу.
- Я думаю о том, как будет правильнее. Лучше для меня и для нас всех, если это возможно. Лучше для моих планов. Мне нужно, чтобы ты была здесь и была в порядке. Не где-то в Холле, аппарировав от меня после ссоры и стычки, рискуя попасться аврорам или приманив их сюда. Не мертвой или раненой - и уж точно я не хочу получить травму или умереть сам. Вопрос в том, что важнее, краткосрочная, сиюминутная выгода или перспектива. - Не уверенный, понимает ли она его правильно - дракклово взаимопонимание! - Рабастан решает зайти с другого угла. - Что я получу, если ударю тебя в ответ? Что сделаешь ты, если я ударю тебя в ответ?
Если не сбежит, то ударит снова, считает он - и они дойдут до того, что выхватят палочки. Это они уже проходили, это тупик.
Она проходила это и с Рудольфусом - должна же понимать, что он имеет в виду.

- Я могу корректировать планы, если обстоятельства меняются - но это совсем другое. Это не тоже самое, что сознательно пускать все на самотек. К тому же, - Лестрейндж пожимает плечами, придвигая тарелку с малоаппетитным рагу из брюквы ближе к Беллатрисе, - я стараюсь учитывать в планах то, что ты назвала, чтобы это не было совсем уж сюрпризом. Ну, знаешь. Вроде составления плана Б.
Любой выпускник Рэйвенкло, привык считать Лестрейндж, имея перед глазами себя и Вэнс, из дома не выйдет, не составив план и пару десятков запасных к нему - но Беллатриса, кажется, о стратегическом долгосрочном планировании слышит впервые. Впору было бы умиляться, если бы они не были связаны пожизненно.
- Дело не в счастье, - теперь он удивлен еще сильнее - а счастье-то здесь при чем?
Ему странно думать, что свободное следование своим эмоциям может делать кого-то счастливым, но Беллатриса говорит об этом со знанием дела.
Лестрейндж откидывается на своем скрипучем стуле, смотрит на нее изучающе - она не вопит, не требует, а в самом деле пытается объяснить ему свою точку зрения, и даже ложка ее не портит.
- Значит, думаешь, я испытал удовлетворение, когда швырнул в тебя стулом? - растягивая слова, уточняет он, пытаясь взглянуть на ситуацию под тем углом, под которым на нее смотрит Беллатриса. - Так, думаешь, все это работает? Ты испытываешь удовлетворение, лупя меня по лицу, я отвечаю тебе тем же, потому что мне этого хочется, и мы оба счастливы? Оба выпустили эмоции и получили разрядку? Ты хоть понимаешь, что это звучит как предложение?
Это звучит как полное безумие - и обычно он осуждает тех, кто не может контролировать свои эмоции - но день был трудным и ему не раз хотелось заставить Беллатрису замолкнуть любым способом, пока они были в Лондоне, так что первым на ум ему приходит именно это: предложение.
- Все эти твои выходки - оскорбления, грубость, наглость - ты что, меня провоцируешь? Чтобы я тебя ударил и дал тебе возможность избавиться от накопившегося напряжения?
Под таким углом даже самые уродливые страницы ее брака с Рудольфусом начинают обретать кое-какой смысл, и Рабастан зачарован открывшимися перед ним глубинами человеческим отношений.

- С каких пор для тебя имеют значения запреты, и тем более - мои? - у нее такой холодный тон, что, не знай он ее двадцать лет, мог бы в самом деле решить, что обсуждаемая тема ее совершенно не трогает.
Но драккл с ними, с запретами, потому что Беллатриса припрятала козырь и посерьезнее.
Может, она и не особенно умна, но наблюдательности у нее не отнять, и Лестрейнджу становится разом некомфортно на этой кухне, и дело вовсе не в навязчивом запахе брюквы или скрипучем и грозящем рассыпаться в любой момент стуле.
Она подлавливает его фактически на горячем - на том, что он в самом деле чувствовал себя правым, когда рассуждал о том, что мог бы наказать ее за измену с позиции главы рода. Чувствовал себя если не удовлетворенным этим ее подчиненным положением, то очень близко к тому. И вот сейчас, когда спрашивал, это чувство тоже возникло, потому что он решил, что понял ее - понял, как для нее устроен мир и, может быть, собирался это использовать в своих интересах.
Впрочем, то, что она открыто об этом говорит, дает определенные возможности и ему - начав, уже сложнее сделать вид, будто ничего не было произнесено.
- Ты права, - говорит он ей в спину, так же неторопливо. - Почти во всем. Только зачем же мне спрашивать. Я же знаю. Я не знаю, как работает твоя голова и, пожалуй, не хочу знать, но я знаю, как работает все, что ниже.  Тебе нравится. Возможно, понравилось бы и со мной. Возможно, даже мне бы понравилось. Но я знаю и еще кое-что. Может, ты не дура - но ты трусливая склочная стерва, которая до смерти боится избавиться от своего психопата-мужа, избивающего ее каждую ночь, потому что иначе ей не снять напряжения.
Лестрейндж тщательно подбирает каждое слово, как будто сдает устный экзамен - и, пожалуй, почти так же себя и чувствует. И да, ему нравится. Они сейчас играют на поле Беллатрисы и он, обычно предпочитающий отмалчиваться, понимает, что у него накопилось, что сказать.

Когда она разворачивается, он обнаруживает, что она на грани слез - а может, уже.
Парадоксально, но вот это ему уже не нравится - как будто принижает его успех или вроде того.
Чего он хочет добиться, спрашивает себя Лестрейндж.
Чего он хочет добиться, говоря и выслушивая все это. Где его хваленый запасной план.
Он же собирался держать ее поблизости, чтобы не волноваться хотя бы об этом, а не доводить Мерлин знает до чего. Они даже смогли договориться - совсем недавно это было, и она была ласкова и все было почти нормально.
И все эти признания - он же не хочет это слушать, на самом-то деле. Не хочет слушать ничего, что касается ее жизни с его братом.
- Ага, нужна, - это в самом деле бессмысленно отрицать - Рудольфус повернут на своей старой склочной стерве-жене, и Рабастан считает, что это только ухудшает все, но отрицать это бесполезно. - И, к слову, ему небезразлично, что с тобой будет, если он умрет. Настолько небезразлично, что он взял с меня клятву, что я женюсь на тебе, если с ним что-то случится. Поэтому да - женюсь.
Он хотел бы добавить, что не в восторге от этого развития событий, но не добавляет - к дракклу ее. Вставая, Лестрейндж мрачно смотрит на полную тарелку, в которой утопла ложка, но не запихивать же ему это драклово рагу в Беллатрису силой, Мерлин.
- Не то чтобы я предугадал такой поворот. Не то чтобы я вообще думал, что такое случится. Ну, ты знаешь. Рудольфус кажется бессмертным.
Когда он проговаривает это вслух, у него будто камень с плеч валится - он в самом деле думал, что с его братом никогда ничего не может случиться, и то, что Рудольфус сейчас лежит в той гостиной такой тихий, будто труп, наполняет Рабастана совершенно иррациональным, экзистенциальным ужасом. Он шесть дней глава рода - и у него уже все летит кувырком. Кажется, этот кусок не по нему.
- Но ты привыкай к этой мысли. На всякий случай. Может, она тебе еще успеет понравиться. И кольцо не придется переделывать.
Он тоже кое-как улыбается в ответ, если это вообще похоже на улыбку - у него мало практики и еще меньше поводов, так что не исключено, что это просто выгляди как оскал. Да ну какая разница.
У него еще есть возможность спросить - просто спросить, что ей нравится. Чего бы ей хотелось - не в том смысле, что избить его или выкинуть из окна Ступефаем, но, может быть, она бы даже сказала. Останавливает то, что он не уверен, что это нужно хоть одному из них - и еще это совершенно противоречит любым его планам.

Ну уж нет, тут она ошибается - он не сумасшедший. Это она пусть оставит его брату, а с ним такие штучки не пройдут.
Он не сумасшедший, повторяет для себя Рабастан, потому что в самом деле задет этим обвинением. Потому что жизнь положил на то, чтобы вести себя не как сумасшедший - не как Рудольфус.
- Давно, - почему бы не ответить. - Очень давно. Когда это в самом деле казалось нереальным. До Азкабана, - нехотя признается он, не особенно понимая, какая ей разница. Какая, если на то пошло, им всем разница.
Ему не нравится, как Беллатриса выглядит. Стоит, будто готовая вот-вот упасть, будто ищет взглядом, на что бы опереться.
Лестрейндж все еще обдумывает, не предложить ли ей руку, когда она собирается с силами и покидает кухню так, будто это стратегическое отступление и она еще возьмет реванш.
Ладно, не аппарирует Мерлин знает куда, потому что Рабастан слышит ее шаги по коридору и не слышит хлопка аппарации.
Никакого удовольствия от произошедшей стычки он не чувствует - она ему солгала: он причинил ей боль, хоть и обошелся без рукоприкладства, но удовлетворение не пришло. Не пришло вообще ничего, кроме какого-то гнусного осадка и ощущения, что она его использовала, заставив вывернуться наизнанку, а потом сбежала к Рудольфусу.
Сбежала плакать, как он узнает, идя за ней с большим опозданием.
Сцена в гостиной отдает фальшивой мелодрамой - особенно из-за того, что, как им обоим известно, Рудольфус все еще жив.
- Он еще жив. Перестань вести себя как безутешная вдова, - Рабастан останавливается в дверях, испытывая двойственное желание - с одной стороны, ему хочется добить Беллатрису, как если бы она была раненым животным, а с другой - напротив, извиниться за все, что он ей наговорил, вернуться к тому хрупкому перемирию, которого они, казалось, достигли. Это, наверное, не особенно нормально, но все еще не психопатия. Она была не права, когда обвинила его в сумасшествии.
Он не сумасшедший.
- Ты не стала есть. Может, пойдешь наверх и приляжешь, а я принесу тебе что-то вкусное? - что-то, название чего не начинается на "б", например, - неуклюже начинает Лестрейндж, подходя ближе, хотя ему тут совсем не место. - Я не психопат, Белла. Я не такой, как Рудольфус.

Когда она тянется за палочкой, он смотрит ей на руку, не на лицо - ждет. Это предсказуемо, в самом деле, он сказал об этом вначале разговора - сперва они обменяются парой колких фраз и пощечиной, а потом схватятся за палочки. Она предсказуема.
Или нет.
От ее предложения ему больше не хочется делать вид, что ничего не случилось и они могут сохранять видимость нормальных отношений.
От ее предложения ему хочется - ну да, заставить ее замолчать.
Если тут и есть другой сумасшедший, не считая Рудольфуса, то это она. Иначе чем еще можно объяснить ее слова. Ее сучью улыбочку. То, что она предлагает.
- Ну уж нет, - он больше не может улыбаться, и больше не хочет этого делать. Умирать он тоже не хочет.
- Если тебе больше не для чего жить, это твое право, но меня за собой не тащи. Он убьет меня - а потом и тебя, но я не хочу так заканчивать.
Он выжил в Азкабане не ради этого. Он цеплялся за жизнь там, в вымораживающем холоде, среди четырех стен, не для этого.
- Встань. Встань, пойди наверх, съешь что-нибудь. Веди себя нормально. Будь нормальной. Просто будь нормальной, - не понимая, как звучит его просьба, Рабастан не может перестать - ему кажется, что это именно Беллатриса причиной всему, что все, что с ним сейчас происходит, вина только ее одной. - Встань, драккл тебя дери.
Не осознавая, что делает, он наклоняется, хватает ее за шею сзади, и только когда ее волосы натягиваются, глубоко врезаясь в пальцы, накатывает понимание, и он перестает сжимать.

Рабастан отдергивает руку, как будто обжегся, и Беллатриса, кажется, понимает, что переиграла его - по крайней мере, ее вскрик резко обрывается, а вот улыбка становится куда неприятнее. Были ли вообще ее слезы настоящими.
- Ничего подобного, - упрямо говорит Лестрейндж. - Я могу себя контролировать. Я просто умею и остановиться.
Это-то она у него не отнимет.
Однако ее шепот звучит куда убедительнее любых его слов - он может орать на нее, может ударить, может сдержаться, но почему-то все равно проигрывает.
Если у Рудольфуса выходило оставаться победителем, Рабастан не уверен, что хочет знать, какой ценой.
Но второй план у него в самом деле есть - у него всегда есть второй план, иногда - даже третий. Беллатриса напрасно пытается его этим задеть.
- Никаких планов "Б", - лжет он, снова протягивая к ней руку - во что бы то ни стало важно показать ей, что он может себя контролировать. Когда захочет, разумеется.
И прячась за этим оправданием всех проигравших, он снова касается ее волос, как только что касалась она. Гладит, старательно, сосредоточенно, убирает выпавшую прядь.
- Я не сорвусь. Я не сумасшедший и я могу себя контролировать.

- Ни в какой, - отвечает Лестрейндж задумчиво, прекращая гладить, когда она накрывает его руку своей. - Я не ударил.
Он знает, что должен позволять себе кое-что - просто мелочи, совсем небольшие, вроде толчка или хватания. Кое-что в ответ - это самое главное. Не первым.
- Это не в счет, - немного по-детски заявляет он, как будто они торгуются. - Я могу дотронуться до тебя. Я просто не хочу делать больно. Знаю, что могу, но это не значит, что хочу.
Что-то у него не особенно вышло ей объяснить, о чем он.
- Не сиди здесь долго, пол холодный и дует.
После Азкабана ей, наверное, вообще противопоказано переохлаждение - но не ему же ей об этом говорить.
- Возьми у него кровь на завтра и поднимись наверх. Съешь что-нибудь. Мне уйти?
Из комнаты, из коттеджа - пусть побудет одна, если хочет.

Ей не нравится быть одной - но она и не говорит, что ей нравится его общество. Лестрейндж не строит иллюзий на этот счет - у них не особенно получалось не доставать друг друга даже в лучшие дни, что уж говорить про сейчас.
Впрочем, не говорит она и чтобы он проваливал. Больше никаких "да пошел ты" и тому подобного. Кое-что он выяснил: она в самом деле способна поддерживать их перемирие, если он будет держать себя в руках. По крайней мере, что-то ее останавливает.
Не желая выходить на очередной виток ссоры - она способна о себе позаботиться примерно так же, как способна о себе позаботиться самка гиппогрифа со сломанным крылом - Лестрейндж кивает с предельно серьезным лицом, как будто верит ей. Хватит с него и того, что она не возвращается к тому, что решила отменить заказ - напротив, подтверждает, что возьмет кровь.
- Ладно, - пожимает он плечами, делая вид, что ничуть не задет ее намеренной небрежностью - ну сколько он еще собирался гладить ее по голове, как ребенка. - Обойду дом, проверю чары.
Он не говорит, что собирается оставить сегодня коттедж - возможно, потому что сам не знает, что будет делать. В проверке сигнальных чар тоже нет большой необходимости - разве что повод уйти.
И, хотя он уже обозначил свой уход, он все равно тянет.
- Не пойми меня неправильно, но ты вообще когда-нибудь думала, что будешь делать, если он, - Рабастан кивает на брата, - умрет? В рейде или в Азкабане, или после? У вас не было детей, у вас и сейчас их может не быть, если не соблюсти условия проклятия, подсунув ему другую жертву - так ты хоть когда-нибудь думала, что будешь частью рода вот так, вдовой и даже не матерью нового главы?