Он лгал ей, когда говорил, что в состоянии контролировать себя, что в состоянии остановиться — лгал им обоим и, в первую очередь, самому себе. На самом деле у него давно нет никакого контроля во всем, что касалось Дженис, и если бы он признал это хотя бы месяц назад, им всем было бы проще.
А теперь уже слишком поздно.

Ее рука ложится неуверенно — дважды — остается пальцами в волосах, и оба раза Дженис его не останавливает, как если бы безуспешно боролась с выученной беспомощностью, но Арн, даже заметив это, не отступает. На что она надеялась, когда пришла к нему с этой глупой идеей, когда сказала, что принадлежит ему?
Он стягивает вниз белье, и время, с тем, чтобы не напугать ее, напряженную, как если бы она ждала с его стороны очередного удара, течет неотвратимо медленно.
Он ведет губами по внутренней стороне бедра вверх, следит за ней через полуприкрытые веки и благодарит всех богов за то, что у нее на глазах этот дракклов галстук: и он не видит ее взгляда, не видит ни ненависти, ни страха. Будь в нем хоть капля уважения к себе, он бы дал ей уйти, а не предавался этой иллюзии.
Вместо этого он терпением добивается от ее тела отклика, любовно оглаживает рукой бедро — лишь бы согнать с ее кожи страх.

Отредактировано Weylin Arn (14 августа, 2018г. 11:23)

Она отворачивается.
Тогда — он слишком хорошо это запомнил — ему не осталось ничего, кроме разочарования. Потом — стыда. Следом — ненависти. Было в этом — в том, чтобы брать силой — какое-то горькое послевкусие, заставляющее злиться на себя и чувствовать себя еще более слабым, чем жертва.
Итон не сопротивляется, она, скорее, ведет себя как послушная податливая кукла, и в висках стучит, что вот оно — повторяется — он вновь для нее насильник, и ничто этого уже не изменит. Он не смог остановиться тогда, и он помнит, что в большей степени из-за того, что за его плечом стоял Лестрейндж — сейчас, когда она сама раздвигает ноги, он может позволить себе все, что угодно, и это разрешение сковывает хуже любой просьбы.

Он смотрит на Дженис — секунду, две, три — убирает руку с ее бедра и сходит в сторону. Нащупывает вслепую ее вывернутую наизнанку футболку и бросает ее Итон под руку.
Ах, да, галстук.
Он тянет его вверх, снимая с ее головы, и убедившись, что глаза у нее открыты предлагает ей больше, чем когда-либо мог предложить:
— Уходи, сейчас же.
Это не просьба, не отчаянное или исступленное — сухой приказ, растворяющийся в глухой тишине комнаты почти сразу.
— Уходи, Дженис, и больше никогда не возвращайся.

Отредактировано Weylin Arn (14 августа, 2018г. 12:52)

Нет, она в самом деле никак не может этого усвоить, — того, что прошло пятнадцать лет, что не так уж и давно два месяца они жили под одной крышей и он ни разу не позволил себе причинить ей боль. Она видит в нем чудовище, способное только на жесткость и притворство, и даже если он заслужил это, то с него в самом деле хватит — с него достаточно.
Она не торопится, ведет себя осторожно, как если бы он угрожал ей снова, выжидает. Наверное, она не двинется с места, а когда откроет рот — скажет что-нибудь язвительное или едкое, как и всегда, потому что единственное, чем она всегда била метко, были слова.
Но она не говорит. Проходит минута, другая, но в комнате по-прежнему тихо, и Арн так же молча садится рядом с ней на край кровати. Ничего он не собирается делать, ничего.

Отредактировано Weylin Arn (14 августа, 2018г. 14:17)

Он неспешно развязывает узел, чтобы хоть как-то отвлечься, потом второй, пропускает ткань между пальцев, разглаживая. Итон даже не думает напялить на себя чертову футболку, просто наклоняет голову, чтобы ему было удобнее завязать ей глаза: она ненормальная, в самом деле, пять минут назад ее трясло от того, что он находится рядом с ней, а теперь она вновь протягивает ему этот чертов галстук. Это безумие.
Она выглядит пошло с этой наносной покорностью, с этим тупым смирением, как будто всеми силами провоцирует его, и Арн пережидает еще долго, откладывает галстук в сторону, оставляя право решать за собой — продолжат они или нет.
— Почему ты не остановила меня?
Он не понимает — действительно не понимает — почему в этот раз она предпочла смолчать, оставив ему угадывать, считается это для нее изнасилованием или нет; почему, когда он сделал все, что мог, чтобы она не сравнивала с событиями пятнадцатилетней давности один единственный день, даже еще меньше, она все равно упрямо поступала так, чтобы плохо было им обоим; и почему, черт подери, он не может прикоснуться к собственной жене, не вызвав у нее ужас или отвращение, хотя хорошего — и он уверен, что не обманывает себя — было больше.

Отредактировано Weylin Arn (14 августа, 2018г. 18:05)

Она говорит долго, и Арн находит в себе терпение выслушать ее до конца, не перебивая, хотя — слово за словом — она несет полнейшую ахинею. На это даже глупо было бы обижаться или, как она сказала? Не пытается его оскорбить?
Что ж. Оскорбительной бывает только правда, а здесь ее — ни на кнат.
— Знаешь, чего я действительно не понимаю, Дженис? — после долгой паузы спрашивает Арн, и во взгляде его напополам с растерянностью сквозит что-то едва различимое, смешанное: удивление, ирония, раздражение. Он давно пытается пробиться сквозь глухую стену, которую она возвела — теперь ему ясно, из чего.
— Ты видела мое воспоминание, но все равно не заметила, верно?
Не заметила даже, насколько оно блеклое, выцветшее, грязное.
Как же можно быть такой слепой.
Усмехнувшись, он проводит ладонью по губам, потому что ему говорить не менее тяжело, чем ей — может быть, даже тяжелее. Но, видимо, это необходимо — она же упрямая дура и до сих пор хочет научиться ему доверять, вон, протягивала галстук, предлагала все и сразу — она же как всегда, боится и идет дальше.
Идиотка.

Он встает с постели, отходит к двери и, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди, говорит:
— Там не было ничего, что можно было бы описать словом "нравится", Дженис.
Господи, как же это нелепо звучит, но он все равно произносит вслух, сквозь рваный отчаянный смех:
— Извини, но мне не понравилось.
Он не знает как ей объяснить — объяснить, что нет никакой власти, что тот, кто причиняет боль — всегда слабее, всегда проигрывает. Когда нет другого выхода, кроме агрессии или насилия — вот где настоящая беспомощность, а не... Власть — это умение врачевать раны, а не наносить их.
Но ему это почти никогда не удавалось, не удается и сейчас.
— Извини, Дженис, — говорит он еще раз, чуть отвернувшись в сторону и пытаясь подобрать слова, которые то и дело крутятся на языке, но никогда не ложатся, не выстраиваются в верную фразу; разводит руками: — Но мы были вместе до января, и тебе не в чем меня упрекнуть — не было ни дня, где ты могла бы кинуть мне в лицо подобное обвинение. И если бы, как ты говоришь, я любил, когда ты кричишь — я бы этого от тебя добился. Но мне это не нужно.

Он трижды касается сжатым кулаком двери, потому что чувствует: все, что он говорит ей идет впустую. Все не так, он даже объяснить ей нормально не может, в чем дело.
Все не то.
— Я всегда был трусом, я боялся за свою жизнь, и когда убили Тома я не рискнул пойти к кому-либо еще, хотя возможность и время — все было на моей стороне.
В самом деле, тогда он еще не успел запачкать руки по локоть. Все только началось.
— Я знал, какое я дерьмо и больше этого я ненавидел только то, как ты меня воспринимаешь — что ты одна видишь меня насквозь. После МакКиннонов, не сразу, но из-за них, я решил, что нужно с этим покончить, но снова не довел дело до конца, все равно ведь задержал вызов и они смогли уйти — и мы оба знаем, к чему это привело в итоге. И там, Дженис, — он выдыхает, тяжело, глухо, — я боялся за свою жизнь еще больше, чем когда-либо, и остался только потому, что иначе он бы тебя убил — и этого я боялся ровно столько же. А теперь не будь дурой и сложи два и два, Джен.
Никогда не было ничего кроме страха.
Он, быть может, и хотел тогда ощутить власть, упиться ее болью — но власти не было тоже.
Никогда.

Отредактировано Weylin Arn (14 августа, 2018г. 23:47)

Арн смотрит на нее, и тупая боль, словно от удара, расползается по затылку: она не слышит его, все, о чем она говорит, окрашено в другие цвета, и для нее существует совсем другая правда. Он смотрит на нее безнадежно, понимая, что она не хочет его слышать — ей удобно считать, будто все было притворством, садисткой игрой, ей удобно различать только черное и белое — так ведь проще, понятнее.
— Я вытащил тебя, чтобы стереть тебе память. Его вообще не должно было там быть, — не повышая голос, вкрадчиво и жестко спорит он с ней, хоть и знает, что это бессмысленно. Даже если она исследует его голову вдоль и поперек, ничего не изменится: ей же никогда не удастся побывать в его шкуре, она же слишком правильная для этого всего.
— Ну и как, получился у меня тот Круциаутус? Хватило мне на него ненависти?
Он ничего тогда не помнил, кроме гнева, злости и страха. Он хотел отомстить ей за унижение унижением, но ненависть — слишком громкое слово.

Он следит за выражением ее лица, меняющимся так быстро, будто она сделала очередное идиотское открытие, и когда Дженис говорит вновь, Арн смотрит на нее, ошеломленный.
— Что? — переспрашивает он, не в силах понять, как все, что он говорил и все, что она знает о нем, она могла связать в этот бред. — Ты вообще себя слышишь? Ты... ты видела, что я отвечал ему под сывороткой: я остался в этой тупой стране с этой войной, чтобы искупить свою вину. Я не знал, что стану делать, когда они придут — но знал одно, что на этот раз я не стану им помогать. И ты, ты все это видела: но вместо того, чтобы обратиться к фактам, ты строишь нелепые теории.
Вдох-выдох.
Горло пересыхает с непривычки — он никогда еще так много не говорил и никогда не тратил свое время и слова столь бессмысленно.
— Твою мать, Дженис, я знаю Скримджера дольше, чем ты, и уж точно я не стал бы подбираться к нему через твою постель.

Он успевает сделать два шага в сторону окна, и вдруг замирает, как если бы вдруг расслышал ее сквозь шум.
Что она сказала?
Арн, оглушенный ее признанием, ловит взгляд Дженис: он считал, что она просто развлекалась, что она ушла, потому что он надоел ей — ведь так и должно было бы быть, он ведь ее недостоин. Но нет, сейчас Дженис говорит правду, и в ней столько же жесткости, сколько было в Лестрейндже, переступившим его порог с телом Мадлен.
Только не это, — малодушно думает он, закрывая глаза.
Лучше бы она никогда ему этого не говорила.

Когда он говорит, губы у него дрожат:
— Так вот, чего ты не можешь мне простить. Того, что ты все-таки была счастлива тогда.
А потом все вскрылось, и ее накрыл ужас от того — с кем.
— А я-то думал, тебе было на меня плевать. Как и всегда.
Оказывается, это больно: знать, сколько всего ты переломал сам.
Арн скользит по Дженис невидящим взглядом, и, натянуто улыбнувшись, говорит последнее:
— В следующий раз, когда тебе станет страшно, вспомни, что я трижды вытащил тебя с того света и остановился, когда ты была не в силах выдавить из себя не звука. Хотя тебе и это вряд ли поможет: тебе же нравится думать, что я хочу твоей боли.
Он, наверное, должен был все закончить раньше — семнадцатого.
— Не переживай, это продлится недолго. Я постараюсь умереть первым.

Он взрывается, устав бороться с ее глухотой, взрывается, в очередной раз заслышав это упрямое неверие в ее голосе:
— Зачем? Ты спрашиваешь меня — зачем?!
Нет, действительно, это невыносимо. Он даже не может понять, кто из них больший эгоист: он, которому во что бы то ни стало была нужна именно Дженис, чтобы чувствовать себя хоть сколько-нибудь живым, или Итон, которая заставляла его каждый раз вынимать все новые признания, рвать жилы и получать в ответ только презрение? Кто из них?
— Я люблю тебя, Дженис. Сколько раз мне нужно повторить тебе это? Что мне сделать, чтобы ты услышала меня — прислать тебе голову Рудольфуса в коробке и ленточкой перевязать?
Что ему сделать, чтобы закрыть перед ней свой долг?
Но потом он все-таки понимает, почему она никак не может поверить ему — вспоминает свои слова перед тем, как она пыталась покончить с собой, и все сразу становится на свои места.
«Твоя любовь - худшее, что со мной было».
Какой же он дурак.
— Не тогда, Дженис. Почти через пятнадцать лет — после Парижа.
Он не слышит, не замечает, как она подставляет его в уравнение вместо Итона — он не верит ей, слишком долго она доказывала ему, что для нее всегда будет существовать только мертвый муж и бесконечная вина перед ним, и ее «отказалась» сейчас звучит как пощечина. Она никогда не воспринимала его всерьез — всегда было только почти, почти, почти, — и все, что он мог вызвать в ней настоящего оказалось лишь страхом.
Только потом, когда она упоминает Хоффмана, Арн вдруг смотрит на нее совсем другими глазами. Мозгоправу стоило бы сдать свой диплом назад.
— Конечно, тебе проще процитировать Хоффмана, чем... — начинает Арн и осекается. Дженис ведь в самом деле верит в это, верит, что должна себя наказать, но он уверен, что это не более — чем нитки поверх незаживающей раны, иллюзия, которой придерживаться легче, чем признаться в том, что так и не оправился после первой потери.
Она нервно щелкает зажигалкой, и, когда она все-таки срабатывает, Арн решается сказать:
— Ты просто боишься разрешить себе — боишься лишиться этого снова, вот и все. Когда ты несчастлива постоянно — только это притупляет боль.
Но что там — разве она поймет? — только снова заводит свою волынку.
Арн тяжело вздыхает, но в нем не осталось ни раздражения, ни злости, ни даже отчаяния — какое-то опустошение, словно бы он действительно отдал ей все, что у него было.
— Я не хочу твоей боли. Я хочу, чтобы ты была счастлива.
Он шагает в ее сторону, сокращая расстояние медленно, разве что не подняв руки ладонями вверх — как ему еще показать ей, что он для нее не угроза? — и сначала едва касается ее плеча, чтобы потом — обнять.
— Хоть бы оделась, честное слово.

Отредактировано Weylin Arn (15 августа, 2018г. 17:27)