Лестрейндж деловито копался в том, что совсем недавно было одеждой трупа. Сам труп его интересовал мало - тела вообще мало интересовали Рабастана, в отличие от Черча, куда больше его интересовало то, чем становились эти тела после того, как они с Эммалайн как следует над ними поработают.
Впрочем, верная факультетским традициям Вэнс всегда - всегда! - настаивала на первичном осмотре, и в эту часть действия Лестрейндж вносил свой вклад, осматривая улов с точки зрения прагматичности. Они не так чтобы с фанатизмом подошли к делу - ну, насколько два рэйвенкловца-старосты вообще могут к чему-то подойти без фанатизма - да и Лестрейндж не мог дни напролет проводить, выискивая на улицах загулявших и отбившихся от стада магглов всех форм и расцветок, однако приличная кучка маггловских денег радовала глаз и намекала, что, случись худшее, на билет до независимой республики Ирландия фунтов хватит.
А уж как глаз радовали теплые шарфы, шапки, перчатки и носки - носки! Словом, от магглов было много пользы - больше, чем Лестрейндж вообще ожидал. А случись им с Вэнс достичь желаемых результатов, то какому-нибудь магглу - собирательному образу - стоило бы воздвигнуть памятник. Как где-то в прошлом читал Лестрейндж, магглы сделали что-то такое в честь лабораторных животных, так что начало традиции, можно сказать, было положено.

Фырканье кота отвлекло, и Лестрейндж задрал голову от совсем даже новой теплой шапки как раз вовремя.
- Нет. - Он вертел шапку перед собой, недоумевая, зачем она подписана Манчестером Юнайтедом и пытаясь припомнить, кому она принадлежала. Не то чтобы его сильно занимало, кто из жертв науки при жизни носил такое странное имя, но имя было действительно странным. Как будто принадлежало не магглу, а вполне себе волшебнику.
- Хотя, - он помедлил и все же отложил шапку, с трудом прошедшую дресс-код, вправо, на стопку облюбованных вещей,  - он вроде как ифрит.
Он окинул тело Хорезми долгим равнодушным взглядом.
- Ну, разумеется, не совсем ифрит - просто есть версия, что его род происходит от ифрита. Ну, знаешь, эти восточные волшебники любят расцветить историю своей семьи, - заявил Лестрейндж, чей предок ни с какими магическими тварями ни в какие сомнительные отношения не вступал, а совершенно пристойно прибыл на берега Англии с войском Вильгельма Завоевателя и тому были документальные свидетельства. Были - в ныне сожженной библиотеке Холла. - Жаль, что у нас нет настоящего ифрита, чтобы сравнить.
Впрочем, Рабастан, дитя библиотек и пыльных фолиантов, даже не был уверен, что ифриты в самом деле существуют - как и в том, что они существовали. А потому вскрытие любезного господина аль-Хорезми могло быть занимательнее предыдущих.
Он отложил свое нехитрое занятие и приблизился к столу, обнаружив, что кот вновь трется о ноги где-то внизу - Черч видимо считал, что все, что можно было пусть и с натяжкой назвать едой, имело отношение непосредственно к нему, и в этой своей убежденности заходил так далеко, что возражать даже не было желания.
Ну, по крайней мере, теперь кот хотя бы не скакал по телу.
Лестрейндж оперся на стол, наклонился над телом и принюхался.
Хорезми пах корицей и жженым сахаром, а на пальцах правой руки у него до сих пор сохранялись пятна от табака для кальяна.
- Смотри-ка, даже в Британии не изменил своим привычкам. Может, курил не из прихоти, а по необходимости? Многие ритуалы включают в себя воскуривание чего-нибудь пахучего - а кальян хорошо забивает посторонний запах.
Впрочем, как не старался Лестрейндж, никаких далекоидущих выводов сделать не смог - если Хорезми и курил кальян или проводил какой-то ритуал незадолго до смерти, это не относилось к делу.
- Ну, давай выясним, на какую часть он полукровка, - хмыкнул Лестрейндж, переставая принюхиваться и разворачиваясь за подносом с кюветами и пробирками.
Пришло время устроить свой маленький праздник - разобрать этот хаос, носивший раньше имя Рашиди аль-Хорезми, и упорядочить его по только Вэнс ведомой классификации.

От сочетания нежности и жажды в улыбке Вэнс Лестрейндж на какое-то мгновение почувствовал себя неудобно. Неуютно даже.
Неуместно.
Напомнив себе, что он террорист и угроза Министерству, что обычно его бодрило не хуже профилактического круциатуса от Рудольфуса, он все же взял себя в руки и опустил глаза, оторвавшись от представившегося зрелища: улыбающейся Эммалайн Вэнс.
Нет, она, разумеется, улыбалась и раньше - он был уверен, что улыбалась, по крайней мере - но не был уверен, что улыбалась вот так. Должно быть, он просто не обращал внимания, а теперь обратил и вот.
К счастью, это смятение, продолжавшееся совсем недолго, быстро схлынуло - Лестрейндж рационально предпочел проигнорировать взгляд, которым Эммс ласкала труп, и сосредоточился на главном. В конце концов, у всех были свои маленькие слабости - и в этом смысле он не мог дискриминировать Вэнс.
Покивав в качестве подтверждения, он торопливо отдернул руки от стола и небрежно взмахнул палочкой, ограждая себя и Эммалайн щитовыми чарами широкого профиля: насколько Лестрейндж знал, остаточная магия могла быть весьма неприятной штукой, если ритуалист задавался целями доставить кому-либо неприятности и после смерти. Рабастан не был близко знаком с Хорезми, зато был знаком с некими ритуалистами, а потому был практически уверен, что щиты лишними не будут.
Так и случилось - узоры извивались будто живые, иероглифы растягивались и сжимались на своем подобии розетского камня, но вспышки были слабыми, подавляемыми щитом, и вот-вот должны были сойти на нет. Призрачные плети, тянущиеся из рисунков, ощупывали щиты, но слишком поздно обнаруживали, что лишь подпитывают его магию, не причиняя никакого урона. Кота внимание остаточной защитной магии и вовсе обошло, и он по-прежнему суетился под столом, прекрасно зная, чего ждать.
Все трое - даже четверо, считая труп - были предельно сосредоточены.

Торопливо, но тщательно скопировав все рисунки с тела, Рабастан снял щитовое и отошел подальше - начиналась самая кровавая, самая грязная часть.
Пахнуло мерзко, но этот подвал и сам по себе не пах фиалками, и Лестрейндж, помахав для очистки совести палочкой над столом, уничтожая вонь Эванеско, продолжил зарисовки.
Перо бойко скользило по пергаменту, фиксируя расположение внутренних органов относительно друг друга, чуть увеличенную печень, легкие, больше похожие на изъеденную ржавчиной маггловскую железяку.
Как там говорил Долохов, постарался припомнить Рабастан, размышляя, смертельна ли эта "ржавчина". С каждым десятком прожитых лет ритуалист начинает все больше сил тратить на поддержание здоровья и это прямо пропорционально тому, как далеко он зашел на пути ритуалистики?
Если так, то Хорезми, определенно, был неплохим ритуалистом, потому что, пришел Лестрейндж к выводу, все эти образования в легких должны были его убить еще давно.
- Как считаешь, это, как его, что-то вроде маггловского рака? - уточнил он, принимая у Вэнс склянку и уже отработанным движением переворачивая зачарованные песочные часы.
Маггловские болезни не были свойственны магам - что-то в организме волшебников расправлялось с напастью еще до приема зелий, однако если маг был проклят, практиковал темную магию или даже долго был лишен возможности колдовать, случалось всякое - не случайно же волшебники умирали в Азкабане от простой пневмонии, которая едва ли доставила проблемы на свободе.
- Куда-то он неплохо вложился не так уж давно - и еще не успел совладать с последствиями,  - пробормотал Лестрейндж, ритуалами волей-неволей интересующийся и кое-как ухвативший основную суть: ритуалисты расплачивались с магией отнюдь не золотом. Примеров тому было предостаточно, самый очевидный - Темный Лорд, и Лестрейндж не стал проговаривать очевидное: Вэнс видела лидера Пожирателей Смерти, видела, во что он превратился.
Где-то у стены, на аккуратных трансфигурированных из хлама стеллажах располагались образцы ткани, взятые у больного маггла. Мысленно поставив для себя напоминание сравнить с образцом Хорезми, Лестрейндж отсек с помощью Режущего тонкий пласт с легкого под урчание кота, наверняка решившего, что и это для него, и обманул надежды Черча, отправив срезы в отдельную кювету.
Зачарованные песочные часы проинформировали, что жидкость в склянке сменила цвет.
- Семь с половиной секунд. Семь и три четверти, - уточнил Лестрейндж, прищурившись. - И посмотри, это разве не отлив в оранжевый? С чего бы?
Возможно, Хорезми был удачей во многих отношениях - полукровкой можно быть, не только имея примесь маггловской крови, но и любой не-магической. Версия с ифритами встала перед Лестрейнджем как МакГонагалл, застукавшая нарушителей после отбоя в коридорах замка.
- Давай повторим, мало ли, - требовательно пробормотал он, все еще разглядывая склянку на просвет. Мало ли было исключено - чары поддерживали стерильность на таком уровне, о котором маггловским биолабораториям можно было только мечтать - но рэйвенкловцы предпочитали верить своим глазам лишь после того, как увидят тот же результат.
Устроив полную склянку, Лестрейндж торопливо пометил ее номером, включающем в себя цифру, соответствующую номеру изучаемого объекта в целом, цифру, соответствующую конкретной процедуре, и цифру, соответствующую попытке этой процедуры. Плеснув в новую чистую склянку еще проявителя, сунул ее под руку напарнице, и схватился за песочные часы, готовый перевернуть вновь.

Ожидая, когда жидкость в пробирке снова повторит предыдущий результат, Лестрейндж размышлял над сказанным Вэнс. Она была права - это в самом деле было интересно: то, как магглы ловко обходили моменты с вопросами, на которые не могли ответить. Версия о том, что их смертельные болезни, происхождение которых оставалось тайной, имело прямое отношение к воздействию магией, была логичной и понятной - и Рабастан дивился про себя, насколько ограниченным сознанием нужно было обладать, чтобы не допускать и мысли, что все эти загадки на самом деле ничуть не загадки, а прямые последствия деятельности мира, существующего совсем рядом, отделенного лишь умозрительной границей и Статутом о секретности, нарушаемом на каждом шагу.
Впрочем, куда хуже ситуация обстояла, когда магглы начинали и впрямь искать причины в том, что называли магией - не умею, не понимая, будучи не в состоянии понять, что есть магия, они гребли под одну гребенку и суеверия, и собственные сказки, и вполне достоверные доказательства существования второго мира в границах уже изученного. Результаты этих заблуждений носили разрушительный характер, что вообще было характерно для маггловских цивилизаций - самое яркое и повсеместное сближение двух миров, магического и не-магического, привело к возникновению Инквизиции, и магглы, преуспевшие в уничтожении себе подобных так, как мало в чем другом, фактически обосновали возникновение Статута.
Не удивительно, что те, в чьих семьях передавались из поколения в поколение истории смутных лет гонения и уничтожения любого, заподозренного во владении магии, откликнулись на призыв Темного Лорда укрепить и усилить границу между мирами, защитить себя, пусть и высокой ценой.
Так или иначе, магглы подали пример - и те, кто их защищал, игнорировали этот факт с таким апломбом, от которого у Лестрейнджа ныли зубы, стоило ему лишь подумать об этом.
К счастью - определенно, к счастью - Вэнс оказалась далека от магглолюбивой идеологии: иногда Рабастан думал, что ей и вовсе было без разницы, кто прав - кто правее, если уж на то пошло - пока в подвале не кончались трупы. Его, впрочем, такое положение дел устраивало - и он заботился, чтобы трупы не кончались.
В конце концов, чего не сделаешь ради науки.

Атмосфера в подвале едва уловимо потрескивала от напряжения. Они делали первые шаги на ниве открывшейся перспективы - и хотя у Эммалайн было достаточно и гипотез, и предположений, проверять на практике она их не могла до сих пор - по крайней мере не могла, если не хотела попасть в Азкабан. Сейчас же, имея в своем распоряжении кучку уголовников, уютный подвал и отсутствие осуждающих взглядов какого-нибудь моралиста, можно было развернуться на полную катушку. И, например, углубиться в сопутствующие исследования, не отказывая себе в соблазнах.
Изменение температуры он не заметил в первый раз, но сомневаться в словах Вэнс было тупо - и Лестрейндж не сомневался.
Он перевернул страницу, давая самописному перу продолжить фиксировать неожиданные результаты базового опыта, а сам тронул склянку, удерживаемую Вэнс.
Над склянкой поднимались струйки пара, завиваясь в прихотливые кудельки, но кипения пока не наблюдалось - по крайней мере, в той пробирке, на которой были сосредоточены взгляды Лестрейнджа и Эммалайн.
- С огнем - вроде как, они и есть огонь, - Рабастан снобистки мало интересовался восточным фольклором и теперь жалел об этом. - Порождения огненной стихии или типа того.
Вообще-то, он всегда считал, что ифриты никогда не существовали и были плодом воображения, причем маггловского, но вот поди же ты.
- Я уверен, что в перечислении магических тварей и существ ифриты не... не...
Песок сыпался, отмеряя секунду за секундой, жидкость в пробирке темнела, постепенно приобретая тот самый смутивший обоих экспериментаторов оттенок.
Склянка с первым образцом, которую они оставили в покое, чтобы проверить результат снова, лопнула с мелодичный звоном - жидкость, проявляющая примеси в крови, зашипела, испаряясь со стола среди осколков стекла, а кусок селезенки, помещенный в нее, выглядел тусклым и серым, потеряв и глянец, и яркость. Выглядел точь в точь вареным.
Черч, возмущенный до глубины своей предполагаемой кошачьей души расходом пищи, зашипел в унисон.
- Твою мать, - бормотнул Лестрейндж, выдергивая из крепления отложенную было палочку. - Эта штука закипает?
Чары неразбиваемости легли на пока еще целую пробирку со вторым образцом, рябью пройдя по стеклянным стенкам сосуда - жидкость покраснела, песок в верхней колбе песочных часов замерцал и исчез.
- Семь и три четверти,  - констатировал Лестрейндж, поднимая часы. - Жаль, нельзя сравнить с первым образцом. Надиктуешь, э-э-э-э, выводы?
Вообще-то, строго говоря, вывод был один: творилась какая-то хрень, причин у которой могло быть множество, в том числе и считая предполагаемое ифритовое происхождение Хорезми. Однако это Лестрейндж был не специалистом, поэтому и мог позволить себе так кратко формулировать вывод. Вэнс наверняка сделала бы это изящнее.
- Вот бы добыть еще кого-нибудь из его рода, - мечтательно глядя на склянку, заметил Лестрейндж, уже прикидывающий, какой резонанс может вызвать сама идея того, что волшебники могут иметь общие гены с магическими существами. Или что волшебники  сами по себе магические существа.
Эту мысль он покрутил и так, и эдак, прислушался к себе - каково это, думать о себе как о не-человеке. Хмыкнул заинтересованно.

И в самом деле, ни один из них до сих пор не подумал о том, что Аква Вэнс могла бы выявлять отличия, лежащие не только в основе разделения на чистокровных и полукровных магов. И, как это часто случалось со свежими изобретениями, проявитель еще приготовил для экспериментаторов сюрпризы.
Эммалайн горячечно перечисляет тех, кого хотела бы видеть здесь. Лестрейндж, будучи, должно быть, не так сильно очарован перспективой - разумеется, только в сравнении с Вэнс - не может разделить ее желание. Оборотня он совсем недавно видел слишком близко и от той встречи у него остались прекрасные образцы шрамов и огромное облегчение, что ликантропии удалось избежать. Так что по отношению к оборотням - а также великанам, гриндилоу, троллям и всем, кого еще не вспомнила, но наверняка вспомнит обстоятельная и внимательная  Вэнс - никакого энтузиазма он не чувствует. Зато домовик поблизости. Сторожит Грегорович, но кусок селезенки пожертвует на благое дело, стоит только приказать.

Но пока Лестрейндж придерживает козырного домовика - мало ли, на что они еще наткнутся, изучая труп Хорезми, не посылать же за домовиком дважды или больше, и дважды или больше слушать это скуление и сумасшедшее бормотание. Сходить с ума, считает Лестрейндж, нужно с достоинством - желательно, молча, даже если Розье треплется в твоей голове без остановки.
Эти размышления не способствуют тому, чтобы он лез поговорить - поэтому он лезет за сравнительными таблицами и тщательными иллюстрациями строений внутренних органов, а также изображений человеческого мозга: когда Вэнс так хрустит пальцами, медлить ни к чему, если не хочешь удостоиться укоризненно-утомленного взгляда. Этот взгляд  - "не стесняйтесь, я подожду, когда вы догоните мою мысль" - у Лестрейнджа тоже хорошо получался, отточенный на Рудольфусе и от него же по большей части и скрываемый, и ни малейшего желания оказаться в фокусе этого многоговорящего взгляда не было.
Левитируя сразу несколько атласов - даже увеличенные иллюстрации знаменитой "Анатомии" Грея - Лестрейндж свободной рукой собирал уже имеющиеся зарисовки с прошлых краниотомий, когда послышался узнаваемый скрежет.
Эммалайн принялась за череп.

Закончив с фиксацией в воздухе перед ними всех этих схем и изображений, он поравнялся с ведьмой, выжидая. Толстые стенки черепной коробки поддавались с трудом, но они никуда не спешили, и даже Черч терпеливо выжидал.
Пинком отправив прямо под отпадающий свод черепа наскоро трансфигурированный при первом подобном случае таз, Лестрейндж наклонился ближе, разглядывая содержимое головы артефактора, ритуалиста, известного в узких кругах мага и предполагаемого потомка ифрита, борясь с желанием прямо волшебной палочкой разворошить верхний слой и покопаться в глубине.
- Мне кажется, эти края кажутся обгоревшими, - совершенно индифферентно объявил Лестрейндж, продолжая рассматривать внутренний мир Рашиди аль-Хорезми и не позволяя себе делать слишком поспешные или совсем уж неправдоподобные заявления. Впрочем, то, что у многоуважаемого мага в черепе резвились с Инсендио, было как раз из таких, а потому он предпочел остановиться и просто слегка повел палочкой, чтобы отодвинуть верхний пласт дистанционно. На пол посыпался пепел и ошметки серого вещества, Черч умильно заурчал, одобряя, но тут же был бескомпромиссно отодвинут в сторону тяжелым маггловским ботинком.
Все, что выпало из черепной коробки, Лестрейндж заботливо отлевитировал обратно на стол и снова уставился во вскрытый череп, больше всего напоминающий сейчас музыкальную шкатулку.
- Мозг должен выглядеть не так,  - констатировал очевидное Лестрейндж, большой мастер в этом деле, и для уверенности поднял голову, разглядывая парящие над трупом иллюстрации. - Ему как будто спичку в ухо засунули.

Разочарование Вэнс почти можно попробовать на вкус. Этот вкус он знает с детства, чего скрывать - и сейчас, когда этот вкус наполняет облюбованные подвалы господского дома, Лестрейндж испытывает нечто вроде смутного чувства легкой ностальгии, что само по себе довольно редко и каждый раз ставит его в тупик.
Эммалайн выносит приговор - Лестрейндж неодобрительно смотрит в лицо трупу. После краниотомии черты лица Рашиди аль-Хорезми "поплыли": отсутствие натяжения кожи и мышц на черепе изменило его внешность, заставило нижнюю челюсть безвольно сдвинуться вбок и вниз, скулы перетечь на щеки... Словом, неодобрительный взгляд Рабастана пропал втуне - покойный артефактор выглядел абсолютно равнодушным к происходящему.
И все же обширные термические повреждения едва ли ожидаемы в этом случае. Лестрейндж задумчиво рассматривает труп, недоумевая, что случилось с мозгами артефактора. После первоначального, вызванного увиденным, недоумения, он пытается найти рациональное обоснование, но с рациональным обоснованием довольно туго: по крайней мере, он не знает ни одного заклинания, которое могло бы в буквальном смысле испепелить и испечь мозг мага прямо в черепной коробке, и не думает, что к чему-то подобному прибег Вейлин Арн. Впрочем, Арн далеко и у него не спросишь - ну по крайней мере, не прямо сейчас - и Лестрейндж не против, если Вэнс даст какое-нибудь другое объяснение. Хорошее, логичное, или просто хорошее.
- Не исключено, - кивает он, завороженный самой этой идеей - достаточно только представить, что в словах Эммалайн есть доля истины, как горький привкус разочарования сменяется у него нетерпеливым интересом. - Смерть насильственная - а она всегда раскрывает интересные особенности...
Он без слов смотрит на Вэнс, гадая, подумала ли и она о предсмертном проклятии Марлен Маккинон, которое теперь наказывает Рудольфуса через Беллатрису и наследника.
Насильственная смерть, злонамеренная, жестокая - в магическом мире, не знакомом с маггловским оружием массового поражения близко, это по-прежнему страшное преступление, а не строчка в криминальной хронике, и Лестрейндж, в общем-то, допускает мысль, что эта самая насильственная смерть вполне могла выпустить на волю ту часть предполагаемой природы Хорезми, которая контролировалась его магией.
Теория, конечно, дикая - но дикая в первую очередь своею оригинальность. Лестрейндж не так чтобы большой поклонник оригинальности, но в науке ее ценит.
-  Ты полагаешь, очаг должен быть один? - Лестрейндж обходит труп со стороны головы, выбирая место получше и поигрывая волшебной палочкой. В этом нет необходимости, но он ответственный ассистент и не собирается допустить, чтобы руку дернуло в самый неподходящий момент. У них один-единственный возможный потомок ифрита со спекшимся мозгом, чтобы найти другой подобный материал, придется привлекать Нарциссу и то не факт, что она одобрит деятельность Лестрейнджа, так что он крутит кистью, наклоняется ближе, чувствуя исходящий от трупа запах копоти, ранее не чувствующийся, и точным Секо делает надрез на указанную глубину в похожем на сожженную цветную капусту мозге бывшего артефактора.
Даже короткого рассекающего заклятия хватает, чтобы обгоревшие края осыпались пеплом.
Лестрейндж недовольно морщится, кидает рассеянный взгляд вглубь надреза, думает, что пора бы обедать - и ведь проклятый домовик опять приготовит что-то вроде вареной брюквы или картофельных котлет, будь он неладен. Стол Черча и то разнообразнее, чем стол Рудольфуса - немудрено, что младший Лестрейндж питается в других местах.
От мыслей о привлекательности стейка Рабастана отвлекает кое-что другое - в надрезе он определенно видит какое-то потемнение посреди серого пропеченого мозгового вещества.
- Эммс,  - в минуты душевного волнения он будто возвращается в школьные годы чудесные, где полудетские сокращения имен, принятые в семьях или в очень узких кругах, были в ходу, - ты только посмотри...
Впрочем, едва ли Вэнс нуждалась в его приглашении - даже разочарование не могло заставить бывшую старосту не довести до конца начатое дело.
Лестрейндж ничтоже сумняшись сует палочку прямо в голову бедняге-Хорезми, отгибает отрезанный ломоть, чтобы убедиться, что ему не показалось - в глубине хорошо пропеченного мозга имеется пятно, напоминающее... Напоминающее руну кано!
Целую секунду Лестрейндж спрашивает себя, не сошел ли он с ума окончательно, раз ему начинают чудиться руны везде, но все же не может отрицать, что потемнение в самом деле похоже на пиктографический символ.
- Кано. Руна внутреннего огня, - бесцветно замечает он, разглядывая выжженую перевернутую на бок галочку.
Проклятый артефактор, неужели сам с собой сделал нечто подобное - или это отметина его происхождения, тот самый очаг, который искала Вэнс?
Он вытаскивает волшебную палочку, равнодушно обтирает ее о немаркие штаны и обходит артефктора, двигаясь к его правой руке. Приподнимает ту и кивает сам себе - на локте у трупа шрамы складываются в уже знакомую ему руну кано. Это понятно - артефактор наверняка высоко чтил кано, дарующую вдохновение и возможность создавать нечто новое, это, в конце концов, напрямую было связано с его родом деятельности, но что могло оставить такой же знак в мозговой ткани, не знает даже Лестрейндж, который вообще-то был внимательным учеником и впитывал знания не только в Хогвартсе, но и из рассказов магов, с которыми сводила его жизнь.

- Если родился, это, без сомнения, подтверждает теорию о его загадочном происхождении. Ни у кого раньше никаких рун на мозговой ткани не было, не так ли? А здесь - есть, да еще и имеющая прямое отношение к мифам об ифритах.
Лестрейндж все еще держит труп за правую руку, но в этом жесте нет ни следа романтики - неспешно орудуя палочкой, он с помощью невербального Секо надрезает кожу под татуировкой и приподнимает, продолжая срезать. Торговец упитанный, и Рабастан постарался минимально повредить кровеносные сосуды, так что под приподнятым лоскутом кожи перламутрово мерцает жировая прослойка без следов каких-либо знаков.
Впрочем, Вэнс выражается ясно - снять кожу, очистить кости. Не просто выпотрошить Хорезми, но изучить его досконально.
Для начала - освежевать: Лестрейндж не часто варил и варит зелья, но разделать животное на ингредиенты умеет, а труп сейчас не сильно отличается от какого-нибудь гоблина или соплохвоста.
Он возвращается к разрезу грудной клетки, придерживает тело за плечо, придавливая его к столу, и резкими взмахами продолжает разрез, рассекая брюшину и пах.
Кастует кровоостанавливающее - но Хорезми мертв уже давно и опасаться особенно сильного кровотечения бессмысленно.
Сосредоточенно надрезая кожу вокруг татуировок, Лестрейндж снова возвращается мыслями к сожженному мозгу артефактора.
- Он знал, что умрет, - сообщает он Эммалайн между делом. - Понял, что умрет, так что если то, что произошло с его мозгом - это результат срабатывания своеобразного механизма самоуничтожения, то это вполне возможно. Вот только я контролировал его руки - он не мог вызвать активность руны никак иначе, кроме как усилием воли или собственным желанием. А это, согласись, еще более невероятно - магия, основанная на чем-то, что не подразумевает использование палочки или ритуала.
Впрочем, даже ритуалы подразумевают использование волшебной палочки  -  в ходе подготовки, для изготовления артефакта или непосредственно во время проведения ритуала. И в том, что Хорезми никак не мог активировать эту руну привычными способами, Лестрейндж мог бы поклясться: они с Арном предусмотрели все - артефактор не мог ни выговорить заготовленную формулу, ни произвести необходимые пассы.
Не мог - но все же что-то произошло с его мозгом.
Лестрейндж продолжает срезать кожу с трупа, раскладывая ее вокруг на свободные края стола - и думает.
- Хорошо бы отправиться в Египет. Поговорить с его родней.
Для него это, конечно, все равно что мечта - впрочем, думает Лестрейндж, есть же способ покинуть Англию, никак не связанный с порт-ключом или каминами.
Маггловский транспорт - вот о чем им с Вэнс стоит подумать. Маггловские самолеты.

Все, что Лестрейндж знает о магии, ратует за необходимость аккумулятора - чего-то, что сконцентрирует ментальный посыл мага и сделает возможным изменение в ткани реальности, сделает возможным воздействие на мир. Поэтому он только согласно кивает на слова Вэнс - да, что-то должно быть. Какой-то ритуал, какой-то артефакт - что-то, что всегда было при Хорезми.
У него крутится в голове какое-то воспоминание из недавних - не так давно он уже обдумывал эту проблему, уже сталкивался с чем-то, что рушило его уверенность в том, что магу нужна палочка или артефакт.

Он продолжает задумчиво очищать кости, раскручивая свой ассоциативный ряд, и едва реагирует на острожное предположение Эммалайн, поднимая голову.
- Сам такой? Что ты имеешь в виду?
Вэнс набрасывается на кости со страстью, которая интригует даже много повидавшего Мистера Черча.
Он не слишком одобряет то, как она крутит в руках неаппетитные мослы, зато до Лестрейджа начинает понемногу доходить.
Он тоже поднимает одну из уже очищенных костей, следит за рунической цепочкой, неявно выделяющейся на сероватой пористой поверхности лучевой кости.
- Точно, - его голос звучит поразительно спокойно - но это как раз такая неправильная у него реакция на то, как это поразила догадка Вэнс. Тем более, что все предпосылки были на виду, нужно было их только сложить правильно.
Он кладет кость намного осторожнее, чем до сих пор с ней обращался, торопливо принимается расстегивать рубашку, путаясь в пальцах.
- Ты, Мерлин всемогущий, абсолютно права. Хорезми не нужно было ничего - он сам себе и служил артефактом-активатором.
Живой артефакт. Магия не просто как потенция, растворенная в крови, но концентрированная, имеющая контрольные точки.
Ему нет прощения, что он отвлекся от того, что рассказывала ему Грегорович - несмотря на все эти хлопоты с полнолунием, которого он боялся до полусмерти, несмотря на найденный старинный склад хроноворотов, несмотря на эту возню с Хорезми он не должен был забывать о рассказах Грегорович
Его последнему шраму всего пять дней - это подарок Марии, гарантия ее выживания.
Шрам хорошо зажил - разве что чешется, розовый толстый рубец, на который неодобрительно косится Яэль, но не расспрашивает особенно после очевидного ухода Лестрейнджа от вопросов.
- Мария Грегорович, твоя коллега. У нее есть такое же.
Лестрейндж все еще смотрит на свой собственный шрам - выглядит занятно: у-образный разрез, напоминающий о тех, кто заканчивает свой бренный путь на столе, где сейчас лежит Хорезми. Только, в отличие от них, Лестрейндж жив.
Как и был жив Хорезми после того, как на его костях появились эти символы.
- И она отлично знает, что это и как этим пользоваться.

Им не нужно больше печалиться, что Хорезми мертв и ничего им не расскажет. У них есть тот, кто может рассказать.
- Ее отец - мастер волшебных палочек. Он сделал с ней что-то - превратил ее в живой артефакт. То же, что сделали с Хорезми.
Он сдвигает труп на край стола. Кот недовольно трется о ноги, обеспокоенно понимая, что что-то идет не по плану, но Лестрейндж только вновь отпихивает кота тяжелым ботинком, садится на стол, ощупывая свой шрам.
- Она умеет пользоваться этим. Умеет заставить это работать. Я не знаю, как, но умеет. Хочешь посмотреть, как это выглядит у живого... носителя? - он поднимает голову и смотрит на Эммалайн, чуть споткнувшись на последнем слове. - Вскрой меня. Прямо по этому разрезу. Это не очень глубоко, прямо на кости. С анестезирующими чарами я даже не почувствую.
Ну или не почувствует всю прелесть операции.
- Я хочу знать, есть ли отличия между тем, что у него,  - он коротко дергает подбородком за плечо, в сторону Хорезми, чья рука соскользнула с края стола и вызывает почти неприличный интерес любимца Вэнс, - и тем, что у меня. А ты?
Глупый вопрос. Конечно, хочет - они оба хотят. И узнают.
А потом... Ну, потом они навестят Грегорович.

Лестрейндж слишком занят своими соображениями в отношении возможностей, которые следуют из этого нового знания, поэтому что-то утвердительное хмыкает, забывая, что как-то не рассказал Вэнс про то, что случилось после ее аппарации с Рудольфусом.
С другой стороны, лучше поздно, чем никогда - да и он сразу думал, что рассказывать о таком стоит с наглядными иллюстрациями, а тут вроде бы и удачный момент.
Немногословность Эммалайн его не удивляет и не напрягает - ей тоже есть, о чем подумать, так что тут все в порядке. Если эта немногословность продиктована тем, что Вэнс испытывает вполне понятное недовольство вторжением Грегорович в частный мир Лестрейнджей - до сих только Эммалайн имела о нем наиболее детальное представление, замещая весь госпиталь собой в эти полгода с августа - то Лестрейндж ничего такого не замечает.
Анестезирующее действует хорошо, сразу же - как будто его в грудь ударили ледяной глыбой, вышибая воздух и способность ощущать боль.
Он чуть ежится, когда рубец начинает расползаться, рассеченнный и тут же прибитый кровоостанавливающим.
Обрывки наложенных швов торчат в разные стороны, но эстетическая сторона Лестрейнджа не волнует - скорее, волнует это досадное ощущение собственной смертности.
Он поднимает голову, чтобы не смотреть на себя, на то, как выворачивается чуть ли не наизнанку - куда больше ему нравится смотреть на сосредоточенную Вэнс. Это успокаивает, он знает, что она  - профессионал.
И, чтобы отвлечься еще сильнее, он начинает рассказ.
- Когда вы с Рудольфусом аппарировали из парк, - может, он и беглый террорист, но все еще по привычке прибегает к максимально нейтральным формулировкам, хотя ему до сих пор хочется выбить из Рудольфуса эту самоуверенность, чуть было не стоившую им с Грегорович встречи с аврорами, желательно, выбить вместе с зубами, - нам с Марией пришлось быстро принимать решение о том, что делать.
Рудольфус еще и намекнул - хотя, конечно, намеком там и не пахло, это была прямая угроза, - что чем скорее Рабастан притащит Грегорович в коттедж, тем целее будет Вэнс. Рабастан в таких вещах не склонен был брату не верить: Эммалайн действительно была полезна и не доставляла хлопот, но для Рудольфуса такие вещи никогда не играли существенной роли, а как он в самом деле относился в Вэнс, знал разве что он сам.
- Авроры отреагировали на непростиловку довольно быстро, поэтому я не стал тратить время на дальнейшие переговоры - просто потащил Грегорович на выход, запихнул в первый попавшийся маггловский автомобиль с водителем и мы уехали оттуда, не оставив аврорам свежего следа аппарации. Должно быть, Грегорович усмотрела в этом угрозу.
Он снова останавливается - ладно, она в самом деле могла усмотреть угрозу, он действовал грубо и не тратил время на пояснения.
- И тоже отреагировала.

Лестрейндж прислушивается к себе, но качает головой - нет, все нормально.
Скашивает глаза, опускает голову, почти тыкаясь подбородком в начало шрама, разглядывает эту ровную руну, светлеющую на кости.
Трогает сам, удивляясь неожиданной шершавой теплоте кости, тому, что он жив - и при этом вот так раскрыт.
Кот вопросительно мяукает, чувствуя запах свежей крови - обычно этот запах обещает ему еще теплые лакомые кусочки.
- Это символ заключенного между нами магического договора. Это не руна, но... Драккл, я даже не знаю точно, что это. Больше всего похоже на Манназ, руну сотрудничества в Старшем Футарке.
Убирая руку - кажется почти непристойным ковыряться в собственной вскрытой грудной клетке на глазах Вэнс - Лестрейндж заканчивает рассказ:
- Она рассказала, что не может аппарировать из-за того, что один из рисунков на ее костях оказался поврежден после старого перелома. Но что все эти рисунки ее защищают от многих заклинаний - вроде постоянных щитовых чар, не требующих ни взмахов палочки, ни дополнительных артефактов. Как у Хорезми. Я не поверил, и мы... поставили эксперимент. Очнулся я у нее дома. Уже с этим.
Снова коснувшись груди рядом со шрамом, Лестрейндж угрюмо хмыкает - если Эммалайн посчитает, что он повел себя как идиот, она будет совершенно права.
- Она сказала, что это обеспечит ей паритет. Что любое мое заклинание, нацеленное на нее, отразится на мне. Как ты понимаешь, я проверил и эти слова. Она говорила правду. Вот почему мы задержались.
Кому он рассказывает, Вэнс не хуже него знает, насколько увлекательными и затягивающими могут быть эксперименты. Особенно эксперименты на себе.

- И конечно, я хочу это убрать. Я попросил бы раньше, но не доходили руки.
Хватит с него всевозможных Обетов, клятв и договоров - ни к чему связывать себе руки еще и тем, о чем он знает только со слов Марии.
- Ты думаешь, можно будет просто выжечь символ? Или испортить его иначе? Не хотелось бы потерять возможность аппарировать или еще что, как это случилось с Грегорович.
Аппарировать, легиллементить или колдовать в принципе - на что он будет похож, лишившись чего-то из этого списка. Особенно сейчас, когда, чтобы выжить, требуется уметь намного больше.
- Ты знала, что Грегорович способна на такое?  -спрашивает Лестрейндж между прочим, чинно положив руки на колени и стараясь не обращать внимания на голодный взгляд суетящегося внизу Черча.

- Можно, - отвечает он быстро и уверенно, хотя уверенности как раз и не чувствует. Отвечает быстро, чтобы не дать себе передумать, хотя то, как Вэнс тянется к нему - это напрягает.
Его сейчас даже кот напрягает, а кот вообще обычно редко им замечаем.

Зато прикосновение отзывается разрядом через все тело.
Лестрейндж дергает плечом, отчего аккуратный разрез смещается, натягивается, кровоточит.
- Драккл. И нет, если уж на то пошло, это, скорее, везение. Если бы не Мария, мы бы с ног сбились, разыскивая тех, кто знает больше о символах Хорезми. А так можем зайти с другой стороны.
Он говорит о том, что им нужно будет узнать все об этих костяных украшениях, как о само собой разумеющемся - но ведь это очевидно. Лестрейнджу не нужно озвученное согласие Вэнс - это согласие он и так читает в ее взгляде. Куда уж больше.
Перехватывая ее за руку, он все же прекращает контакт со своей, помилуй Мерлин, открытой костью - слишком это все... Слишком.
- Костерост точно поможет?
Впрочем, почему бы и нет - если обойтись без смещения, если зелье подействует...
- Нет, постой. Костерост восстановит целостность кости, нарастив на поврежденный участок хрящ, а затем костную ткань, но разве это уберет символ? Уберет полностью, я имею в виду?
Лестрейндж не колдомедик, поэтому он хочет разобраться.
В пользу гипотезы Вэнс работает то, что Мария хромала, значит, ее символ был поврежден и не восстановлен, вот почему она потеряла способность к аппарации, а не из-за самой попытки воздействовать на него - но Лестрейндж предпочел бы уничтожить знак полностью. Уничтожать проблему - это так по-семейному.
- Может, лучше соскоблить его и потом залить в меня костерост?

Соскоблить - даже звучит противно. Противно и многообещающе: он начинает прикидывать, хватит ли местного анестезирующего, и, чтобы отвлечься, приманивает к себе блокнот.
- Зарисую пока и это, - уложив раскрытый на чистой страниц блокнот на колено,  Лестрейндж пытается перерисовать знак в том же масштабе, да еще и обозначить его точное местоположение - потому что это может быть важно, не случайно же Грегорович из всех костей Лестрейнджа предпочла грудину, - но вскоре недовольно отпускает перо: выходит у него из рук вон плохо.
- Нам нужна камера. Устройство для колдографии или что-то вроде этого. Зарисовать все руны с Хорезми, да мало ли...
Конечно, мало ли - останавливаться они не собираются, пусть баллы и остались в далеком прошлом.
Им вообще много чего нужно. Например, Мария Грегорович. Разговорчивая, готовая делиться своими секретами Мария Грегорович, ошибочно решившая, что может контролировать одного из Лестрейнджей.
И раз уж Рабастан все равно вспоминает о Хорезми, в частично разобранном виде ожидающем возвращения интереса к себе, он считает, что испробовать уничтожение символа стоит на том - благо, артефактору уже все равно.

Вот только стоит ему вооружиться ножом поострее и приняться стесывать руну с лучевой кости, так и просящейся в руку, как она тут же нагревается. Отбросив кость, так и не слезший со стола Лестрейндж с интересом наблюдает, как она обугливается и как осыпается пеплом в том месте, где был вырезан символ.
Ну, по крайней мере, это приличная версия для ответа на вопрос, почему Мария предпочла грудину. С такой дырой в грудной клетке можно надолго отбросить идеи об удалении символа.
- Ну, по крайней мере, мы знаем, как реагирует мертвый организм на попытку удаления знака, - бесстрастно замечает Лестрейндж.
Ничего - если ему не удастся удалить руну на себе, всегда можно разорвать связь, убрав человека на ее противоположном конце. Или просто выяснить, как реагирует организм живой - хотя особого оптимизма Лестрейндж не питает: не случайно же Грегорович не стала выправлять или уничтожать свой поврежденный символ, а притерпелась к невозможности аппарации.

Ему нравится идея с серебряной пластиной - серебро вообще часто используется при создании артефактов, да и ритуалисты предпочитают именно его из-за, как считается, лояльности к магической деятельности. Даже до магглов дошли отголоски специфического отношения к изделиям из серебра - не то оно у них считается лечебным, не то ан-ти-бак-те-ри-аль-ным, по слогам мысленно проговаривает Лестрейндж.
Словом, от серебряной пластины хуже не будет.
В смысле, он считает, что не будет.

На память приходит Петтигрю - Петтигрю и его серебряная зачарованная рука.
Рабастан против серебряной руки ничего не имеет: более того, раз уж перед ним стоит вопрос о том, как избавиться от Метки, из-за которой любые планы побега рассматриваются лишь в гипотетическом ключе и начинаются с условия отсутствия Метки или наличия чего-то, что будет глушить эту связь с Темным Лордом, он готов обе руки заменить на серебряные, если такова будет цена побега.
Впрочем, цену ему еще никто не озвучивал, а потому соглашаться пока бессмысленно.
В общем, это не самые приятные мысли, поэтому Лестрейндж не без энтузиазма встречает возможность отвлечься от них - и Эммалайн именно такую возможность ему предоставляет, не иначе, шестым чувством улавливая эту необходимость - со взаимопониманием у них всегда был полный порядок.
Он поднимает взгляд от очередной попытки перерисовать символ в точности, сначала хмурится, не понимая, о чем говорит Вэнс, а затем ухмыляется - для них обоих, скорее всего, это один из самых человечных разговоров за все время, начавшее новый отсчет, для него - с момента побега, а для нее - с похищения.
- У вас - я имею в виду, у девочек - не было... Ну, всех этих колдо? "Французские кузины" и типа того, но для девчонок?
Вполне естественный для шестого курса интерес - и Лестрейндж считает, что те, кого Эммалайн поймала возле ванной, могли бы получить куда больше информации намного более простым способом. Впрочем, сразу же приходит ему в голову, интерес мог быть, так сказать, адресным.
Это делает для него ситуацию смутно-неловкой - в конце концов, в обсуждаемый отрезок времени лично его интересовала сама Вэнс. Не то чтобы он блуждал по коридорам, ведущим к ванной, пока она была там - но, будь такая возможность и не будь он занят, то, возможно...
Словом, так сразу предать анафеме интересующихся Лестрейндж не может, поэтому неопределенно хмыкает и также неопределенно обегает взглядом фигуру стоящей перед ним Эммалайн - смутная неловкость перерастает в неловкость определенную: как-то они не поднимали тему прошлого, особенно их общего, особенно того, которое не включало в себя приключения втроем, а тут вот она сама по себе возникла, стоило только Вэнс подержать его за ребро.
Впрочем, Лестрейндж мастер перекрывать кислород всему такому нерациональному - и изгоняет призрак шестого курса из подвала.

- Настолько не одетый староста раздражает даже самого себя - хорошо, что ты колдомедик, - мысль о том, что Эммалайн тоже могла питать порочные надежды, ему даже в голову не приходит - как и вопрос, а что она, собственно, делала возле ванной. - Давай пластинку и вернем все как было. Шрам, конечно, не вот какое украшение, но чем дольше я вижу собственное легкое - это же оно вон там, да? - тем меньше хочу продолжать его видеть.
По крайней мере, теперь они чуть больше знают - чуть больше видели.
- Здесь есть серебро, чтобы мы могли трансфигурировать пластинку? - возвращается Лестрейндж к деловому тону - и неспроста. У него в карманах и десятка кнатов не завалялась - не то что сиклей, которых хватило бы на задуманное.

Комплимент легкому отзывается в Лестрейндже благодарной теплотой: кто знает, не вернись за ними Лорд в прошлом августе, не стал бы он, Рабастан, следующим, умершим в Азкабане как Крауч или Мальсибер - пожизненное означало, что все они умрут в тюрьме, и не все от старости.
Не то что бы Лестрейндж в большом восторге от возможности умереть где-то еще - но мало что может сравниться с пневмонией, которая закончится в изученной до тошноты камере. Все познается в сравнении, а Азкабан дал ему удивительную меру для обретения оптимизма в сложных ситуациях.
Второе легкое Лестрейнджу тоже нравится - авансом - но он все же предпочел бы аккуратный шрам вот этому красно-розово-сероватому. И несмотря на то, что он может смириться с настолько очевидной уязвимостью на глазах Эммалайн - напоминая себе, что она колдомедик, что она его ну, друг, что она, в конце концов, принесла Непреложный Обет и просто не может причинить ему вреда, как и любому, носящему одну с ним фамилию - ему все равно становится комфортнее, когда она поворачивается спиной, отходит, ищет что-то среди многочисленных запасов, отсортированных по ряду критериев.
- Интересно, что бы ты сказала, если бы посмотрела на эти колдо, - отзывается он чуть натянуто на веселье в ее голосе, но этот вопрос, имеющий отношение к похороненному прошлому, отступает перед более актуальными соображениями.

Медальон - очевидно старинный, очевидно, дорогой, и, судя по всему, чем-то для Вэнс ценный - плавится, в воздухе появляется привкус металла. Не тот железистый, от крови, которым здесь уже никого не удивишь, даже кота, но другой - более резкий, более чистый.
Медальон, конечно, подходит - можно не экономить, пластинка полностью закроет эту недо-руну, и, в идеале, лишит Грегорович превосходства. В идеале - потому что о том, как все выйдет на практике, можно только гадать.

Анестезия в целом справляется: Лестрейндж отклоняется назад, чтобы ребро посильнее выпирало, а расплавленное серебро не стекло прежде, чем схватится, и поэтому ему отлично видно, как металл заполняет вырезанные углубления на кости, покрывает их сверху. Сначала еще виднеются следы неровностей, но медальона хватает на то, чтобы полностью уничтожить следы чужого вмешательства.
Вообще-то, смотрится даже неплохо, а разве что слегка необычно.
Кость вокруг заплатки чуть меняет цвет, чуть желтеет - но на этом, кажется, все.
Лестрейндж взмахом руки разгоняет запах жженой кости, перекрывающий запах металла, избегает взгляда Вэнс, выпрямляется: застывающая поверхность пластинки идет рябью, но не растекается.
- Спасибо.
Не факт, что это поможет, но он и благодарит за другое: за то, что они попытались. 
- Очень жаль, что пришлось испортить медальон. Это был чей-то из них? - он кивает на полуразделанного Хорезми за своей спиной. - Там был какой-то рисунок. Цветок?
Те, кто находят смерть в этом подвале, иногда попадают сюда с полными кошельками, или, как сам Хорезми, с целым багажом полезных вещиц. Лестрейндж еще не разобрался с полученным - и еще думает, не подключить ли к сбыту скарба артефактора Арна, которому сделать это может быть удобнее, чем разыскиваемому вдоль и поперек Лестрейнджу - но пока дело терпит: во-первых, лучше выждать и не привлекать внимание к имуществу пропавшего мастера, которое может быть узнано, а во-вторых, разбор чужих артефактов - дело нешуточное, поплатиться можно серьезно, если Хорезми додумался защитить свое добро.
Так что то, что досталось Лестрейнджу вместе с телом артефактора, пока ждет своего часа неразобранное - и Эммалайн воспользовалась чем-то из прежних запасов.
Лестрейндж понимает, что едва ли она вплавила бы ему в грудь серебро сомнительного происхождения, на котором могли быть какие-нибудь заковыристые чары, но медальон выглядел слишком многозначительно для безвредной маггловской моды на украшения.
- Зашьешь? - он снова смотрит вниз, на себя - серебряная клякса сияет в освещении над столом для вскрытия. Эта мысль - мысль, что он вскрыт - Лестрейнджу по вкусу не приходится, и он нетерпеливо ерзает, щурясь на серебряные блики. - В Мунго используют серебро?

Так это еще был особо ценный медальон.
- Да, помню, - не очень хорошо, но то, что о деде Вэнс было написано даже в учебнике - пусть и травологии - в свое время произвело на Лестрейнджа колоссальное впечатление. Он тогда немедленно решил, что Эммалайн вполне достойна их с Розье компании - и ведь не ошибся.
Правда, написано было мало - но, одергивает себя Лестрейндж, это не всегда плохо. Например, о нем самом сейчас, безусловно, написано побольше - но он предпочел бы строчку в учебнике травологии, чем это.
Цветок на медальоне получает имя. Лестрейндж не уверен, что узнал бы орхидею среди других цветов - но Вэнс и не собирается устраивать ему экзамен. Она собирается его зашить, спасибо, Мерлин.
Анестезия еще действует, и он отрешенно наблюдает за тем, как Эммалйн натягивает кусок кожи на место, прикрывая блеск металла.
Заметность шрама его мало волнует - уже нет, но он не спорит: Вэнс действует как профессионал, и хоть тренировалась она в Мунго, без учета специфики того, на ком работает теперь, лучше не лезть к ней под руку.
- Я спал, когда Грегорович шила, - делится он. - Я вообще все проспал. Она меня оглушила и усыпила.
Ну еще бы: в противном случае, он едва ли дался бы без боя.
Грегорович - не Вэнс, а ему даже в ситуации Эммалайн потребовалась решимость, которой не так, чтобы промышленные запасы.
- Но, раз мы успели за час вернуться в коттедж,  - а ведь таким было условие Рудольфуса, - это и в самом деле быстрее.
Все это он говорит лишь для того, чтобы подбодрить Вэнс, пожертвовавшую для него памятным дедовским медальоном.
Лестрейндж понимает, каково это - лишаться, и считает, что Эммалайн и так пожертвовала немало, поэтому, когда она, едва ли не робко и уж точно осторожно заводит речь о своем доме, он весь обращается во внимание.

- Да, конечно, - нет ничего проще, чем согласиться. Вэнс смотрит снизу вверх, и лучше смотреть ей в лицо, чем на то, как натягивается кожа - его, между прочим, кожа - перед проколом кривой странной иголкой.
Интересно, думает Лестрейндж, знает ли она, что у нее меняется лицо, когда она заговаривает о родителях?
И, следующей же мыслью - интересно, меняется ли лицо у него, когда он говорит о брате или свояченице?
Когда Вэнс говорила о деде, она гордилась - гордилась так, будто только что ответила на сложнейший вопрос профессора, пока класс напряженно молчал.
Когда она говорит о доме - не о квартирке, где они уже побывали, а о том доме, где жила с родителями - у нее темнеют глаза, а линия рта становится напряженной и жесткой.
Это не делает ее некрасивой - вообще, Лестрейндж не оценивает Вэнс в таких категориях с шестого курса - но делает... другой.
Больше подходящей не этому подвалу даже - здесь-то он ее легко мог представить всегда - а всему этому в общем. Непреложным обетам, необходимости скрываться, терпеть нрав Рудольфуса - быть вне закона.

Он увлечен этой новой Вэнс, и потому кивает на ее попытку объясниться - какая разница. Это ее вещи. Они должны быть у нее.
Лестрейндж пропитан - отравлен - семейным отношением к собственности, поэтому никакие пояснения ему не нужны, не говоря уж о том, что он хочет возместить Эммалайн этот медальон, который теперь всегда будет с ним - и это безо всякого романтического смысла, обычно вкладываемого в подобные слова.
- Когда ты хочешь это сделать? Ты хорошо знаешь, какие чары стоят на доме? Тебя они пропустят? А меня? А твои родители живут сейчас там?
И тут он с разбега останавливается - а должен был подумать об этом сразу.
И замолкает, чувствуя, как игла и веревка протягиваются сквозь кожу и мясо.
Анестезия постепенно спадает, он уже чувствует не просто натяжение - но это даже к лучшему. Это его несколько дисциплинирует.
- Ты хочешь, чтобы о твоем посещении дома никто не узнал? - уточняет он.
С одной стороны, это естественно - Эммалайн Вэнс числится в пропавших без вести и, предположительно, мертвых, если ее похищение признали делом рук Пожирателей Смерти, а потому, логично, что получив письмо от нее, родители могут отреагировать по-разному, в том числе и совершенно ошибочно.
С другой стороны, она просит его о помощи - и наверняка подразумевает не то, что он подкинет ее аппарацией до ближайшего угла и подождет снаружи. Просит, как будто опасается, что, пойди она одна, могут возникнуть осложнения.
- Хочешь, чтобы мы тайно вломились в твой дом? - все еще обрабатывает эту мысль Лестрейндж, даже наклоняясь над Вэнс, отчего мешает ей, и снова выпрямляется, заводит руки за спину, упирается в Хорезми, ставшего тяжелее после смерти.

Лестрейндж никак не комментирует готовность Вэнс накладывать на родителей обливиэйт. У нее опять происходит вот это с лицом и ему приходит в голову, что лучше не лезть. Да и с чего бы он решил, что ему нужно высказываться - он едва-едва помнит отца, всегда отдававшего предпочтение Рудольфусу, и лишь немногим лучше - мать, и то эти воспоминания будто затянуты паутиной. Даже память о Хогвартсе четче, но в любом случае, не ему делать выводы, насколько это нормально: скрывать от родителей то, что их ребенок жив, причем по воле самого ребенка.
Вэнс виднее - и если она считает, что им лучше прибегнуть к чарам забвения, так они и поступят.
На упоминании об охранных чарах он кивает уже решительнее, отпуская компресс, плотно прижатый повязкой и вытирает липкие и остро пахнущие чем-то лекарственным пальцы о штаны. Ну, значит, вламываться в прямом смысле слова не придется - очень хорошо. Не хотелось бы отбиваться от отряда авроров, прибывших по сигналу тревоги - особенно если они с Вэнс будут вдвоем.

Возясь с рубашкой - пальцы, выпачканные в компрессе, странно онемели, и теперь это чувство появляется и поверх сходящих анестезирующих чар, сводя боль к легкому дискомфорту - Лестрейндж спускается со стола, покидая гостеприимное соседство Хорезми, идет вдоль длинной стороны, попутно сосредоточенно возвращая на столешницу свалившуюся нетронутую руку артефактора.
Кот, смирившийся с тем, что Лестрейндж пока не пища, путается под ногами, рискованно задирая хвост и косясь на тяжелый ботинок, но остается безнаказанным: Рабастан поднимает руки вверх, разводит в стороны, чувствуя себя идиотом.
Свежий шов немного натягивается, это чувствуется, но ничего особенно неприятного или опасного - так же натягиваются шрамы на шее, на плече.
- Все в порядке, - он опускает руки, проходится по пуговицам, убеждаясь, что снова упакован в эту одежду с чужого плеча, принесенную Петтигрю Мерлин знает откуда и сменившую робы, снова привычно сутулится.
- Лучше, чем после того, как меня вскрыли в первый раз.
Он не имеет в виду сделать Вэнс комплимент - хотя есть все основания, она уже не первый раз демонстрирует достойный комплимента профессионализм и способность реагировать быстро и по существу - но констатирует очевидное: то, что он находился в сознании, на удивление благотворно подействовало на ясность мозгов. Как, впрочем, и отсутствие оглушающих и сонных чар.
Некоторое неудобство связано больше со странным ощущением непрошеной интимности - но это Лестрейндж списывает на свою излишнюю впечатлительность и наличие свидетеля, мертво смотрящего в потолок. 

Хорезми, поделившийся своими секретами, кажется Лестрейнджу уже предметом декора, нежели пусть и в прошлом, но человеком. Он дал им догадку, дал намек - и теперь может быть забыт и сброшен со счетов окончательно.
Лестрейндж поднимает упавший со стола блокнот, переворачивает на чистый лист - он там пытался зарисовать символ на собственном ребре, и это не имеет отношения к артефактору, а только лишь к Марии - и рассматривает обрывки рунической вязи и линейки иероглифов.
- Займемся сначала Марией, - предлагает он, на всякий случай отрезая у Хорезми несколько прядей волос с макушки, лежащей отдельно - никогда не знаешь, когда потребуется чужая личина на время, к тому же, широко известная в узких кругах.
Грегорович под рукой - в отличие от родственников Хорезми. И, к тому же, Лестрейнджу буквально не терпится проверить, как работает медальон Вэнс. Эксперименты на себе, при всей их рискованности, могли поднять настроение с потрясающей легкостью.
- Не планируй ничего интересного на завтрашний вечер. Я буду занят, - вообще-то, будут заняты они все - и он, и Рудольфус, и Беллатриса, так что Эммалайн будет предоставлена сама себе вплоть до их возвращения из Азкабана. Рабастан хочет думать, что это возвращение будет отличаться от предыдущего, из Хогвартса - что на этот раз не будет ни засады, ни оборотней, ни других неожиданностей, - и Вэнс не придется провести на ногах полдня, собирая всех троих Лестрейнджей по частям, но заранее не загадывает. Жить одним днем ему не дается, но он, по крайней мере, прикладывает усилия.

Прослеживая за взглядом Вэнс, он рассматривает полку с вялым интересом, но в итоге все же отрицательно качает головой: нет.
- Не хочу привлекать ничье внимание.
Он опасается не столько брата или Беллатрисы - ему хорошо знакомо, как работают их головы - сколько Лорда или Долохова. Все, что происходит в этом подвале, принадлежит им с Вэнс, и он не даст отнять это у себя, кто бы ни захотел это сделать.
- По плану нам ничего не угрожает.
По плану, они предоставят инфери взять штурмом Азкабан, уничтожая лишь тех, кто прорвется через строй одержимых желанием рвать живую плоть мертвецов. По плану, они заберут МакНейра и всех, кто захочет к ним присоединиться. По плану, дементоры склонятся перед волей Темного Лорда.
По плану, Лестрейндж сможет насладиться падением тюрьмы.
Под скрип двери, выпустившей кота, Лестрейндж думает, не поделиться ли ему с Вэнс и этим, но не находит подходящих слов - Азкабан как черная дыра, поглощает возможность связно мыслить и говорить - и просто передергивает плечами, чувствуя, как онемение захватывает живот.
Ели что-то пойдет не по плану, никто из них не вернется или вернется в виде пустой оболочки после Поцелуя, а потому вряд ли потребуются услуги колдомедика, даже такого как Вэнс.
Впрочем, ее нельзя недооценивать - и прошедшие полгода только уверили Лестрейнджа в этой мысли.
- В Мунго хоть раз попадал человек после Поцелуя дементора? - без какой-либо видимой связи с предыдущей темой спрашивает Лестрейндж. - Ты никогда не думала, что происходит с магом во время этой процедуры? Никогда не думала, в самом ли деле это необратимо?